В доме стало тихо. Даже часы в прихожей теперь казались сердитыми, нервно отсчитывая время до вечера: тик-так, тик-так, — словно за спиной кто-то ходит, а ты его не видишь. Я стояла посреди пустой кухни, мяла жестяную крышку банки от какао и слушала, как за стеной скребётся мышь или, может быть, ветер... Пожалуй, впервые за все двадцать пять лет мне было по-настоящему страшно — не от одиночества, а от того, что теперь всё на мне.
Он всегда возвращался к половине седьмого. Ставил портфель под стул у окна, вытаскивал газету и, не снимая очков, читал заголовки. Иногда — ворчал что-то невпопад. Удивительно, что даже эта ворчливость сейчас отдаётся в висках уютом.
Сергей Александрович был человеком привычки. В пять утра — душ, в двадцать минут восьмого — завтрак, по вечерам — чай с лимоном и «вчерашнее обсуждение новостей». Иногда мне казалось, что я знаю его досконально: даже когда он морщил лоб, я уже догадывалась, что это — не злость, а задумчивость.
Когда его не стало, я долго не могла убрать из-под стола его тапки. Даже ругала их молча — ну что ж ты тут стоишь, кто теперь в тебя влезет, тапок слева такой широкий?
Но на третий день, перебирая полки в его шкафу, я увидела старую коробку из-под обуви. На коробке — чужой почерк, незнакомый адрес.
Что за адрес?..
Я почему-то замялась: не моё, наверное. Но когда ты осталась одна, всё становится "твоим" — и его вещи, и его прошлое.
Я открыла коробку.
Письма.
Пожелтевшие. С надписями «Любимый мой», аккуратными загогулинами в конце строки. Фотографии. Девушка в синем берете, смеётся в объектив. И подпись: «Мила. 1978».
"Кто ты, Мила?"
Почему у меня — в руках твоя молодость, твоя печаль?
Я долго сидела, перебирая бумажки. Оказывается, муж, которого я считала самым понятным, самым "моим", имел в душе целый заповедник.
И только я этого не видела.
Не хотела?
Как же так...
В комнате робко тянулся солнечный луч, а у меня в руках дрожал чужой почерк, в котором вдруг разглядывалась не только его жизнь, но и моя.
— Серёжа… — тихо сказала я в пустую комнату, — ну разве так бывает?
А может быть, я и себя мало знала все эти годы…
С того вечера я часто ловила себя на том, что думаю не о Серёже, а о той девушке — Миле. Странное имя, непривычное, совсем не похоже на наш круг. «Мила», — произносишь, и как будто лёгкий звон в груди. А потом уже начинаешь ворошить прошлое на вкус, как варенье на ложке: слишком сладко или недосолено?
Всю ночь проспала плохо. Легла на Серёжину подушку, чтобы улавливать привычный запах — перец, газеты, капля «Тройного одеколона». Но пахло вдруг чем-то чужим, как будто Серёжа жил не только со мной, а ещё где-то там, в другой жизни.
Наутро, едва рассвело, заварила себе чая покрепче, не стала добавлять лимон. Письма перекладывала с места на место, как карты: вдруг в них выпадет что-то важное?
До обеда прочла почти все — целую пачку, аккуратно сложенную по месяцам. Вопросы множились.
Они познакомились на море. Ему тогда было двадцать четыре, а ей — двадцать два. Он описывал, как она смеялась, как пела песни под гитару, как однажды спасла чью-то собаку от волны… Почему он никогда не рассказывал о ней? Почему я, слушая его байки про институто, про армейские годы, ни разу не слышала даже ускользающего «ах да, была у меня подруга»? Значит, была не «подруга», а что-то большее. Или меньшее?
Вот же, фотографии: тот самый молодой Серёжа — очки на носу, но взгляд какой-то озорной, не такой, как потом. Я что, влюбилась в тень, не в человека?
Иногда я плакала. Запихивала свои слёзы в халатный рукав — будто бы случайно уронила чай, а на самом деле от стыда и досады. Серёжа ведь был хороший, заботливый, добрый — но, выходит, и тайный.
Зачем он хранил эти письма?
В одном из писем — почти детская просьба: «Не забывай меня, Серёжа…» Декабрь 1980 года.
Это через год до знакомства со мной.
Я достала свой старый дневник — жёлтый, с оторванной пружинкой. Пыталась вспомнить, о чём мы тогда с Серёжей говорили. Где мы гуляли. Как он смотрел на меня — искренне или уже с печалью довлеющего прошлого?
Всё это было так давно...
Но почему же вдруг стало так остро?
В третий день позвонила подруга Галя. Сразу услышала усталость в голосе:
— Маш, ты как там? Я после похорон заехать не смогла — у нас внук простыл, извини…
— Да всё нормально, Галь, — соврала я, — просто не понимаю теперь, что делать. Как будто Серёжа чужой…
— Ох, у меня Фёдор после инфаркта тоже иной стал, — поддакнула Галя, — Но ничего, к своим возвращаются. Не кисни, ладно?
А у меня внутри только холод. Мне теперь казалось — мы прожили чужую жизнь вдвоём: день за днём, тарелка за тарелкой… А настоящая-то жизнь у Серёжи осталась там, в этих письмах, в этом хрупком почерке с завитушками.
А почему он молчал? Думал, что так будет проще? Не хотел больно мне сделать? Или для себя берег это потаённое — чтобы хоть кто-то знал его совсем по-другому?
Дальше стал сниться сон: я бреду по узкой тропинке, а вокруг черемуха цветёт, и навстречу идёт Серёжа, моложе меня — весёлый, в полосатой майке, и зовёт к морю. А я будто бы на месте, не могу сдвинуться.
Просыпалась с тяжестью в груди.
Однажды, вечером, взяла коробку с письмами на кухню. Открыла окно: пусть проветрится дом от чужих воспоминаний.
И вдруг нашла открытку: не из писем, а из Москвы, 1983 год. Какой-то адрес, улица Декабристов, имя: Ярослава. Ни слова больше.
Кто это? Новая загадка?
Серёжа, да что же ты со мной делаешь после смерти…
Я улыбнулась сквозь слёзы: ну кто меня теперь рассердит, если не ты?
— Может, и я жила мимо тебя, Серёжа… Только бы узнать — почему?
В какой-то момент я поняла: просто сидеть и плакать в кухне под тик-так часов смысла нет. Да и буквы в письмах расплываются — слёзы мешают думать. Надо что-то делать…
Я решила найти Милу.
Может быть, просто из упрямства. Может, чтобы докопаться до истины — ну не могу же я остаться с этим «неведеньем» на всю жизнь!
Переписала адрес со старых конвертов, долго крутила в пальцах трубку, собираясь позвонить по городскому справочнику, но так и не решилась…
Потом, вдруг, вспомнила: у Серёжи ведь хранились телефонные записные книжки — всё аккуратными квадратами, пометки ручкой, иногда даже дата подстрочная: «Не беспокоить», «Позвонить в мае».
Нашла за пять минут. Страница «М» — Мила, и номер…
«Дозвониться — тоже поступок», — мысленно пошутила я.
— Алло?
Голос был молодой, чуть с хрипотцой, будто у актрисы. Сердце ухнуло в пятки.
— Добрый день… Простите, вы — Мила?
— Да, — осторожно ответили в трубке. — А кто вы?
Что дальше говорить — не знала. Просто спрашивала, как наш инфузорий в детстве:
— Я… Марина. Жена Сергея Александровича.
Долгая пауза. Можно было услышать, как по другую сторону затаили дыхание.
— Он… умер, да?
— Три недели назад, — тихо произнесла я.
Опять молчание. Даже часы будто подвывали на стене.
— Я… соболезную.
И голос этот не был чужим. Ни злым, ни завистливым, ни укоряющим — как будто кто-то издалека гладит по плечу.
— Простите, что звоню, — пролепетала я, сама не ожидая слёз. — Я нашла ваши письма… много писем…
— А вы знали?.. — спрашивает она вдруг так просто.
Вот он, этот вопрос. Я ведь не знала. Двадцать пять лет прожила и не знала.
— Нет… — выдавила из себя. — Он ничего не рассказывал.
— Мы были очень молоды, Марина, — и тут в голосе Милы появилась усталость. — Я тогда думала, что любовь — это навсегда. А потом жизнь всё расставила по местам.
Я слышала, как она тяжело дышит, словно ей тоже трудно.
— Он вас любил, — сказала вдруг Мила. — Я это знаю. Может, любил по-другому, как умеют взрослые мужчины. Но писем у меня от него не осталось. Он всё забрал, когда уходил.
Я не знала, что сказать. Чего хотела добиться этим звонком?
Правды?
Утешения?
И тут Мила тихо произнесла:
— Он уехал ради вас, Марина. Я часто думала — куда же девается любовь, когда люди расходятся? Наверное, она прячется в письмах.
Мой низкий голос вдруг дрогнул.
— А как — жить, если в человеке столько тайн? — спросила я сама у себя.
— Наверное… — пробормотала Мила. — Просто быть рядом и не ждать, что тебе расскажут всё.
Я отключила телефон. Мир вдруг стал другим: остался тот же чайник на плите, серое небо за окном — но в груди что-то оттаяло.
Я сидела и думала, что Серёжа, может быть, и правда любил… по-своему. А лето 1978 года — история не про меня, и не про наше «мы».
…А на душе всё равно — пустота.
И невольно спрашивала:
— Можно ли прожить жизнь с человеком — и так и не узнать его до конца?
Может, это и есть настоящая верность — принимать то, что так и останешься друг для друга чужой малость.
В животе тихо заворочался страх, смешанный со свободой.
А если и я тоже всегда была для него загадкой?..
Тот разговор с Милой не отпустил меня ещё долго. Словно что-то важноё было сказано, но не до конца понятное — будто строчка в сложном романе, которую читаешь дважды, а всё равно сердце сжимается, и не находишь нужных слов.
Письма я убрала обратно в коробку, но теперь уже не прятала её на антресоли, а держала прямо на полке в спальне, рядом с фотографией Серёжи — той, где он ещё молодой и щурится на солнце. Иногда по вечерам брала эту коробочку, клала рядом, как шкатулку с драгоценностями. Не открывала — просто ощущала: в ней — целый кусочек жизни, который мне не принадлежал и никогда не принадлежит.
Странное дело — после всех открытий я вдруг почувствовала, как легко стало в доме дышать. Не тяготил прошлый быт, не мучила эта пустая рутина. Оказалось, когда живёшь многие годы «бок о бок», совсем не обязательно знать всё друг о друге — иногда важно просто идти рядом, верить в то, что между вами есть что-то настоящее. Даже если это — не история из писем, не сказка, не большой поступок, не вечная молодая любовь, а просто ежедневные хлопоты, уютные ругани и даже… молчание.
Я больше не боялась этих старых тапок у порога — наоборот, теперь они были как напоминание, что жизнь — совсем не такая, как книгу пишут. Она вся — из незначительных деталей, улыбок между делом, из непроизнесённых слов.
Как-то вечером пришёл сын. Сидели молча за чаем, даже сахар не мешали — ложки лежали рядом. Я думала, рассказать ему или нет… решила — не надо. Пусть эта история будет между мной и Серёжей. Пусть Мила останется там, в далёком лете, на своих выцветших фотографиях. Мир больших тайн — для молодых. Для нас — другое.
Супруга, оказывается, можно и не знать до конца. Главное — ценить эти простые дни, эти разговоры ни о чём, даже эти сердитые взгляды через газету.
Может быть, именно так и ухраняется внутренняя преданность: когда любишь не только прошлое человека — но и его сегодняшний, простой, не слишком идеальный быт.
Мы все, по сути, чуть чужие друг для друга. И это — не страшно.
Странное утешение, но…
Когда в доме кто-то уходит, вдруг понимаешь: твой человек никогда не был только твоим.
Он — свой, отдельный.
И если ему было счастливо с тобой хотя бы пару раз — значит, всё было не зря.
…Я убираю чашки, выключаю свет на кухне, и мне уже не страшно входить в тёмную комнату.
Пусть в каждом человеке останется то, что не поддаётся объяснению.
Это — и есть настоящая любовь…