— Олесь, я тебя умоляю, ну хоть на этот раз не ввязывайся, — шепотом тянул Кирилл, притворно ковыряя вилкой в остывшей гречке. — Ты же знаешь, мама... ну, она просто волнуется.
Олеся, сдерживая нервный смешок, аккуратно отложила ложку в супницу. В другой раз она бы ответила мягче. В другой раз — если бы это не был их пятый конфликт за неделю. А ведь сегодня даже среды не было.
— Кирилл, «волнуется» — это когда человек спрашивает: «Олеся, как ты? Не устала?». А когда человек третий день твердит, что в доме стало пахнуть как в вокзальном туалете, потому что я не так мою полы, — это не волнение. Это терроризм на бытовом уровне.
— Я слышу! — врезался голос Нины Петровны из кухни. — Не думай, что я глухая. Ты меня называешь террористкой?
— Если тапочки под кроватью на миллиметр не встали — да, — сухо ответила Олеся, вставая из-за стола. — Пойду в ванну, а то вдруг и запах от меня тоже «вокзальный».
— Нахальная, — Нина Петровна грозно зашаркала тапочками в коридоре. — Приютили, понимаешь, спасли от съёмных берлог, а она язык распускает. Мальчика моего морит стрессом.
— Мальчику тридцать четыре года, и у мальчика есть ипотека, которую я гашу третий год, сдавая свою квартиру, — тихо бросила Олеся, но так, чтобы свекровь расслышала.
— Ипотеку гасит он, мой сын! — выкрикнула Нина Петровна, расправляя фартук, как боевое знамя. — Ты к этому дому не имеешь никакого отношения. Деньги не твои, а семейные. Семья — это мы с Кирюшей. А ты… ты пока только тут.
Кирилл, бледнея, сжался за столом.
— Мам, ну зачем ты так? — пробормотал он, но таким голосом, что даже кот на подоконнике понял — с таким «мам» войны не выиграть.
— Почему я должна терпеть? — не унималась Нина Петровна. — Говорю одно: хозяйка из тебя никакая. Хрусталь не помыла, а пыль — как в песчаной буре. У меня аллергия!
— У вас аллергия на мое существование, — роняя зубную щетку в раковину, отозвалась Олеся из ванной.
— Вот и убирайся! — крикнула свекровь. — Убирайся в свою холостяцкую нору, если такая независимая.
Тишина. Даже кот перестал вылизывать лапу. Кирилл посмотрел на жену с ужасом. Он всегда боялся этого взгляда — сухого, холодного, как зимний утренник в детсаду.
— Знаешь, Нина Петровна, я думаю, что вы правы, — сказала Олеся, выходя из ванной. — Нечего мне тут делать.
— Олесь, ну подожди… — Кирилл вскочил, раскинув руки, как будто пытался поймать воздух.
— Нет, Кирилл. Я вам тут всем только мешаю. Ипотека же твоя? Ну так гаси её сам. А я… Я поживу в своей «норе». Может, там и правда дышится легче.
— Олесь, — он шагнул к ней, но она уже натягивала пуховик. — Мам, ну ты что творишь?!
— Я спасаю тебя от этой мегеры, Кирилл, — торжественно объявила Нина Петровна, прижимая руку к сердцу. — Женщина, которая не умеет гладить твои рубашки, не достойна быть женой.
Олеся рассмеялась. Смех был нервный, истеричный, но в нём звучало и что-то новое — усталое освобождение.
— Рубашки я больше тоже гладить не буду, — бросила она и, не оглядываясь, захлопнула за собой дверь.
В прихожей запахло морозом и дорогим парфюмом — её парфюмом, который Нина Петровна терпеть не могла.
Кирилл смотрел на дверь. Потом на мать. Потом снова на дверь.
— Мам, а что, если она не вернётся? — прошептал он.
— Глупости, — фыркнула Нина Петровна. — Вернётся. Куда ей деваться? Ты — её жизнь. И этот дом.
В это время Олеся уже стояла на остановке, набирая номер отца.
— Пап, помнишь, ты говорил, что у вас комната пустует?
— Помню, дочка. Ты чего так поздно звонишь?
— Переезжаю, пап. — Голос дрогнул, но она выпрямила плечи. — Кажется, я только что развелась.
***
— Ну здравствуй, взрослая жизнь, — пробормотала Олеся, разувшись в старой родительской квартире. Ковер на стене, кресло с продавленной спинкой, запах малины и ментола — всё было таким же, как десять лет назад, когда она сбегала отсюда к Кириллу, уверенная, что впереди — «взрослая, настоящая семья».
А теперь она снова здесь. С чемоданом. И с этой мерзкой, но одновременно странно лёгкой пустотой внутри.
— Дочка, давай сумку, — отец осторожно взял чемодан, будто это была не сумка, а бомба замедленного действия. — Мать уже постелила тебе в твоей комнате.
— В моей? — Олеся криво усмехнулась. — Я думала, вы её под кладовку отдали.
— Под кладовку — это твой младший брат хотел. А я сказал: мало ли, может, пригодится, — отец кашлянул и отвёл глаза. — Ну вот и пригодилась…
Пригодилась, — эхом отозвалось у Олеси в голове. Ей стало стыдно и как-то по-детски обидно одновременно.
— Спасибо, пап. — Она попыталась улыбнуться. — Я… я немного побуду.
— Сколько надо, столько и побудешь, — сухо сказал отец. И ушёл на кухню, где уже звякала посудой мать.
Телефон завибрировал. «Кирилл».
Она уставилась на экран. Потом выключила звук и бросила телефон на тумбочку. Вечер только начинался, а у неё в голове уже начался концерт имени «что я сделала не так».
— Олесь, ты серьёзно? — Кирилл звонил в третий раз за вечер. — Ну, давай без этого. Мама вспылила, ты тоже… Мы можем спокойно поговорить?
— Кирилл, а ты знаешь, как это — спокойно говорить, когда твоя мать орёт, что я лишний человек в её доме? — голос у неё дрогнул, и она тут же разозлилась на себя за эту дрожь. — И когда я слышу это не первый месяц, а уже третий год?
— Ну это же мама, — почти умоляюще сказал он. — Ты её знаешь. Она… в возрасте уже, понимаешь? У неё свой взгляд на жизнь.
— В возрасте?! Кирилл, твоя мама младше моей матери на два года, и моя мать как-то не считает нужным устраивать мне допросы о каждом пыльном комочке!
— Ты чего такая злая? — в голосе Кирилла мелькнули обида и растерянность. — Я же пытаюсь… ну… спасти всё.
— Всё? — Олеся усмехнулась. — Кирилл, я три года платила за вашу ипотеку. Моя квартира стояла пустая, потому что ты сказал: «Зачем её сдавать? Пусть остаётся на всякий». Вот и дождалась этого «всякого».
— Олесь, ну не драматизируй… — начал он.
— Всё. — Она оборвала его. — Мне нужен перерыв. Не звони.
Она сбросила звонок и уставилась в темноту за окном. Липкая тоска переплелась с каким-то странным, тихим восторгом. Может, это и есть свобода? Когда тебя не контролируют, не придираются к подогреву супа и не читают лекции про «правильную женщину».
На кухне мать тихо переговаривалась с отцом.
— Надо её как-то отвлечь, — шепотом сказала она. — Может, к Тане на дачу её отправим? Там свежий воздух…
— С ума сошла? — буркнул отец. — Таня с её советами «женщине надо быть мягкой, как вода» — это Олесю только добьёт. Пусть сидит здесь, пусть приходит в себя.
— Ещё и с внуками не заладилось, — вздохнула мать. — У Тани уже трое, а у нашей — всё ипотека да карьера.
— Ну-ну, не начинай, — отрезал отец. — У нашей хотя бы мозги есть. И характер.
Олеся слушала за дверью и тихо улыбалась. Характер есть… вот бы он появился лет десять назад.
Ближе к ночи Кирилл написал:
«Олесь, я всё маме объяснил. Она тоже не права. Давай ты вернёшься, и мы начнём сначала? Я без тебя не могу».
Она долго смотрела на сообщение, водила пальцем по экрану и наконец набрала:
«А я могу. Спокойной ночи».
Отправив, почувствовала, как ком в горле вдруг рассосался. В комнате с ковром и запахом варенья дышалось странно легко.
***
Олеся проснулась от звонка в дверь. Часы показывали девять утра, а в доме стояла та самая утренняя тишина, когда родители ушли на рынок, а телевизор ещё не заговорил про курс доллара и давление у пенсионеров.
— Вот только не говорите, что это почта России, — пробормотала она, натягивая халат.
Но за дверью стоял не курьер с бандеролью.
За дверью стоял Кирилл.
— Олесь… — Его голос дрогнул, как у школьника, которого вызвали к доске. — Ты не берёшь трубку, не отвечаешь на сообщения. Я приехал… ну… поговорить.
Олеся вцепилась в дверную ручку. Внутри всё оборвалось — как всегда, когда видишь того, кто когда-то был твоим всем. Только теперь это «всё» выглядело как растерянный мужчина с заломленной рубашкой и какими-то усталыми глазами.
— Говорить? — сухо повторила она. — О чём?
— Ну не на лестничной же клетке, — он неловко усмехнулся. — Пустишь?
— Кирилл, у нас с тобой всё закончилось, — спокойно произнесла Олеся. — Ты просто пока этого не понял.
— Это ты так думаешь! — неожиданно резко сказал он и шагнул ближе. — Олесь, я дурак. Я слишком поздно понял, что между тобой и мамой выбирают не компромиссы, а сторону. И я выбрал не ту. Но я хочу всё исправить.
Она смотрела на него и понимала: раньше эти слова снесли бы ей крышу. Она бы уже собирала сумку и придумывала в голове сцены примирения. Но теперь…
Теперь она была другим человеком. Человеком, который знает цену себе и тишине.
— Кирилл, а ты заметил, что за эти годы мы с тобой ни разу не были семьёй? — голос её был ровным, но внутри гремел гнев. — Ты, я и твоя мама — это была коммуналка. Я любила тебя. Любила настолько, что закрывала глаза на её выходки. Но я больше не хочу жить так.
— Она изменится! — отчаянно перебил он. — Я ей сказал…
— Кирилл. — Она подняла ладонь, как стоп-сигнал. — Люди не меняются в пятьдесят шесть лет. И в тридцать четыре — тоже редко.
— А я? Я изменюсь, — шагнул он к ней, пытаясь поймать за руки. — Ты только дай шанс.
Она отступила.
— Ты не хочешь меняться, Кирилл. Ты хочешь, чтобы всё было как раньше, только без моих криков. Но как раньше — не будет. Я больше не та Олеся, которая терпит, что её называют «нахальной» только за то, что она дышит в квартире не в том ритме.
— Ты серьёзно? — он попытался улыбнуться. — Вот так просто всё перечеркнуть?
— Кирилл, — в её голосе появилась сталь, которой раньше не было. — Я ничего не перечёркиваю. Я освобождаюсь.
Он стоял, растерянный и такой чужой, что Олесе стало больно.
— Значит, это конец? — спросил он. — Ты не вернёшься?
— Конец, — спокойно подтвердила она. — Я подам на развод. Ипотеку гаси сам. Или с мамой. Вы там такая «семья»… справитесь.
Он ещё стоял, когда она тихо закрыла дверь.
На кухне, уже спустя пару часов, мать налила ей чай.
— Ну и как? Сердце не дрогнуло? — осторожно спросила она.
— Дрогнуло, — честно ответила Олеся. — Но это не повод возвращаться в тюрьму.
— Дочка моя… — Мать вздохнула. — Ну тогда радуйся. Ты только что сделала то, на что я не решилась в свои двадцать пять.
Олеся улыбнулась и впервые за много лет почувствовала себя собой. В комнате пахло вареньем и свободой. И ни одной капли чужого диктата.
Телефон снова завибрировал. «Кирилл». Она посмотрела на экран и, не раздумывая, удалила номер.
Впереди была новая жизнь.
И, кажется, она уже знала — там есть место только для неё.
Конец.