— Мама говорит, мы всё делаем неправильно.
Павел произнёс это, ещё не сняв куртку. Он принёс с собой в их маленькую съёмную однушку запах воскресного обеда у своей матери: печёное мясо, пироги и едва уловимый, душащий аромат нафталина из её шкафов. Этот запах всегда оседал на его одежде, как невидимая пыльца, и Оксана научилась его ненавидеть — это был запах чужого дома, чужих правил. Она оторвалась от ноутбука, где сравнивала цены на ламинат для их будущей, пока ещё несуществующей квартиры. За окном сгущались серые ноябрьские сумерки, свет от единственной лампы делал их комнату похожей на уютную, но тесную коробку.
— Неправильно — это как? — спросила она, не поворачивая головы. Она знала, что после визитов к Нине Борисовне Павел всегда возвращался немного другим. Словно там его разбирали по частям, смазывали детали чужим мнением и собирали заново.
— Мы зациклились на этих стенах, на деньгах. На материальном. А жизнь проходит. Она говорит, часики-то тикают.
Вот оно. Оксана медленно закрыла крышку ноутбука. Щелчок пластика прозвучал в комнате оглушительно громко. Она наконец посмотрела на мужа. Он стоял посреди их двадцати квадратных метров, на которых умещались и спальня, и гостиная, и её рабочий кабинет. Он всё ещё улыбался — той сытой, умиротворённой улыбкой, которая появлялась у него только после маминых обедов. Словно он принёс не сомнительную мудрость, а великое откровение.
Пять лет. Пять лет они жили в этой коробке. Пять лет они отказывали себе во всём. Отпуск? Только на даче у её родителей. Новая одежда? Только если старая развалилась. Посиделки с друзьями в кафе? Слишком дорого, лучше дома сварить картошки. Вся их жизнь была подчинена одной-единственной цели, которая была сейчас на их общем счёте, который они завели сразу после свадьбы — «На квартиру». Они знали наизусть сумму на нём, и каждая новая цифра, появлявшаяся там, была маленькой победой. На журнальном столике лежал глянцевый буклет от застройщика. На плане двухкомнатной квартиры красным фломастером был обведён балкон. «Здесь мы будем пить кофе по утрам», — говорила она ему всего неделю назад, и он обнимал её, вдыхая запах её волос, а не нафталина.
— То есть, я правильно понимаю, — Оксана заговорила медленно, чеканя каждое слово, словно проверяя его на прочность. — Твоя мама считает, что мы должны бросить всё, к чему шли пять лет, и срочно заводить ребёнка. Здесь? В этой комнате, где мы спим в метре от холодильника?
— Ну почему сразу бросить? Просто отложить, — он наконец снял куртку, и его голос стал увереннее, будто освободившись от уличной прохлады. — Мама плохого не посоветует. Она говорит, что наши родители как-то нас растили в коммуналках, и ничего, выросли же. А мы всё о комфорте думаем. Ребёнок — это главное счастье, а не квадратные метры.
Она смотрела на него, и ей казалось, что её муж — это марионетка, а из-за его спины выглядывает лицо Нины Борисовны и дёргает за ниточки. Он говорил чужими фразами, мыслил чужими категориями. Их общий, выстраданный план, их мечта, которую они выстраивали по кирпичику, по рублю, превращалась на её глазах в какую-то мелочную, эгоистичную прихоть. А настоящая, правильная жизнь — это памперсы на съёмной кухне и бессонные ночи на раскладном диване.
Оксана встала. Она подошла к журнальному столику, взяла в руки буклет с квартирой их мечты. Глянцевая бумага была холодной. Она провела пальцем по красному кружку, обводившему балкон. Потом её взгляд упал на Павла. Он смотрел на неё с искренним недоумением, не понимая, почему она не разделяет его внезапного прозрения. В его глазах не было вины. В них было праведное сияние человека, познавшего истину. И в этот момент Оксана поняла, что трещина, появившаяся между ними, была гораздо глубже, чем она могла себе представить. Это был тектонический разлом.
— Ты вообще слушаешь, что ты говоришь? — Оксана положила буклет на стол. Она сделала это аккуратно, выровняв его по краю. Это было машинальное движение человека, привыкшего к порядку во всём: в финансах, в планах, в жизни. — Давай я переведу тебе слова твоей мамы с её языка на язык цифр. Наш язык, Паш. Тот, на котором мы с тобой разговариваем последние пять лет.
Она сделала шаг к нему, и маленькое пространство комнаты вдруг показалось ареной. Павел перестал улыбаться. Он смотрел на неё настороженно, как на зверя, который вместо того, чтобы покорно пойти на бойню, вдруг оскалил зубы.
— Нам до первоначального взноса не хватает ста семидесяти тысяч. При нашем режиме экономии это ещё четыре, максимум пять месяцев. Ты помнишь, как мы считали? Пять месяцев, и мы подписываем договор. На свою, Паш, двухкомнатную квартиру. А теперь давай посчитаем «главное счастье». Эта однушка, за которую мы платим тридцать тысяч в месяц, сразу станет тесной. Коляска, кроватка, пеленальный столик — куда мы это всё поставим? На тебя? Или на меня? Минимальный набор для новорождённого, самый дешёвый, — это пятьдесят тысяч. И это только на первое время. А потом? Куда мы пойдём, когда хозяин этой квартиры скажет нам через год, что не хочет жильцов с маленьким ребёнком? Снова паковать коробки? Снова искать чужой угол, надеясь, что нас пустят?
Она говорила безэмоционально, её голос был ровным и твёрдым, как бухгалтерский отчёт. Она не упрекала, она констатировала факты. Эта холодная логика была страшнее любых слёз и криков. Она била по его новой, тёплой и уютной идеологии, как ледяной молот.
— Оксана, ты всё усложняешь, — он наконец нашёл, что ответить. Его голос звучал неуверенно, он словно пытался нащупать опору. — Люди как-то справляются. Не мы первые, не мы последние. Главное — решиться. А там… Бог даст ребёнка, даст и на ребёнка.
Она рассмеялась. Это был тихий, короткий смешок, лишённый всякого веселья.
— Бог? То есть, наш финансовый план на ближайшие годы — это надежда на Бога? Паш, мы пять лет не надеялись на Бога. Мы надеялись на твою зарплату инженера и на мои гонорары за переводы. Мы ели гречку вместо мяса не во славу Господа, а ради первоначального взноса. И теперь, когда до финиша рукой подать, ты предлагаешь мне сжечь все наши планы и молиться?
Он отвёл взгляд. Он не мог выдержать её прямого, испытующего взгляда. Он смотрел на чайник, на календарь на стене, куда угодно, лишь бы не на неё.
— Мама говорит, что мы становимся чёрствыми. Думаем только о деньгах. А надо о душе, о продолжении рода.
И тут Оксана поняла. Она спорила не с ним. Павел был здесь лишь ретранслятором, громкоговорителем. Её настоящий оппонент сейчас сидел в своей уютной квартире, доедал пирог и был полностью доволен произведённым эффектом. Стена, в которую она билась последние десять минут, была построена не Павлом. Она была возведена Ниной Борисовной.
Она подошла почти вплотную. Теперь между ними оставалось не больше полуметра. Воздух в этом пространстве стал плотным и тяжёлым.
— Я поняла, — сказала она всё тем же спокойным, убийственным тоном. — Твоя мама разработала для нас новый жизненный план. Очень удобный для неё. Она получит внука, а все проблемы, связанные с отсутствием жилья, денег и элементарного пространства, будем решать мы. Отличная сделка. Только я в ней участвовать не хочу. Так что передай это своей маме.
— Что мне е передать? Что ты настолько эгоистична, что…
— Пусть тогда твоя мама и покупает нам квартиру, раз она так сильно хочет внуков! А я не собираюсь переезжать с места на место с ребёнком!
Последняя фраза прозвучала не как ультиматум. Она прозвучала как приговор. Павел вздрогнул, словно его ударили. Он наконец посмотрел ей в глаза. И в его взгляде уже не было умиротворения и благости. Там зарождался холодный, упрямый гнев человека, чью святыню только что оскорбили.
— Как ты можешь так о ней говорить? — в голосе Павла наконец-то прорезался металл. До этого он был мягким, обволакивающим, пропитанным маминой идеологией, а теперь стал жёстким и чужим. — Это моя мать.
— А я твоя жена, — спокойно парировала Оксана, не повышая голоса. Она осталась стоять у журнального столика, её поза была воплощением статичности. — И мы с тобой, а не с твоей матерью, пять лет складывали рубль к рублю, чтобы не просить потом ни у кого помощи. Или ты уже забыл об этом?
Павел ничего не ответил. Он смотрел на неё так, словно она совершила предательство, перешла на сторону врага. В его мире, очевидно, существовала незыблемая иерархия, и критика матери была преступлением высшей категории, не подлежащим обсуждению. Он достал из кармана джинсов свой смартфон.
Оксана молча наблюдала за ним. Каждое его движение было ей знакомо, но сейчас оно было наполнено новым, зловещим смыслом. Он не искал номер. Он нажал на иконку быстрого набора. Одна-единственная кнопка. «Мама». Этот жест был красноречивее любых слов. Это была капитуляция. Он не смог победить её в споре один на один и вызывал подкрепление. Тяжёлую артиллерию.
— Мам, привет. Да, доехал нормально... — его голос снова изменился, стал сыновним, чуть виноватым. — Ты можешь приехать? Да, сейчас. Тут... надо поговорить. Просто приезжай.
Он положил телефон на комод экраном вниз. И повернулся к Оксане. В его взгляде читалось упрямое, почти детское торжество. «Вот так. Теперь посмотрим, как ты заговоришь». Он не сказал этого вслух, но она прочла это с предельной ясностью. Война переходила на новый уровень. Теперь это была не просто семейная ссора. Это было вторжение.
Следующие двадцать минут они провели в молчании. Павел демонстративно уселся на диван и включил телевизор, делая вид, что его захватила какая-то спортивная передача. Оксана вернулась к своему ноутбуку. Она открыла тот же сайт с планировками, но не видела ни цифр, ни схем. Она просто смотрела на экран, чувствуя, как стены их маленькой комнаты сжимаются, а воздух густеет, превращаясь в желе. Она не готовилась к обороне. Она просто ждала.
Звонок в дверь прозвучал резко, требовательно. Павел вскочил так, словно ждал этого сигнала всю жизнь. Он открыл дверь, и на пороге возникла Нина Борисовна. В руках она держала блюдо, укрытое фольгой, от которого исходил тёплый яблочный дух. Она вошла не как гостья, а как хозяйка, проводящая инспекцию своих владений. Её взгляд быстро обежал комнату, задержался на Оксане, сидящей за столом, и остановился на сыне.
— Пашенька, что случилось? Лица на тебе нет, — она проигнорировала Оксану, словно та была предметом мебели. Она поставила блюдо с шарлоткой на кухонный стол, сняла пальто и только потом повернулась к невестке. Её лицо выражало не гнев, а вселенскую скорбь и мудрое сочувствие.
— Оксаночка, деточка, ну что же вы так? Из-за каких-то бумажек, из-за этих метров ругаетесь. Я же вам как лучше хочу, — её голос был мягким, ласковым, но под этой мягкостью скрывалась сталь. — Паша — мужчина, ему род продолжать надо. А ты — женщина. Твоё предназначение — дитя родить, очаг хранить. А ты всё считаешь, всё выгадываешь. Разве в деньгах счастье?
Она подошла и встала рядом с Павлом, положив ему руку на плечо. Они стояли вместе, единым монолитом. Мать и сын. Крепость. А Оксана была по ту сторону стены. Осаждающая. Чужая.
— Счастье, Нина Борисовна, в том, чтобы твоего ребёнка не выгнали на улицу со съёмной квартиры, потому что он плачет по ночам, — ответила Оксана, не отрывая взгляда от монитора. — Счастье в том, чтобы ему было где ползать, кроме коридора шириной в метр. Счастье в том, чтобы не думать каждый день, на что купить ему еду и одежду, потому что все деньги уходят на аренду. Это очень приземлённое счастье. Но оно — моё.
— Приземлённое счастье? Деточка, это не счастье, это эгоизм, — Нина Борисовна вздохнула так тяжело, словно несла на своих плечах всю скорбь мира. Уголки её губ поползли вверх, создавая маску заботливого участия, которая совершенно не сочеталась с холодным блеском в глазах. — Ты думаешь только о себе. О комфорте, о стенах. А ребёночек — это же ангел, которого боженька посылает. Он всё с собой принесёт. И радость, и смысл.
Она сделала паузу, давая своей мудрости осесть в тесном пространстве комнаты. Павел смотрел на мать с благоговением, впитывая каждое слово. Он уже не видел перед собой Оксану, свою жену, партнёра. Он видел лишь упрямое, неразумное существо, которое отказывалось принять простую и светлую истину.
— Если дело только в метрах, так это не проблема, — продолжила Нина Борисовна, нанося свой решающий, как она считала, удар. Голос её сочился великодушием. — Переедете ко мне на первое время. У меня однушка, но с кухней отдельной. Я свою спальню вам уступлю, там и кроватку поставим. А я на кухне, на раскладушечке посплю. Ничего, я не гордая, ради внука или внучки потерплю. Помогать буду, Пашеньку кормить, за малышом присматривать.
Всё. Это был конец. Оксана медленно закрыла крышку ноутбука. Окончательно. Щелчок пластика прозвучал как выстрел в оглохшем мире. В этот момент что-то внутри неё не просто сломалось — оно застыло, превратилось в лёд. Она посмотрела на Павла. Он сиял. Его лицо выражало абсолютное облегчение и благодарность матери за такое гениальное, такое простое решение. Он даже не понял, что только что произошло. А произошло то, что его мать одним предложением обесценила пять лет их жизни, их общие жертвы, их мечту. Она превратила их семью в свой филиал, а их будущую жизнь — в жалкое существование под её тотальным контролем, на её территории, по её правилам. И муж, её муж, с радостью согласился на эту безоговорочную капитуляцию.
Оксана молча встала. Её движения были лишены суеты. Спокойные, выверенные, как у хирурга, приступающего к ампутации. Она подошла к комоду, на котором одиноко остывала принесённая свекровью шарлотка. Она не взглянула ни на Павла, ни на его мать. Она выдвинула верхний ящик, её рука безошибочно нашла то, что искала.
Карточка их счёта. Их священный Грааль. Символ их общей веры в будущее. Она держала её в руках, ощущая гладкую поверхность плотного пластика. Павел и Нина Борисовна замолчали, наблюдая за её действиями с недоумением.
— Оксан, ты чего? — неуверенно спросил Павел.
Она не ответила. Она посмотрела на обложку. «На квартиру». Их общий почерк, выведенный когда-то с такой надеждой. Она достала из другого ящика ножницы и начала резать карту. Мышцы на её руках напряглись. Она разрезала её на четыре аккуратных, почти ровных куска.
Она шагнула к журнальному столику, на котором лежал рекламный буклет с их будущей квартирой, и бросила обрывки прямо на глянцевый план. Пластиковые клочки разметались по нарисованным комнатам, перечеркнув балкон, кухню и детскую.
Павел смотрел на обрывки, потом на неё. Его лицо вытягивалось, на нём проступало медленное, тупое осознание катастрофы.
— Ты… ты что наделала?! Мы же…
Оксана прервала его. Её голос был абсолютно спокойным, лишённым всяких интонаций. Деловой.
— Ищи себе другую дуру, готовую рожать в нищете ради прихотей твоей матери. Проект «Семья» закрыт.
Она развернулась, взяла со стула свою сумку, с рабочего стола — ноутбук. Это было всё, что ей было нужно прямо сейчас. Она направилась к двери, не оборачиваясь. Она громко хлопнула дверью, чтобы муж и свекровь вздрогнули от неожиданности и поехала в банк, чтобы снять свою половину средств с счёта.
Павел и Нина Борисовна остались одни в съёмной однушке. Мать положила руку на плечо сына, пытаясь сказать что-то ободряющее. Но он не слушал. Он смотрел на разорванную в клочья мечту, лежащую на глянцевом плане несуществующей квартиры. Рядом, на кухонном столе, источала сладкий яблочный аромат шарлотка. Запах их оглушительной победы…