Снег хрустел под сапогами, как битое стекло. Сергей шёл по тайге уже третий день, но знакомые очертания реки так и не появлялись. Компас сломался ещё в первый вечер, а телефон давно замёрз. Он понимал — заблудился.
Ветер выл между стволами, словно насмехаясь. Ноги проваливались в сугробы, дыхание превращалось в лёд на бороде. Он знал: если не найдёт укрытия до темноты — умрёт.
Его спасла старая охотничья избушка. Покосившиеся стены, прогнившая крыша, но внутри — печь. Он развёл огонь дрожащими руками, съел последнюю горбушку хлеба и понял: это его дом теперь.
Тайга не прощает ошибок. Первая зима была адом. Голод грыз его изнутри, заставляя жевать кору и выкапывать из-под снега мёрзлые ягоды.
Однажды на следы у избушки набрел волк. Сергей смотрел в жёлтые глаза хищника и сжимал топор. Волк ушёл. Но он знал — это ненадолго.
Весной он нашёл ружьё. Старое, ржавое, но стреляло. Охота стала спасением.
Он научился ставить силки на зайцев, ловить рыбу в ближайшей речушке. Летом собирал коренья, грибы, сушил их на крыше.
Но хуже голода было одиночество.
Иногда он разговаривал с деревьями. Иногда кричал в ночь, надеясь, что кто-то услышит. Но в ответ — только вой ветра.
Он забыл вкус хлеба. Забыл, как звучит человеческий голос. Его борода спуталась в колтуны, одежда истлела, но он жил.
Тайга стала его миром. Он знал каждую тропу, каждую яму, где можно найти еду. Он научился читать следы зверей, предсказывать снегопады.
А потом, однажды, он услышал гул вертолёта.
Он бежал, спотыкаясь, падая в снег, кричал хрипло, отчаянно.
Но машина прошла мимо.
Он выжимал из тайги всё:
Солил медвежатину в дупле старого кедра (волки оттаскивали тушки к ручью — оставалось перехватить).
Шил обувь из шкуры кабарги, а нитки брал из распущенной тесьмы рюкзака.
Фитиль сделал из мха в жиру размороженной рыбы.
В марте, провалившись под лёд, он сам себе прижёг рану раскалённым ножом.
Без звука.
Летом он начал вести счет дням — вырезал зарубки на лиственнице. Каждая пятая — длиннее.
Однажды обнаружил заброшенную геологическую базу в 12 км (разобрал антенну на крюки).
Осенью второго года сошёл с ума от тишины — неделю кричал на замерзающее озеро, пока не порвал голосовые связки.
Тайга молчала.
Белый мрак сжимался вокруг, как петля.
Шатун пришёл на третий год .
Сергей проснулся от того, что стена дышала.
Через щель в брёвнах светился один глаз — чёрный, мокрый, немигающий.
— Уходи… — прошептал он, сжимая топор.
Медведь вздохнул горячим перегаром гнилого мяса и ударил лапой по стене.
Изба содрогнулась.
Утро застало их в странном танце:
- Человек — запертый внутри, с ножом в дрожащей руке
- Зверь — кружащий по поляне, оставляющий кровавые следы (раны от прошлых схваток?)
Шатун ушёл только к полудню, сломав по пути западню для зайцев.
Весной они встретились снова.
Сергей рыл коренья у ручья, когда услышал тот самый хрип.
Медведь стоял в двадцати шагах, шерсть висела клочьями, из пасти капала слюна.
— Опять ты… — бросил он комок земли.
Шатун не напал.
Только наблюдал, как человек медленно отступает к избушке.
С тех пор они делили тайгу:
- Человек брал южные склоны
- Зверь — северные
- На нейтральной территории (у реки) встречались взглядами, но не пересекались .
Когда вертолёт пограничников сел на поляну, Сергей не поверил.
— Ты Поляков? — кричал лейтенант через шум винтов.
— Три года! Тебя же…
Он оглянулся.
На опушке, в кустах багульника, шевелилась знакомая тёмная масса.
— Стой! — рванулся лейтенант к автомату.
— Нет! — Сергей перекрыл ствол своим телом.
— Это… мой.
Вертолёт уносил его в цивилизацию, а внизу, среди деревьев, одинокий зверь медленно разворачивался и уходил в чащу.
В городе его душило всё:
яркий свет ламп, запах стирального порошка , постоянный голос жены (ты же обещал вернуться к ночи).
Однажды зимой он вышел во двор и снял ботинки.
Стоял босой на снегу, закрыв глаза, пока сосед не увёз его в больницу.
Через год Сергей вернулся в тайгу егерем.
Иногда на снегу он находит следы — широкие, с приволакивающей левой лапой.
Он кладёт рядом свою варежку с солью и идёт дальше.