С римской литературой всё сложно. Вроде бы — цивилизация, империя, акведуки, дороги, гладиаторы, наконец. А берёшь в руки томик Катулла — и вдруг читаешь про какую-то Лесбию, которая не отвечает на письма. Причём письма в стихах. Причём с ненормативной лексикой.
Римляне писали не ради искусства. Они писали, чтобы жить. Цицерон — чтобы его не убили. Сенека — чтобы оправдаться. Август — чтобы все думали, что он не диктатор, а продолжатель великих традиций. Даже Вергилий, автор «Энеиды», мечтал не о славе, а чтобы не переписывать шестую песнь в третий раз.
При этом именно римская литература — не греческая, не шумерская, не китайская — оказалась странным образом ближе нам. Потому что в ней — всё, что нас мучает: бессмысленная любовь, власть, тоска по справедливости и непрошенная слава. И ещё — ощущение, что «всё это уже было».
Так что давайте поговорим о тех, кто писал до того, как изобрели тираж.
Как всё началось, или Римляне садятся за письменный стол
Римская литература появилась не с громким манифестом, не с фейерверком из стихов и не с клятвой служить прекрасному. Она возникла буднично, как почти всё у римлян — между победой над этрусками и неурожаем в Кампании. Был уже III век до нашей эры, республика крепла, соседей поглощала, хлеб черствел, вино дешевело. И вдруг кто-то сел и написал.
Писали, конечно, и раньше. Что-то бурчали себе под нос арвальские братья — сельские жрецы с музыкальным слухом фермеров. От них остался гимн, который ученые изучают со смесью трепета и недоумения: вроде поэзия, но рифмы нет, смысла мало, зато искренне. Существовали ещё салии — весёлые парни в бронзе, которые пели гимны под прыжки и, как бы сказали сегодня, "работали на движ". Молодёжь же осенью — после сбора винограда и в состоянии определённой радости — устраивала фесценнины: обмен остроумными стихами, граничащими с административным правонарушением.
Была и "сатура" — сборная солянка с плясками, флейтами и бытовыми сюжетами. Никто не знал, что это театр, но уже продавали билеты. Можно предположить, что у всего этого были свои законы — ритмы, размеры, своя рифма и своя ирония. Но всё это оставалось в воздухе, в слухе, в голосе. На пергамент ничего не садилось.
А потом пришли греки.
Точнее, греки уже давно были рядом. У них были колонии, театры, Архимед и лира. У римлян — козы, кувшины и претензии. Этруски, соседи римлян, уже вовсю увлекались греческими вазами, а в Сиракузах творил поэт Феокрит — человек, способный сочинить идиллию даже на фоне налоговой реформы. В общем, культурная экспансия шла полным ходом, хотя на картах об этом не писали.
Греческий язык в Риме был как французский при Николае I — знать им владела, слуги страдали, дети путались. Греческие рабы учили отпрысков патрициев Платону, а заодно ненавязчиво подсовывали стихи Менандра. В какой-то момент эти дети начали писать что-то своё. Получалось хуже, но зато на латыни.
Алфавит — греческий, религия — греческая с заменой имён, риторика — как у Демосфена, только громче. Даже летописи свои стали вести — сухо, аккуратно, с датами. Коллегия понтификов вела Annales Maximi — ныне утраченные, как всё действительно важное. Писали и прощальные речи — laudationes funebres. Кто-то однажды красиво выступил против Пирра — речь дошла до Цицерона, а он уж обо всём рассказал.
Так началась латинская литература. Без фанфар. Без Оскара. Просто потому, что слова начали жить дольше людей.
Сцена, где всё только начинается
Считать началом римской литературы 240 год до нашей эры — всё равно что считать началом любви первое письмо. Оно, конечно, важно, но не менее важны — почерк, ошибки, попытка не выдать волнение и брызги вина на уголке страницы.
Итак, 240-й год. На сцену выходит Ливий Андроник — бывший раб, грек из Тарента. Преподаёт латынь, плохо питается, перевёл Гомера. И вот — первая трагедия на латинском языке. До нас она не дошла. Что, кстати, в истории римской литературы встречается чаще, чем сами тексты. Мы знаем названия, знаем, что ставили. Иногда — в каком месяце. Но о чём была пьеса? А это уж как повезёт.
Через пять лет появляется Гней Невий. Он уже не просто переводит греков, но начинает писать о римлянах. Его «Пуническая война» — эпос, в котором карфагеняне были плохими, а римляне, как водится, страдали, но побеждали. Заодно он придумал жанр "претексты" — трагедии про местных. К сожалению, дошли только крошки. Кто их бережно собирал, не всегда ясно, но хочется пожать этому человеку руку.
Театр — это когда римляне смеются над греками, изображая других римлян
Потом приходит он — Плавт. Весёлый, шумный, грубый. Ставил комедии, где все кого-то обманывают, все кричат, дерутся, влюбляются и теряют кошельки. Написал их сто с лишним, но до нас дошло двадцать. Это как если бы из Антона Чехова уцелела только «Медведь» и «Юбилей». Но и по этим двадцати видно: Плавт был хорош. Он знал, что людям нужно — простота и ритм.
А потом был Теренций. Молодой, образованный, африканского происхождения — словно его биография была придумана для аннотации в издательстве. Он спорил в прологах, обижался, объяснялся. Плавт смешил толпу, Теренций — пытался разговаривать. У него были чистые стихи, как рубашка на презентации. Ему это не сильно помогло: умер рано, об успехе при жизни ничего не слышно. Но Сенека его потом цитировал — а это уже кое-что.
Позже комедии переоделись в тогe — fabula togata. Это когда всё действие не в Греции, а в Риме. Герои не в паллиях, а в тогах. Истории те же — глупые отцы, хитрые рабы, любовники за дверью — но теперь они говорят, что живут в Остии.
Эпос, сатира и прочие серьёзные лица
Пока на площади играли Плавта, в уголке сидел Квинт Энний — важный человек. Он писал трагедии, адаптировал греков и сочинил «Анналы», первую по-настоящему серьёзную попытку рассказать историю Рима в стихах. Использовал гекзаметр — ритм Гомера. Уважение к нему было как к первому директору школы: немного суровое, немного формальное, но отказывать было нельзя.
Параллельно писалась и проза — в основном о том, как Рим рос, и кого при этом пришлось завоевать. Писали старшие анналисты — Пиктор, Цинций, Ацилий… Их уже никто не читает, да и тексты не сохранились. Зато остался Катон Старший. Он писал по-латыни, без греческой церемонии. Сочинил трактат «О сельском хозяйстве», где между строк — целая философия. Например, как растить капусту и уважать отечество одновременно.
Римская сатира — когда злость и ритм совпадают
И наконец, сатира. Жанр, которого у греков не было. Потому что у греков всё было либо возвышенное, либо пьяненькое. А у римлян появилась злость — меткая, чёткая, в стихах. Первым сатириком был Гай Луцилий. Написал 30 книг, до нас дошли 1500 строк — примерно как если бы от романа осталась обложка и пара закладок. Но даже этого хватило, чтобы понять: человек был неравнодушный. Бил по своим, по чужим, по всем.
Классический период: слова, которые хотели быть вечными
Историки — люди упрямые. Они берут мёртвые даты и говорят: вот тут началась классика. Например, в 81 году до нашей эры. Почему? Потому что Цицерон вышел на трибуну и начал говорить. Говорил он потом ещё лет сорок, пока не перерезали ему глотку — буквально. А классическая литература всё говорила и говорила. До тех пор, пока император Траян не умер, а с ним, как полагали филологи XIX века, умер и золотой язык Рима.
Филологи XX века, а тем более XXI, покрутили пальцем у виска и сказали, что это всё вкусовщина. Что никакого «Золотого» и «Серебряного» века нет. Что стиль портится не от времени, а от заказчика. Но — названия прижились. Люди любят красивые метафоры.
Золотой век
Цицерон говорил — и всё замирало. Говорил против Катилины, за республику, против смерти, за бессмертие души. Говорил так, что до нас дошло 58 речей и около тысячи писем. Иногда складывается ощущение, что он говорил даже во сне — а писцы всё записывали. При этом он был не только оратором, но ещё и философом, и юристом, и литературным критиком. Короче, человек, который всё успевал, но всё равно жаловался на усталость.
Цезарь, между прочим, тоже писал. Причём о себе — в третьем лице. Он не просто побеждал — он побеждал грамотно. Его «Записки о Галльской войне» и «Записки о гражданской войне» читались, как хорошо отредактированный отчёт начальника отдела. Читатель чувствовал: да, он жесток, но пунктуален. Да, он амбициозен, но не без стиля.
Саллюстий — ещё один голос эпохи. Тот, кто видел, как всё разваливается, и писал об этом, как о болезни. В его текстах была тоска, раздражение и попытка найти виноватых. Обычно виноваты были все.
Наука, биографии и Варрон, у которого всё было записано
Кто-то должен был систематизировать это безумие. Таким человеком стал Марк Теренций Варрон. Энциклопедист, которому явно не хватало сна. Он написал 620 книг, из которых уцелело… две. Зато какие! Про сельское хозяйство и про латинский язык — в общем, про выживание. Всё остальное утонуло во времени. Говорят, он ещё придумал жанр сатиры в стиле «менипповой» — что-то между философским анекдотом и запиской об увольнении.
Корнелий Непот тоже был. Скромный человек, который просто решил: а не написать ли биографии всех достойных? Написал. До нас дошло немного, но сам замысел велик. Особенно парные главы: один римлянин, один иностранец. Почти Tinder для античных героев.
Поэты, которые решили, что хватит о войне
Потом в литературе случилось «De rerum natura» — поэма о природе всего. Автор — Лукреций, материалист, атомист и человек с глубоким пессимизмом. Он писал о душе, смерти, молниях и о том, как всё состоит из мельчайших частиц. Примерно на третьей книге начинаешь чувствовать, как внутри тебя что-то осыпается — но это приятное осыпание, вроде философской перхоти.
А потом — неотерики. Молодёжь, которая устала от Цицерона, Гомера, и вообще от громких слов. Они писали коротко, странно, искренне. Про любовь, боль, стихи и дружбу. Имена их — Кальв, Цинна, Корнифиций — сегодня интересуют в основном филологов. Зато Катулл — всё ещё жив. Его стихи — как будто вам в лицо бросают дневник. Страсть, мат, нежность, потом снова мат. Он не боялся быть смешным, глупым, влюблённым, мстительным. Поэтому его до сих пор читают. И любят.
Век Августа: когда поэты стали чиновниками, а стихи — декларацией
Наступил золотой век. Причём не как метафора, а как график: Август пришёл к власти, республика захлопнулась, и все вдруг начали писать стихи.
Политика ушла со сцены — зато на неё высыпали поэты. Один с одами, другой с элегиями, третий с видом человека, который готов писать хоть эпос, хоть эпитафию — лишь бы кормили.
Проза, как приличная женщина при разнузданной компании, скромно отступила в угол. Господствовала поэзия. Она была в моде, как сейчас — тревожность. Все писали: на любовь, на урожай, на императора. Особенно — на императора. Кто не писал — тот молчал. Кто говорил — тот рисковал.
Появилось множество поэтических кружков. Самым известным был кружок Мецената — по сути, литературное министерство культуры. Сам Меценат был другом Августа, а значит — человеком, у которого можно было и поесть, и прославиться. В его тени жили два великих поэта — Вергилий и Гораций.
Вергилий: тихий пастух с эпической нагрузкой
Вергилий вообще-то любил деревню. Писал о пастухах, пчёлах и сельском хозяйстве. Слова у него были мягкие, как овечья шерсть. Но Августу нужна была идея. И Вергилий написал «Энеиду» — эпос, где Троя погибает, но римляне всё равно побеждают. Главный герой — Эней, человек, который просто хотел домой, но его всё время посылали дальше. Как и самого Вергилия.
Говорят, перед смертью он хотел сжечь эту поэму. Не дали. Потому что государству она понравилась.
Гораций: сатирик с лирическим послевкусием
Гораций был умным, усталым и немного пьяным. Он не шёл в ногу с государственным пафосом — он как бы отступал в сторону и шептал: «Carpe diem». Его оды вдохновляли, сатиры язвили, послания воспитывали. Он умел быть весёлым, ироничным, меланхоличным — и всегда точным.
Он учился у греков — у Сапфо, Алкея, Анакреонта — и делал это настолько хорошо, что их никто больше не читал. Все читали Горация.
Элегия: когда стихи — это любовное похмелье
Элегия в это время была как аккорд в миноре — грустная, чувственная и немного театральная. Главные герои: Тибулл, Проперций, Овидий.
Они писали про любовь — болезненную, неуместную, невозможную. Про женщин, которые не приходили. Или приходили, но с другими. Про богов, которые не помогали. И про себя — уязвлённых, гордых и отчаянных.
Овидий, к слову, успел прославиться, потом надоел императору и был сослан в глубинку — без права вернуться. Он умер там. Стихи остались.
Проза дышит тише
Из всей прозы того времени выжил Тит Ливий. Он написал 142 книги истории Рима, из которых до нас дошло 35. Как если бы кто-то сжёг две трети библиотеки, но оставил шкаф с самыми драматичными томами.
Ливий писал хорошо — плавно, красиво, патриотично. Императорам нравилось.
Ещё были ораторы. Их слушали меньше. Красноречие в век Августа было делом опасным. Молчание — золотом, а если уже говоришь — то лучше хвалить. Кто забывал — тот уезжал. Или умирал.
Так, Тит Лабиен — блестящий оратор — кончил жизнь самоубийством. Кассий Север — в изгнании.
Даже слово могло быть преступлением. А особенно хорошо построенное — почти приговором.
Серебряный век: литература в зеркале, которое больше не отражает
После Августа Рим уже не говорит — он декламирует. Вместо голосов — реплики. Вместо мыслей — приёмы. Империя живёт по расписанию: императоры сменяют друг друга, всё более эксцентрично, а литература старается не мешать. Или наоборот — мешает, но так, чтобы это выглядело, как лояльность.
Писать было можно. Иногда даже нужно. Императоры вроде Домициана или Нерона сами участвовали в литературных состязаниях. Награждали, хлопали, цитировали. Правда, при этом — казнили. Что, как говорится, вносило элемент напряжения.
Риторика и поэзия: когда форма уже победила содержание
Первый симптом болезни — риторика, которая заболела театральностью. Вместо того чтобы убеждать, она начала восхищать. Молодых обучали не тому, как говорить по делу, а тому, как блестеть. Сочиняли речи про жриц, про отцеубийц, про людей, которых никто никогда не встречал. Реальность исчезала — пафос оставался.
Эта болезнь перешла и в поэзию. Писали эпосы — на полном серьёзе. Вот Лукан — его «Фарсалия» — трагедия о гражданской войне, где Цезарь и Помпей играют роли в трагедии, которую никто не отменит. Стаций, Силий Италик, Валерий Флакк — всё серьёзно, с блеском, с трагизмом. Только вот герои — картонные, как из школьной постановки. А чувства — как будто скопированы из риторического справочника.
Сенека попытался вдохнуть жизнь в трагедию. Получились десять пьес. Все дошли. Все одинаково торжественны, как надгробные речи. Чувства громкие, смерть — частая, пафос — обязательный. Но если читать вслух, становится красиво. И немного страшно.
Сатира: жанр, который выжил из упрямства
И всё же был жанр, который не сдавался. Сатира. Её писали Персий и Ювенал. Писали зло. Злились искренне. Они видели всё это: убогую роскошь, нравственное ничтожество, стилистов, поэтов, сенаторов — и всех под одну строку.
Ювенал, например, будто кричал с балкона: "Да как вы вообще живёте в этом?" У него был ритм, ярость, обида. Он бил в лицо. А потом добавлял цитату из Гомера. Такой был стиль.
Марциал и Стаций: два антипода одной эпохи
Стаций — эпик, писавший о мифах. Любил императоров. Тонкий, звучный, но — как под копирку. Иногда кажется, что он боялся быть живым.
Марциал — наоборот. Его эпиграммы — как короткие мемуары с привкусом вина. Остро, грязно, весело. Умел написать про бородавку и про цензора — с одинаковым изяществом. И всё это — в три строки. У него не было пафоса. Был голос. Ироничный, колкий, свой.
Проза живёт в тени
Пока поэты говорили о богах и богатых вольноотпущенниках, проза копала вглубь.
Сенека — философ, моралист, стоик. Писал так, будто каждый абзац — последняя воля. Острые фразы, короткие мысли, много смерти и разочарования.
Плиний Старший собрал всё, что знал о мире. Получилась «Естественная история» — 37 книг о звёздах, рыбах, духах и камнях. Умер, между прочим, при извержении Везувия. Стильная смерть для энциклопедиста.
Квинтилиан пытался спасти риторику. Учил быть как Цицерон. Не вышло. Но написал хороший учебник.
Плиний Младший писал письма. Настоящие. О жизни, о коллегах, о странных делах в провинции. Читаешь — и веришь: человек был, думал, жил, не играл.
А потом — пришёл Тацит.
История без прикрас. Или с прикрасами — но честно
Тацит был как хирург. Он видел всё: ложь, страх, раболепие. И писал об этом — холодно, почти без эмоций.
Его «Анналы» и «История» — это не просто книги. Это отчёт о крушении духа.
Он видел, как пишут историю: или с благоговением (для награды), или с ненавистью (для совести). Он пытался — просто рассказать.
Получилось гениально.
Но недолго.
Финал. Постепенно, глухо, с риторикой на закате
После Тацита — пустота. Немного Фронтона — с архаикой. Немного Светония — с анекдотами про императоров.
Петроний написал «Сатирикон» — порнографический роман с философским подтекстом. Или наоборот. Его смерть — красивая легенда. Сам себе вскрыл вены, закутался в плед и слушал музыку. Так уходит литература.
Потом пришёл упадок. Стихи стали упражнениями. Проза — комментариями. Латинский язык — инструкцией.
Но пока Ювенал кричал, Плиний писал, Тацит смотрел сквозь пальцы на ад — литература ещё жила. Как старик на скамейке. Всё помнит, всё понимает, но уже молчит чаще, чем говорит.
Заключение
Римская литература умерла не от меча, а от старости. Не внезапно — медленно, с паузами, с попытками встать.
Она начиналась как голос Республики — торжественный, резкий, живой. Потом стала петь хором о вечной империи — сначала с верой, потом по привычке.
Вместо поэтов пришли грамматики. Вместо философов — комментаторы. Вместо ораторов — юристы. И все они писали. Даже когда уже не было ни империи, ни языка. Просто по инерции — как сердце, которое ещё бьётся, хотя мозг давно молчит.
Римская литература не рухнула — она выцвела. Рассыпалась на фрагменты, как старая мозаика: здесь — Катулл, там — Тацит, рядом — шутка Марциала, трагедия Сенеки, письмо Плиния. Всё это не спасти, не склеить, не восстановить. Только читать. И удивляться, как это всё когда-то было живым.
Вот и всё. Curtain.