На свежевыпавшем снегу отчетливо виднелись тёмные следы. Они вели вверх, к небольшому холму, и по их характерному рисунку сразу становилось ясно, какое и куда животное здесь недавно прошло. Зверь уверенно двигался по сложному рельефу, не замечая ни поваленных деревьев, ни россыпей здесь камней. На белом фоне четко отпечатывались его парные копыта, слегка закругленные спереди. Склоны холма, ближе к вершине, густо заросли орешником, предлагая зверю надежное укрытие. В таких условиях даже самому искусному охотнику было бы сложно подкрасться незамеченным. Да и не стоило тратить силы на бессмысленное восхождение, чтобы в итоге вернуться потом с пустыми руками. Наум остановился, чтобы перевести дух. Клубы пара вырывались изо рта. Утренний мороз сковал землю, но к полудню воздух немного прогрелся, и в лесу царила приятная свежесть. Заметив старое, почерневшее от времени дерево, он счистил с него снег прикладом ружья и присел. Неудача снова преследовала его, и это вызывало острое раздражение.
В отличие от других, кому удача сама шла в руки, ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы хоть что-то получить, но добыча постоянно ускользала. С самого утра он прошел немалый кусок тайги, сам не зная при этом, куда. Заблудиться он не боялся, но усталость давала о себе знать. И все эти усилия оказались теперь напрасными. Не нужно было так упорно преследовать этого никому не нужного быка. Даже опытные охотники с собаками не смогли бы его выследить, а тут он, с этим старым своим ружьем. Он с грустью посмотрел на свое старинное оружие и многозначительно при этом вздохнул. Но охотничий азарт ослепил его, заставив забыть обо всем на свете, даже о самом важном в тайге - о надежном оружии.
Неожиданно, вдали от пасеки, он заметил еще изюбра. Огромный, с ветвистыми рогами, зверь стремительно двигался по гребню противоположного холма, четко выделяясь на фоне туманного неба. Его мускулистое тело поражало своей красотой и силой. Охотничий инстинкт мгновенно вспыхнул в нем, и он пожалел, что у него нет сейчас с собой карабина. С дробовиком, который лежал у него на коленях, охота на такого зверя практически была невозможна – старое ружье было в ужасном состоянии, с проржавевшими стволами и раздутым патронником.
Извлечь стреляные гильзы из этого старого ружья, особенно латунные, было настоящей мукой – требовался нож или шило. К счастью, нож всегда был при себе. Но даже все недостатки этого "дедушкиного" ружья меркли перед главной проблемой: оно часто давало при стрельбе осечку. А это на охоте хуже промаха, хуже всего, что может случиться, ведь осечка могла стоить хозяину жизни. Непостижимо, как Наум до сих пор не разбил его в сердцах где-нибудь в лесу.
Он провел рукой по стволам. На их потемневшей от времени поверхности таяли падающие снежинки. Ружье было действительно старым, еще хорошей довоенной работы. На замках виднелось клеймо мастера, а сами замки украшала изящная гравировка. Вещь была сделана в те времена, когда мастера не жалели души на свою работу, и, наверное, получали от этого удовольствие. Делали на совесть.
Выбросить ружье было жалко. Оно было для Наума как память о прошлом, о далеком прошлом этих мест. Ему почему-то казалось, что ружье еще пригодится. А пока оно, скорее, спасало жизнь зверям. Последняя несостоявшаяся охота на козу лишь подтверждала это.
Коза мирно щипала траву на краю болота, среди молоденьких березок, выбирая самые сочные зеленые ростки из пожухлой травы. Охотник, Наум, обошел ее с подветренной стороны, и животное не заметило его приближения. До козы оставалось всего ничего – метров двадцать. Наум уже мысленно праздновал удачу, уверенный в легкой победе. Однако, самоуверенность – плохой советчик, особенно на охоте. Первый выстрел оказался промахом, что повергло Наума в изумление. Коза, лишь настороженно оглядываясь, продолжала пастись. Второй выстрел тоже не достиг цели, но коза, словно прикованная к месту, лишь слегка подалась вперед. Отчаяние захлестнуло охотника. Сжимая ружье до хруста в костях, он проклинал то ли козу, то ли оружие. Затем коза резко отскочила в сторону и, словно насмехаясь, легко побежала по болоту, подставив охотнику свой бок. Перезаряжать ружье ему было уже теперь бессмысленно.
Ему еще не исполнилось тридцати, а казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он вел совсем другую жизнь. Еще год назад его будни проходили в тесной комнатушке рабочего общежития. Там, полулежа на кровати, подперев спину подушкой, он погружался в мир детских ошибок, проверяя домашние работы и работы в группе в тетради и заливаясь нервным смехом над наивными фразами и нелепыми описками. Красной пастой он орудовал при этом безжалостно, словно казак шашкой, щедро раздавая двойки и тройки своим ученикам. Вечера он проводил в компании таких же молодых учителей, обсуждая насущные проблемы. Их споры были бесконечными, а чаепития – непременными, с крепким, как деготь, напитком. Иногда они просто смотрели телевизор. Когда же все это приедалось, он сбегал в автокласс к Николаевичу, где стоял игровой инструмент и собиралась разношерстная компания после работы. Там он напивался до беспамятства, а наутро просыпался с головной болью, не помня, как вчера или уже утром добрался домой. Ополоснув голову холодной водой, он приходил в себя, проклиная себя, свою жизнь и отправлялся на свои уроки. Так продолжалось два года, пока в один далеко не прекрасный день он не осознал, что ему необходим выход. Школа, общежитие, дети, родители – этот замкнутый круг мог продолжаться бесконечно долго и не известно, что бы оно принесло.
Оставив позади все, что было, он снова и снова терзался вопросом: не ошибся ли, вернувшись в родные края и затворившись в глухой тайге, вдали от людей. Глядя на промокшие сапоги, он подумал, что первый снег, как и первая любовь, недолговечен, оставляя лишь след в памяти. Несмотря на возраст, он сохранил неплохой вид, если не считать лысины. Усмехнувшись, он почесал щетину, вспомнив, что кому-то даже нравились его усы, которые он всегда носил. Оглядевшись, Наум понял, что в погоне за зверем ушел далеко от знакомой пасеки. "Только этого не хватало, - подумал он, - еще и добычу тащить из этой глуши."
У него не было лошади, и в ближайшем будущем её появление не ожидалось вовсе. Вспоминал, как в былые времена, когда он работал в пчелосовхозе, каждому пчеловоду полагалась лошадь. Но те времена давно прошли. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что не отказался бы от куска мяса, даже живя в десяти километрах от цивилизации. Он вспомнил о пустом желудке и предстоящем тяжелом пути через два перевала.
Отдохнув немного, он встал, перекинул ружье через плечо, выпустил из-под одежды накопившееся тепло, тщательно заправил рубаху в штаны, перебинтовал портянки и неторопливо направился к пасеке. Досада ушла. Он даже не обратил внимания на зайца, выскочившего прямо из-под ног, не желая нарушать окружающую тишину. В душе он посмеивался над собой.
Да, некоторым охотникам невероятно везло. В этой огромной тайге иногда зверь сам выбегал прямо на охотника и падал к его ногам. Но ему, увы, так не везло.
Выбравшись из оврага, он остановился, окидывая взглядом окрестности. "До пасеки, от силы, час-полтора ходьбы", - подумал он. Пасека была его домом. Мысли о пчелах больше не тревожили – они спокойно зимовали на соседнем точке. Его собственный омшаник нуждался в серьезном ремонте. Зато о еде стоило подумать. Запасы давно иссякли, и приходилось перебиваться картошкой и салом, оставленным лесниками, которые иногда наведывались к нему на Серпиновку.
С вершины холма открывалась живописная панорама. Внизу, почти беззвучно, текла таежная река Махина. Холмы плавно расступались перед ней, словно провожая к бескрайней равнине, где она впадала в Сому и терялась в обширной пойме большой реки. Вдоль реки, через болотистую местность, тянулась дорога – две глубокие колеи, продавленные тракторами. Проехать по ней на машине можно было только зимой.
Наум спустился с гребня и вышел на дорогу. Кто-то уже проехал здесь, оставив отчетливые следы шин своего автомобиля. Он легко мог определить, кто это был, когда и зачем. Но какой в этом смысл? Настроение мгновенно испортилось. Всех сейчас манило в тайгу. За какой то наживой. Все хотели только брать: лес, дичь любую, рыбу. И чтобы ничего никому за это вообще не платить. Любой ценой, лишь бы даром.
Он настороженно осмотрелся вокруг. Даже в этой отдаленной местности нужно быть бдительным и остерегаться чужих глаз. Он подумал о животных, которые вынуждены прятаться от городских жителей, приезжающих сюда, чтобы ради развлечения убивать зверей и ловить рыбу. А ему, человеку, не представляющему своей жизни без тайги, приходилось прятать ружье и довольствоваться тем, что осталось после охотников.
До пасеки оставалось совсем немного – километров пять-шесть. Он не торопился, идя вдоль молодого леса, и срывал горькие от мороза местной ягоды, которые хоть немного утоляли его голод. Медленно шагая по снегу, он уже представлял, как растапливает дома свою печь, которая постоянно дымит, и жарит картошку. Вспомнился далекий Гордатый – маленький поселок, затерянный в горах, с уютной школой, в которой было что-то особенное.
Пасека возникла внезапно. Выйдя из леса, он остановился у родника. Это был главный сокровище Серпиновки. Родник бил из-под земли рядом с пасекой, и кто-то заботливый сделал деревянный короб и обложил его камнями.
Наум с нетерпением ждал весны, чтобы вновь ощутить вкус детства. Он помнил, как еще мальчишкой, помогая летом пчеловодам, находил у родника заросли дикого лука. Теперь он мечтал сорвать его, запить родниковой водой, самой чистой и вкусной на свете, и вдохнуть пьянящий аромат пробуждающейся природы, наполненной жужжанием пчел и запахом молодой вербы. Больше всего ему хотелось именно дикого лука. Рядом с родником росла старая дикая яблоня с пышной кроной. Она обильно цвела каждую весну, но плодов не давала, и причина этого оставалась загадкой.
На крыльце, привязанный на веревке, возился пегий щенок Скорый с длинными ушами и коротким хвостом. Он яростно трепал старый тапок, рыча на него, словно на опасного зверя. Завидев Наума, щенок радостно залаял и завилял обрубком хвоста.
Лай Скорого прозвучал как раз после того, как кто-то застучал каблуками по крыльцу.
— Кого принесло? — проворчал Наум, ставя на стол чайник. Он поспешил в прихожую за дробовиком, но едва успел спрятать ружье за печь, как дверь распахнулась, и в проеме возникла широкая физиономия Макара Малышева, известного в народе как Дыня.
В семье Малышевых овощные прозвища были обычным делом. Не только Макара звали Дыней, его отец Артемий, крепкий и круглолицый, носил прозвище Огурец, а младшего брата Макара, вернувшегося из армии, звали Дыненок. Несмотря на "растительное" имя, Макар был далек от вегетарианства и с удовольствием уплетал целого поросенка за раз. Любил он и выпить, а потом погарцевать под гармошку, не упуская возможности помериться силой с первым встречным, сдавливая его своими медвежьими объятиями. Годы шли, но в его седой голове, прочной, как чугунок, неизменно зрела одна мысль: где бы выпить бесплатно и интересовался женщинами.
Работал Дыня на лесопосадках в тайге и часто наведывался на пасеку. За его буйный нрав его не раз выгоняли, но всегда принимали обратно, ведь желающих работать в суровых таежных условиях было немного. Он был задирой и любил помериться силой, а еще мог без приглашения заявиться в любой дом и просидеть там до тех пор, пока не напьется.
Наум, с досадой и смехом, посетовал на необходимость выпить: "Эх, выпить бы сейчас! Черт бы тебя побрал!" Дыня, обнажив беззубый рот в широкой улыбке, развел руками и громогласно потребовал: "Наум, давай самогон на стол, иначе скручу в бараний рог!" Он замахнулся своими огромными руками, словно собираясь схватить Наума за шею.
Наум, уклоняясь от его лап, отшутился: "Отвали, дядя Макар!"
"Ну хоть стаканчик-то налей! Похмелье мучает, голова раскалывается!" - взмолился Макар.
Наум развел руками, изображая сожаление: "Нету!"
"Как это нету?" - возмутился Дыня. "Вчера же было!"
"Всё выпили," - ответил Наум, попивая чай. "Видишь, что я пью."
"Что, на траву перешел? Тогда и разговаривать с тобой не буду!" - обиженно заявил Макар, отвернулся и направился к двери, но тут же резко развернулся и тяжело опустился на табуретку, чуть не сломав её под своим весом.
"Тише ты! Мебель сломаешь! Кто чинить будет?" - упрекнул его Наум.
Не обращая внимания на замечание, Дыня устроился поудобнее и уставился в окно.
"Кто тебе забор-то поломал?" - спросил Наум, тоже выглядывая в окно.
"А... С местными подрался. Зашел в клуб потанцевать, а там один комсомолец мою старшую дочку лапает. Слово за слово, вышли на улицу, а моих никого. Пришлось одному отбиваться. Ничего страшного. Зуб-то молочный оказался, значит, новый вырастет," - беззаботно рассмеялся Макар, демонстрируя щербину. "Река-то поднялась," - продолжал он разговор в характерной для Махины манере, закуривая сигарету. "Пасеку-то затопит. Снесет тебя вместе с твоим псом."
"Не снесет," - передразнил Наум, про себя подумав: "Теперь не отделаюсь." (Он знал, что Макар всегда добивался своего.) "Ну что? Лес-то ваш еще не сожгли? Стоит?" - спросил Наум, просто чтобы поддержать разговор.
— А что с ним сделается. Стоит. Денег не платят. Наум, я бы его сжег к чертовой матери. — Только громко рассмеялся. — Все равно сожгут, не рыбаки, так наркоманы. Лезут-то, как тараканы, еле отбиваемся.
— Делать вам нечего. По лесу шляться. Всех зверей распугали. Всё изуродовали своими полосами. Ходить невозможно по вашим посадкам.
— И не говори, Наум! — Дыня снова заржал и потянул свои руки, чтобы ущипнуть хозяина за ляжку.
— Уйди! Без тебя тошно.
— Кобеля-то закормил, гляжу. Полёживат себе, не встает, — орал Дыня.
В Махине все: и мужики, и бабы, да и ребятня — говорили громко, и незнающему это всегда резало уши. И когда Наум после своих странствий снова оказался в родных местах, то первым делом отметил именно это.
…— Давай его съедим.
Продолжение по ссылке
Подписывайтесь и оставляйте комментарии.
Еще интересные каналы: