Я не могу представить себе жизнь вне комнаты. Многое из того, что я помню, связано с ней или тем, что здесь находится. На окнах — небесно-голубые занавески, на подоконнике — цветок, названия которого я не знаю, ниже — белая батарея, на которой точками проступает ржавчина.
Стены в комнате пожелтели от времени и стали цвета слоновой кости, а в правом верхнем углу потолка виднеются рыжие разводы. Старушка — соседка сверху — раньше часто заливала нас. Какое-то время после этого находиться здесь было неприятно: сырость забиралась в горло, ползла по ноздрям липким, тошнотворным запахом плесени, а воздух был влажным и спёртым.
Казалось, жить в комнате стало невыносимо, поэтому отчим перебрался ко мне, а меня перенесли сюда. Вообще, так даже лучше: в этой комнате гораздо больше света — благодаря огромному окну и, пускай слегка пожелтевшим, но всё же светлым стенам.
— Вить, ты овоща кормил? — спросила мать.
— Я не помню! Хрен с ним, вечером поест!
Голоса звучали отдалённо, но слышно было хорошо.
Раздался телефонный звонок, разговор было не разобрать.
В этот момент за окном заиграла мелодия. Мне нравится слушать музыку. Услышать её удаётся нечасто, но иногда — летом, когда окна открыты из-за жары, — до меня доносятся песни, под которые сосед чем-то занимается в гараже.
Музыка вдохновляет и окрыляет меня. Музыка — это совершенно особый мир, где каждый звук, ласкающий барабанные перепонки, словно обнимает душу и влечёт её ввысь — к звёздам. Что касается звёзд, то они будоражат моё воображение. На них я тоже очень люблю смотреть. Вернее, любил. Всё изменилось, когда рядом с домом напротив поставили новый фонарный столб. Яркий жирный свет всё затмил, звёзды пропали, и теперь мне не на что смотреть. Но всё же иногда — когда сумерки наступают рано или лампочка в фонаре перегорает — я опять их вижу.
Удивительное дело. Я знаю, что свет этих звёзд может быть единственным, что от них осталось. Ночное небо полно призраков. И какой в этом смысл?
В мире, за дверью, послышались голоса, шорохи, а затем раздался характерный звук поворачивающегося в замочной скважине ключа. Хлопнула дверь, и снова звук ключа в замочной скважине. Теперь в квартире я один. Мать и отчим не придут до вечера.
Луч света скользит из одной части комнаты в другую. Великое светило тоже со мной. Со мной — те прекрасные кучевые облака за окном и проносящиеся по небу ласточки. Со мной — шум дома, в котором я нахожусь, и шум моего сознания.
Несколько недель назад заходила Лиза. Мне невероятно повезло с сестрой: наверняка не каждая сестра стала бы приходить ко мне и читать Достоевского. А Лиза приходила и читала мне «Подростка».
Вообще, я не люблю Достоевского, но, когда его читает Лиза, он мой любимый писатель. Также я обожаю прочитанных её голосом Торо, Стендаля, Пруста. Особенно Пруста — потому что, когда она его читает, мне становится так понятно то, что он писал, словно это какой-то близкий мне человек, словно бы это я сам писал для самого себя. Настолько понятно мне это становится!
А потом Лиза перед уходом по обыкновению целует меня в лоб, о чём-то громко говорит с родителями — и вот уже третью или четвёртую неделю не появляется.
Они помирятся, я в этом уверен. Но без Лизы не так хорошо, а когда Лиза рядом — сердце поёт.
Умей я разговаривать — я бы учился петь. Примерно я представляю, что это такое — пение: человек, обладающий сильными лёгкими, выпускает из них определённым образом воздух, волей и умом контролирует состояние горла и связок, и так производит нужные ему звуки, которые складываются не просто в слова, а в музыку слов.
Музыкой слов я могу назвать ещё поэзию. Стихи Лизонька тоже мне читает, но нечасто. Когда она это делает, я всеми силами разума стараюсь запомнить их. Она это понимает — у нас с ней условный язык: когда я определённым образом моргаю, она читает мне ещё и ещё. До чего же умна Лизонька!
Легко учить хайку. Но они заставляют думать, а не чувствовать — поэтому мне они всегда казались сложнее обыкновенных стихов. Взять хотя бы Басё:
Долгий путь пройден,
За далёким облаком.
Сяду отдохнуть.
Три строчки, восемь слов, сорок пять букв — а этого оказывается более чем достаточно, чтобы в полной мере передать отношение героя к смерти. Хватает и для того, чтобы выразить, как он прожил жизнь. Смерть он воспринимает как отдых.
Тут к месту вспоминается, как апостол Павел писал: «Ибо для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение».
А что жизнь для меня? Неужели и для меня жизнью может быть Христос? Неужели для меня смерть может быть приобретением? Впрочем, со вторым я согласен — многие бы, находясь на моём месте, так считали. Я уже не помню, каково было мне, когда я стал таким. Не помню, как себя чувствовал, потому что, как мне кажется, мозг нарочно убирает все подобные воспоминания.
Я вообще помню себя урывками. Да и не хочу себя вспоминать. Мне нравится спать. Спится мне всегда хорошо. У меня бывают фантомные боли, но теперь они стали очень редки.
Во сне я могу ходить. Я гуляю по страницам произведений, прочитанных Лизой, гуляю по местам, которые воображаю сам.
Умей я писать — был бы писателем. Я знаю, что кто-то учится этому годами. А моё проклятие в том, что мне, кажется, не нужно было бы этому учиться. Человек становится хорошим писателем даже не потому, что хорошо пишет, хотя это прекрасно, он им становится, потому что не быть им он не может. Исходя из этого я искренне верю: умей я писать, у меня бы просто не было выбора, кроме как стать хорошим, а вернее — лучшим писателем. Это моё кредо.
Верю ли я в предопределённость? Суждено ли мне было родиться здоровым, а потом стать таким, как сейчас? Или мне было суждено только стать таким, как сейчас, в определённый момент, а всё остальное — случайность? Я не знаю.
Возьмём, к примеру, солнце. Я знаю, что тысячи лет ему поклонялись люди, но поменяло ли от этого солнце свою суть? Вряд ли. Так же и я, если стану верить в предопределённость, буду поклоняться ей тысячи лет — изменится ли суть? Нет. Как не изменится и то, если её нет совсем.
А теперь я начинаю путаться. Когда только и делаешь, что думаешь днями напролёт, начинаешь потихоньку сходить с ума.
В моём положении, наверное, легче было бы сойти с ума, чем осознавать всё. Это могло бы стать выходом, но меня держит здесь многое: Лиза, это небо с ласточками, это тёплое солнце, воздух, который зимой пахнет морозом, летом — цветами, весной — тёплой землёй, а осенью — сыростью и опавшей листвой. Порой удивительно, как мало нужно человеку, чтобы не сойти с ума от одиночества, будучи запертым в собственном теле.
Как любой пленник, узник или, проще говоря, заключённый, в своей тюрьме я приспосабливаюсь, воображая своё заключение жизнью.
Я не могу двигаться. Я не могу управлять своим телом. Я не могу говорить и даже двигать головой. Но я мыслю, следовательно — существую. А потому думаю, что моё существование наполнено хоть каким-то смыслом.
Послышался шум открывающейся входной двери. Родители вернулись сегодня раньше обычного. Это странно. К комнате направились короткие тихие шаги. Эту поступь я везде узнаю!
В комнату вошла Лиза. Маленькая, строгая и хорошенькая Лиза. Как же ценен блеск её глаз! Как прекрасны её волосы, тонкие руки и добрый голос!
— Здравствуй, братец, соскучился тут без меня?
Я моргаю в ответ. Следующие несколько часов мы проведём с Лизой. Она поставит рядом со мной стул — из кухни или из соседней комнаты. Сядет и станет читать книгу. Это будет что-то, принесённое ею с собой, взятое специально для меня, а может быть, она сходит в гостиную и оттуда возьмёт мне какую-то пыльную книжку.
И вот — всё идёт, как шло множество раз до этого. Я — пленник, но и ценитель этого постоянства.
Разве это не счастье?
Редактор: Наталья Атряхайлова
Корректор: Александра Каменёк
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru