Вера бережно гладила по кругу живот, чувствуя, как малышка легонько толкается изнутри. Тишина в квартире казалась почти святой. Новый дом, запах свежей мебели, белоснежные стены, всё дышало началом новой жизни.
Роман хлопотал на кухне — готовил овощной суп, строго следуя диете, которую им назначили в женской консультации. Он в последнее время стал очень внимательным: делал массаж ступней, сам стирал себе рубашки, и даже в супермаркет ходил по списку, не забыв ни одной позиции. Всё было слишком идеально, чтобы оставаться таким надолго.
Звонок в дверь прозвучал, как выстрел. Вера подскочила. Не ждали никого. Она уже тянулась к звонку в приложении, чтобы посмотреть, кто там, как услышала родной, но почти забытый голос:
— Верочка, открой. Это я, Людмила Аркадьевна.
Она застыла. Свекровь. Женщина, с которой не общались с самой свадьбы. Та «не одобряла» Веру, считала её чересчур «гламурной и необразованной», говорила Роману: «Эта девочка сгорела бы в научной среде. А у нас интеллект в семье!».
Вера медленно открыла дверь. Людмила Аркадьевна стояла с двумя чемоданами, огромной сумкой и… клеткой, накрытой тюлевой занавеской.
— Ты уж извини, Верочка, без предупреждения. Но у меня катастрофа! Трубы лопнули, управляющая компания сказала: "Через месяц". Мне даже зубы негде почистить…
— Вам что, совсем никто помочь не может? — осторожно спросила Вера.
— Ну, я же не навсегда! На недельку максимум. Я же бабушка! Внука жду не меньше вашего. Тем более — я не одна…
Свекровь сдернула тюль. В клетке раскрыл клюв ярко-синий попугай с кривым взглядом.
— Познакомьтесь: это Фауст. Он у меня как ребёнок. Говорит, поёт, слушает классику. Не бойся, он — воспитанный.
— Попугай? — выдавила Вера. — В детской?
— Ну а где ещё? Он привык быть рядом со мной. Не переживай, он очень чувствительный. Почувствует, если ты напрягаешься — и замолчит. Он почти человек.
Вера оглянулась на живот. Потом — на сумки свекрови. Потом — на Романа, который уже прибежал к входной двери.
— Мам, а чего ты не предупредила?.. — начал он, но быстро сдался. — Ну ладно. Только, пожалуйста, потише. Вера должна отдыхать.
Вера молча ушла в спальню и плотно закрыла дверь. Она слышала, как Фауст произнёс «мама устала», почти человеческим голосом. И почему-то ей стало страшно. Очень.
Через два дня тишины не стало вовсе. Фауст просыпался в шесть утра и орал «встааааань, пташечка!» — это было похоже на насмешку. Он швырял скорлупки от орехов в люстру, хохотал, когда Вера плескала лицо водой в ванной, и однажды произнёс:
— Я никчемная мать. Никчемная мать. Никчемная мать...
Вера стояла с мокрым полотенцем и белым лицом.
— Что это он такое говорит?! — крикнула она из ванной.
— Наверное, услышал в каком-то фильме, — отмахнулась свекровь. — Или… может, ты сама говорила? — добавила с недоброй улыбкой.
Роман в этот момент молчал. Он начал вести себя странно: будто ждал, когда «это всё» рассосётся само. Он не хотел ссор — ни с женой, ни с матерью.
Но Вера всё чувствовала. Дом больше не был её крепостью. Здесь поселилась опасность — яркая, крикливая, наглая. С крыльями и когтями. А вместе с ней — женщина, способная заставить даже попугая унижать беременную.
И у Веры появилось ощущение, будто это — только начало.
***
На третий день после приезда свекрови Вера впервые расплакалась без видимой причины. Просто сидела на кухне, глядя в кружку с чаем, и не могла остановиться. В спальне Фауст распевал что-то на смеси слов и скрипа, в коридоре лежали вещи свекрови, а из ванной доносился странный запах каких-то трав.
— Ты плачешь? — спросил Роман, протирая глаза. — Может, это гормоны?
— Нет, это ты. Это всё вы. — голос Веры дрожал. — Ты обещал: никаких стрессов. Ты обещал, что я буду отдыхать перед родами. А теперь я живу с крикливым попугаем, и твоя мать варит какие-то корни, потому что "так надо".
— Мама сказала, это просто настой из шалфея. Он полезен для дыхания.
— А я задохнусь от этой "пользы", Рома!
В этот момент в кухню вошла Людмила Аркадьевна в махровом халате и с тетрадью в руках.
— Я тут наблюдения записываю. Фауст начал реагировать на музыку Шопена. Это может быть прорыв в изучении когнитивных реакций у пернатых. У вас есть колонки?
— Нам сейчас не до Шопена, — устало бросила Вера. — Мы спим по три часа, у меня спина отваливается, и ещё этот... этот "пернатый прорыв"!
— Ты слишком нервничаешь. Фауст всё чувствует, — строго сказала свекровь. — Он, между прочим, стал отказываться от еды. Хватает твоих истерик.
— А если я тоже перестану есть? Это будет нормально? Или только попугай у нас — святыня?
Людмила Аркадьевна усмехнулась, но ничего не сказала. Она медленно вышла из кухни, а Фауст в этот момент закричал: «Грубиянка! Плохо с характером!»
Это стало последней каплей. Вера вышла на балкон, села на кресло и закурила. Впервые за всю беременность. Одна затяжка — и выкинула сигарету прочь, с отвращением к себе. Но внутри что-то сдвинулось. Она почувствовала, что теряет себя. И ребёнка — теряет не физически, а эмоционально. Он должен родиться в тишине, в любви. А сейчас всё, что он слышит — это крики, скандалы и свист попугая.
В тот вечер она попыталась поговорить с Романом всерьёз:
— Если ты не выведешь её — я уйду. Перееду к сестре. С роддома меня можно будет забирать прямо к ней.
Роман посмотрел на неё как на чужую. Он устал. Они оба устали. Но он снова выбрал тишину. Не ту, что хотела Вера, а ту, что возникает, когда мужчина не хочет вмешиваться. Когда проще пересидеть бурю.
И буря пришла.
На следующее утро Фауст вырвался из клетки. Вера проснулась от того, что нечто прыгнуло на край кровати и завопило в ухо: «Подъём, бездельница!» Она вскрикнула, перевернулась и схватилась за живот.
— Ты с ума сошёл?! — крикнула она, а затем закричала громче: — Рома! Он прямо на мне!
Пока Роман ловил попугая по всей квартире, свекровь спокойно чистила яблоко и рассказывала, что Фаусту просто надо больше свободы. «Он же как ребёнок. Ему важно исследовать пространство».
— Ему важно — не сидеть в моей кровати! — прошипела Вера.
На следующий день она пошла к врачу — давление, боли, бессонница. Врач посмотрел внимательно и сказал: «Если ещё немного стресса — могут начаться преждевременные роды. Вам срочно нужен покой».
Вера вернулась домой и поняла: выбора больше нет.
— Рома, либо она уходит — либо я. — Голос был спокоен, но в нём не осталось ни тени прежней мягкости.
— Ты не можешь меня ставить перед выбором! Это моя мать!
— А я — мать твоего ребёнка.
Он молчал.
А в этот момент из комнаты раздался голос Фауста: «Мать твоего ребёнка! Мать твоего ребёнка!»
И стало совсем ясно: скоро случится что-то непоправимое.
***
На следующее утро в квартире пахло жареным маслом и мятой. Людмила Аркадьевна пекла оладьи и вслух читала заметки из какого-то научного журнала. Вера проснулась от духоты — в комнате было нечем дышать. Голова кружилась, живот тянуло. Она попыталась сесть, но всё плыло.
— Рома... — тихо позвала она. Тишина.
Из кухни донеслось:
— Фауст, скажи «вкусно»!
И вслед за этим — радостное:
— Вкусно! Очень вкусно!
Вера встала, накинула халат и пошла в коридор. Навстречу ей, как из мультфильма, вылетел Фауст. Он сделал круг над её головой, что-то заорал — и с грохотом врезался в люстру.
— Где Рома? — спросила она, заходя на кухню.
— На работу, что ты так нервничаешь-то? Я с тобой, я всё проконтролирую. Ты просто ляг и дыши. Я уже почти закончила тут — вот и отдохнёшь под пение Фауста, — весело ответила свекровь, подбрасывая оладушку.
Фауст тем временем устроился на спинке кресла и вдруг неожиданно закаркал:
— Ты плохая мать. Ты плохая мать. ПЛОХАЯ.
Вера вжалась в стену.
— Вы это слышали?! — прошептала она. — Он это сказал. Опять. Вы научили его этому?!
— Нет, ну что ты, конечно нет. Он просто повторяет… может, случайно. Не драматизируй, — отмахнулась свекровь.
Но Фауст не унимался. Он прыгал, расправляя крылья, и вопил всё громче.
— Плохая мать! Плохая! А-а-а! Бездельница!
И вдруг с кухни потянуло резким дымом.
— Что это?! — вскрикнула Вера.
— Чёрт! Масло!
Вера вбежала на кухню и увидела сковородку, которую свекровь оставила на включённой плите, а сама отвлеклась на заметки о поведении птиц. Огонь уже полыхнул внизу занавески.
— Туши! Вода где?!
Но Людмила Аркадьевна, не растерявшись, сначала побежала к Фаусту. Закрыла его в клетке, чтобы он не летал и клетку схватила в руки. Только потом, крича «Держись, пташечка!», она попыталась захлопнуть крышку кастрюли на сковородке.
Вера стояла, сжав живот. Всё внутри сжималось от боли.
— Вы… вы его спасаете?! Птицу?! Меня-то кто спасёт?! — прошипела она сквозь зубы.
И в этот момент почувствовала, как тёплая влага течёт по ногам. Живот сжался в болезненном спазме.
— Рома... Рома!!! — закричала она, но знала: его нет.
— Воды, воды, быстрее! — закричала в ответ свекровь, но смотрела на Веру, как на странный побочный эффект происходящего. — У тебя что... началось?!
— Вызовите скорую! — крикнула Вера. — Сейчас же!
Свекровь металась с телефоном в одной руке и Фаустом — в другой.
— Птичка в шоке. Ему нужно тепло. Я не могу его отпустить...
— Да пошёл он, ваш Фауст! Я рожаю!
Когда приехала скорая, запах дыма всё ещё стоял в воздухе. Вера сидела на полу в коридоре, с выпрямленной спиной, тяжело дыша. Её лицо было бледным, а губы — сжатыми в одну тонкую линию.
— Скорей. Уже схватки... пять минут, — сказала она врачам. — Но если с ребёнком что-то случится — я больше никогда сюда не вернусь.
В дверях стояла свекровь, дрожа. На её плече сидел Фауст. Он молчал.
Только когда за машиной скорой захлопнулась дверь, он хрипло произнёс:
— Ушли… беда... ушли…
***
Вера выписывалась из роддома не к мужу, а к сестре. Встретили её с цветами, тёплым пледом и заботой. Маленькая Катя спала в автолюльке, кулачки поджаты, губы сложены в трубочку. Сестра гладила Веру по плечу и повторяла:
— Ты сделала всё правильно. Спокойствие — это не каприз. Это необходимость.
Роман звонил каждый вечер. Не давил, не клялся, просто спрашивал, как Катя. Присылал фото детской: без клетки, без Фауста, с мягким светом и новыми игрушками. Однажды — неожиданно — пришло видео. Он убирал квартиру. С самодельной табличкой на холодильнике: «Здесь только еда. Больше никаких экспериментов».
Сестра, смеясь, показала это видео Вере.
— Он старается. Может, всё-таки не вычёркивай его сразу?
— Я не вычёркиваю, — тихо сказала Вера. — Я просто заново расставляю акценты.
Спустя неделю Роман приехал. Без букетов, без громких слов.
— Я многое понял. Мама уехала. Сказал ей, что мы всегда рады — но как к гостю. Фауст теперь живёт у её коллег. Им даже интереснее наблюдать за его "когнитивными реакциями".
Вера смотрела на него молча. Потом кивнула:
— Хочешь — побудь с Катей. А я прилягу. Не выспалась...
Роман подошёл к люльке. Посмотрел на крошечное личико дочери и вдруг прошептал:
— Я не сразу понял, что нужно тебя спасать. Но теперь знаю, кого надо ставить на первое место.
***
Через две недели Вера вернулась домой. Без пафоса, без обидных слов — просто тихо вошла с дочкой на руках и поставила сумку у входа. Роман будто не дышал всё это время. Он подбежал, осторожно обнял жену за плечи и прошептал:
— Добро пожаловать домой.
На кухне уже стояло новое детское кресло для кормления — подарок от свекрови. К нему была прикреплена записка: «Вере и Кате. Простите, если сможете. В гости приду — только по приглашению. С любовью, Людмила Аркадьевна».
Вера улыбнулась. Маленькая, почти незаметная улыбка. Но в ней было всё: и усталость, и надежда, и начало чего-то по-настоящему нового.
Теперь в их доме снова была тишина. Тишина, которую не нужно было вымаливать. И больше никто не учил попугаев говорить «никчемная мать».
👉 А вы простили бы свекровь и мужа после такого?
Или закрыли бы дверь навсегда? Поделитесь своим мнением в комментариях — ваш опыт может вдохновить других.
Подписывайтесь на канал: впереди ещё больше честных историй, в которых каждая женщина узнает себя.