Тамара Игоревна ходила ко мне лет десять. Женщина-кремень. Прямая спина, плотно сжатые губы и взгляд, в котором застыла вечная зима. Всю себя, всю свою нерастраченную нежность она вложила в сына, Пашку. Он был ее знаменем, ее оправданием, ее единственной победой в давно проигранной войне.
В тот вторник она пришла не по записи. Села в кресло, и кремень впервые дал трещину.
- Ксюша, подровняйте, пожалуйста. Коротко не надо, - голос был ровный, но руки, лежавшие на накидке, дрожали мелкой, нервной дрожью. - Паша женится.
Я улыбнулась в зеркало:
- Тамара Игоревна, какое счастье! Девочка хорошая?
- Анечка. Ангел, а не девочка, - она выдохнула, и в этом выдохе было столько надежды, что мне стало страшно. - Тихая, ласковая. На Пашку смотрит, как на икону. Ради него на все готова.
Вот это «на все» и зазвенело в воздухе тревожным звоночком. Женщины, готовые «на все», часто не видят берегов.
Месяц спустя она сидела в том же кресле, но уже другим человеком.
Ссутулившаяся, с серым, как ноябрьское небо, лицом. Молчала долго, пока я смачивала волосы. Потом зеркало донесло до меня тихий, мертвый шепот:
- Он ей все рассказал. Про отца.
Я кивнула, не останавливая пульверизатор. Историю про Геннадия, ее бывшего, я знала в общих чертах. Как в девяностые он втянул ее в свой «бизнес», как они горели общей мечтой, а потом он исчез, оставив ее одну с колоссальными долгами и двумя шагами до тюрьмы. Она тогда выстояла. Выгрызла свое право на жизнь, вырастила сына в лютой ненависти к отцу-предателю. Геннадий стал в их маленькой семье словом из четырех букв, которое не произносят вслух.
- Анечка его пожалела, - продолжила Тамара. - Решила, что это неправильно. Что сын не должен так… ненавидеть. Что нужно помирить.
Я стригла и молчала. Я знала, что сейчас начнется самое страшное. Не сама история, а то, как она будет рассказана.
- Они копили на свадьбу. Не хватало. И Анечка вдруг находит работу…
Помощник директора, зарплата - ах! Я еще тогда подумала: откуда у девчонки без опыта такие хоромы? Но Пашка светился, и я… я промолчала. Хотела верить.
Она замолчала. Я убрала прядь с ее виска и увидела, как много там появилось серебра. Будто иней прошелся за одну ночь.
- А две недели назад Паша случайно увидел в ее телефоне перевод. Крупный. От Геннадия.
Я замерла с ножницами в руке. Воздух в салоне стал густым и тяжелым, как перед грозой.
- Он не кричал. Он просто спросил: «Что это?». И она… она во всем призналась. Позвонила ему. Нашла через старых знакомых. Сказала, что мы в беде. Что денег нет. И он прислал. Понимаешь, Ксюша? Он, который бросил нас подыхать, прислал денег на свадьбу сына, которого не видел двадцать лет.
Ее голос сломался.
- Пашка вернул ему все до копейки. В тот же день. А с Аней… не разговаривает. Она плачет, говорит, для нас же старалась. Для общего будущего. Говорит, что Геннадий всю жизнь кается и был рад помочь…
В зеркале я видела ее глаза. В них не было гнева на девочку. В них был ужас.
- Я думала, самое страшное - это предательство. Но я ошиблась, Ксюша. Самое страшное - это когда твоего предателя… прощают. Прощают за тебя. Чужие люди решают, что твоя боль уже достаточно отболела и ее можно вылечить денежным переводом. Она не просто солгала, она обесценила все. Все двадцать лет, что я учила сына гордости. Что мы справимся сами. Она взяла и растоптала наше единственное богатство - нашу правоту.
Она пришла еще через месяц. Попросила покрасить волосы. Сказала, что седина полезла страшно.
- Они помирились, - сказала она бесцветным голосом, глядя на свое отражение, залитое краской. - Паша дал ей шанс. Сказал, что любит. Но свадьбы не будет. Просто распишутся. И жить будут отдельно.
Я наносила кисточкой краску, а чувствовала, будто замазываю трещины на старинной фреске. Бесполезно.
- Я спросила его: «Паш, а ты ее простил?». А он посмотрел на меня так… по-взрослому. И ответил: «Мам, а ты отца простила?». И я не нашлась, что ответить.
В этот момент я поняла, что Анечка, этот тихий ангел, своим отчаянным поступком добилась невозможного. Она не помирила сына с отцом. Она столкнула лбами сына с матерью. Она заставила Павла впервые в жизни усомниться не в отце-предателе, а в святости материнской обиды.
Последний раз Тамара Игоревна была у меня на прошлой неделе. Она похудела, в углах глаз залегли глубокие, сухие морщины. Но спина снова была прямой.
- Я ему позвонила, Ксюша, - сказала она так тихо, что я едва расслышала за шумом фена. - Геннадию. Впервые за двадцать лет.
Я выключила фен. В наступившей тишине было слышно, как тикают часы на стене.
- И что? - выдохнула я.
- Ничего. Сказала ему только одно: «Не лезь в жизнь моего сына. Он справится сам». А он… он помолчал и ответил: «Я знаю. Он в тебя, Тамара». И положил трубку.
Она смотрела на себя в зеркало. На новую стрижку, на тщательно прокрашенные волосы. На усталую, красивую женщину, которая выиграла свою последнюю битву, но в итоге проиграла войну. Прошлое не отпустило. Оно просто сменило тактику, и теперь держало в заложниках не ее, а счастье ее единственного сына.
Она ушла, оставив на полу пряди своих седеющих волос и невысказанный вопрос. А я до сих пор смотрю на пустое кресло и думаю: а что на самом деле разрушило их семью - ложь невестки или правда, от которой мать двадцать лет отгораживалась стеной своей ненависти? Как считаете?
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами была Ксюша!