Дядя Жора ел борщ, и уши у него шевелились. Лялька только сегодня разглядела эти большие, толстые уши, похожие на разваренные вареники с картошкой. Они смешно шевелились, и Лялька не удержалась, захихикала. Мама рассердилась, сделала Ляльке замечание. Лялька начала давиться смехом и подавилась борщом, закашлялась и облила борщом новое платье. Мама покраснела и строгим голосом отправила Ляльку в угол. Голос у мамы стал холодным, как у Снежной Королевы из мультика. Лялька разобиделась и крикнула, что из-за этого ушастого Сапога мама совсем разлюбила ее, Ляльку.
- Немедленно попроси прощения у дяди Жоры! Или я тебя выпорю! – крикнула мама и застучала ложкой по столу.
- За что? – завопила Лялька. – Я же не виновата, что у него фамилия такая! Вот ты женишься на нем и тоже станешь Сапогом. А я не хочу быть Сапогом! И не буду! Я Хансен, как папа!
Дядя Жора облизал ложку, аккуратно пристроил ее на бортик тарелки, снял очки с толстыми стеклами, тщательно протер их клетчатым носовым платком. Он щурился и часто моргал рыжими ресницами.
- Девочки, не ссорьтесь, Хансен — хорошая фамилия. Сапог — тоже хорошая фамилия, - пробормотал дядя Жора, посадил на нос очки, взял ложку – папину серебряную ложку - и все повторилось. Дядя Жора жевал, уши двигались, Лялька смеялась. Громко и зло. Мама снова включала ледяной голос. А Лялька обиженно сопела и убегала в свою комнату, забивалась за дверь и сердито передразнивала: «Дееевочки!». С тех пор, как в доме появился дядя Жора, Лялькина жизнь превратилась в беспрерывную войну с ним.
Разве можно было сравнить дядю Жору с папой? Да никогда! Лялькин папа был очень веселый. Он катал Ляльку на спине, покупал разноцветный пластилин в привокзальном киоске и лепил длинноухих зайцев: розовых, зеленых, красных. Зайцы получались радостные.
Лялька сажала зайцев на полку с книгами до зимы. А зимой они с папой выбирались в лес кататься на лыжах и выпускать пластилиновых зайцев на волю. Папа уверял, что лесной народец обрадуется пластилиновым зайцам, потому что они разноцветные, как новогодние игрушки. Папа говорил Ляльке, что на свежем воздухе, на воле пластилиновые зайцы непременно оживут. Потому что свежий воздух творит чудеса.
По воскресеньям папа надевал выходной костюм, и они с Лялькой ехали в зоопарк жалеть волка. Папа говорил, что зверь не должен сидеть в клетке. Зверю нужна воля. Глупые обезьяны, наверное, ничего про волю не знали. Качались себе на качелях и выпрашивали угощенье. А волк презрительно отворачивался и не обращал внимания на посетителей. Или, как заведенный, метался по клетке от стенки к стенке. Лялька с папой садились на лавочку у клетки и жалели волка. Молча, потому что не знали волчьего языка. Но папа уверял Ляльку, что волк, хоть и дикий, а все равно почувствует, что они его жалеют, потому что он умный вольный зверь. И ему обязательно станет веселее.
От папы всегда вкусно пахло сдобными булочками, он работал в городской пекарне, на работе носил белый халат и колпачок. И Лялька, когда была совсем маленькая, думала, что папа работает доктором, только очень добрым , как Айболит, поэтому от него всегда так вкусно пахнет ванильными булочками, а не противным больничным запахом.
Летом папа с Лялькой, прихватив бутерброды и термос с чаем, уезжали к морю дышать свежестью, как говорил папа. Рано утром еще полупустая электричка увозила их в курортное местечко на балтийском берегу, где сосны сбегали прямо к воде. Лялька с папой загорали, плавали, а утомившись, шли в лес за железную дорогу лакомиться черникой. Хорошо было валяться под соснами, слушать сказку про Гензеля и Гретель, которых злая мачеха отвела в лес на верную погибель. Лялька слушала сказку, объедала ягоды прямо с кустиков и ничего не боялась, потому что рядом был папа.
Иногда, обычно весной, папа приводил Ляльку к старинной церкви, вокруг которой разрослась черемуха, а между деревьями в траве и цветах там и тут торчали покосившиеся каменные кресты, поросшие мхом. Разобрать, чьи имена выбиты на позеленевших камнях, было трудно, иногда невозможно. Но Лялька с папой, как следопыты, осторожно счищали мох, прочитывали фамилии, словно возвращали их из забвения. Так говорил папа. В глубине старого кладбища, у каменной ограды стоял полуразрушенный склеп семьи Хансен. Десять каменных осыпавшихся ступеней вели вниз, к ржавой металлической решетке, на которой висел здоровый заржавевший замок.
Когда-то давно, лет двести назад, всех Хансенов хоронили в этом склепе. Но судьба разметала когда-то дружную семью по свету, склеп почти разрушился. Там, за решеткой, рассказывал папа, покоились далекие Лялькины предки. Но во время то ли революции, то ли войны склеп разрушили в надежде поживиться. Лялька испуганно таращилась в темноту, но ничего кроме каменных обломков, валявшихся у самой решетки, разглядеть не могла.
Папу, когда он возвращался домой с ночной смены, сбил грузовик. Все, что было потом, Лялька помнила смутно. Закрытый гроб, усыпанный красными георгинами, скрывал в себе какую-то тайну. Не может быть, чтобы в этом ящике лежал её папа. Её веселый смешливый папа. Этого просто не могло быть. Это какая-то ошибка. Там, внутри этого ящика, обитого черной тканью с рюшечками, никого нет. Потому и крышку закрыли, чтобы никто не догадался, что в ящике пусто. Когда умерла бабушка, крышку никто не закрывал, бабушка лежала в новом платочке с блестящей люрексовой нитью, в новой красной шерстяной кофте, сложив на груди желтые морщинистые руки. Словно спала.
Лялька смотрела на заплаканную маму, на толстых теток с папиной работы. Тетки печально вздыхали и утирали платочками сухие глаза. Ляльке не терпелось поделиться с мамой своим открытием. Она знала точно: папы в этом ящике нет. Когда четверо краснорожих дядек, уцепив крепкими красными кулаками веревки, стали опускать гроб в яму, мама закричала, подалась на осыпающуюся кучу земли, чуть не упала, тетки с папиной работы подхватили маму за руки и не пустили. Мама забилась в теткиных руках, но быстро затихла, только шумно втягивала воздух, и подбородок дрожал. Лялька подергала маму за руку, заглянула в ее заплаканные глаза и промолчала, решив, что расскажет дома. С легким сердцем она вслед за мамой бросила в яму горсть влажной земли. Пусть закапывают да побыстрее пустой ящик. Все равно папы там нет. Лялька весело оглядывала мрачных теток с папиной работы, радуясь тому, что она одна знает тайну. И делиться этой тайной она ни с кем не собиралась. Разве только маме, чтобы она не плакала, Лялька скажет по секрету, что папы в ящике нет, что папа, наверное, где-то спрятался и скоро вернется домой.
Но бежали дни, складываясь в недели, а папа все не возвращался. Мама уже не плакала, раздала папины вещи, вызвав у Ляльки первый взрыв гнева. «Когда папа вернется, мы с ним понесем в лес пластилиновых зайцев, а тебя не возьмем, потому что ты плохая. Сиди дома одна!»
- Папа не вернется, - лицо у мамы непривычно строгое. Чужое. - Никогда не вернется. Привыкай.
- Никогда, никогда? - упавшим голосом переспросила Лялька. Но мама, не ответив, ушла в свою комнату. А Лялька осталась одна размышлять над словом «никогда». Никогда — это сколько? Долго? И как долго? Сто лет или дольше?
Дядя Жора появился где-то через месяц. Вручил Ляльке шоколадку, погладил ее по голове и, закатив глаза, заявил, что никогда не видел такой красивой девочки. Лялька сердито мотнула головой, уклоняясь от чужой ласки, но шоколадку взяла. Маме дядя Жора торжественно вручил букет каких-то незнакомых цветов, словно вырезанных из цветной бумаги. Мама фальшиво ахала, закатывала глаза, прижимала этот веник к груди, словом, всячески демонстрировала свою благодарность этому вкрадчивому дядьке. И Лялька со всем жаром своего горюющего сердечка возненавидела дядю Жору.
Потом, когда уже прошли годы, когда Лялька повзрослела, пришло понимание, что дядя Жора оказался не так уж и плох, как виделось это Ляльке в детстве. Он терпеливо сносил Лялькины выходки, не обижался и даже защищал ее, когда у мамы заканчивалось терпение. И наверное, все бы в конце концов утряслось и сгладилось, если бы не тот ночной разговор, который Лялька, как это случается, не должна была услышать, но услышала.
К тому времени дядя Жора уже плотно обосновался в трехкомнатной квартире Хансенов. По-хозяйски садился обедать на папино место во главе стола, и чай мама наливала ему в любимую папину кружку. Маму было не узнать. К приходу дяди Жоры с работы она наряжалась в любимое папино платье, по-особому укладывала пышные волосы, и улыбалась, улыбалась. Ляльке хотелось крикнуть: «Это папино платье! Не смей надевать его для противного дядьки Жорки!» Она убегала в комнату плакать горькими злыми слезами. И в конце концов взяла ножницы и вырезала из маминого платья большой неровный кусок. Все закончилось слезами: плакала мама, разглядывая изуродованное платье, плакала Лялька, поставленная в наказание в угол. Дядя Жора вздыхал и чаще обычного протирал очки.
А ночью , когда Ляльке не спалось, она услышала, как мама, всхлипывая, рассказывала Дяде Жоре, как устала мучиться с чужим ребенком. С дерзким приемышем. Сил больше нет. Вадим, царство ему небесное, не мог иметь детей, вот и взяли девочку из детского дома, ей еще и двух лет не было, родители погибли в автомобильной катастрофе. Видит Бог, шептала мама, я старалась быть ей хорошей матерью, но больше не могу. Кончилось мое терпение.
Ошеломленная Лялька, шлепая босыми ногами по холодному полу, побрела на кухню, не зная зачем. Забравшись на широкий подоконник, она смотрела в окно, за которым осенний ветер раскачивал деревья. Деревья стонали и гнулись под напором ветра, скреблись голыми ветвями в окно, как сказочные чудища. Звезды и те, казалось, мечутся в черном небе, гонимые ветром. Страшная неразбериха творилась за окном, такая же — в страдающем сердечке Ляльки. «Приемыш!» - вертелось у нее в голове. Она, Лялька, приемыш! Было в этом слове что-то злое, недоброе, шипящее, как гаденыш.
А дальше, дальше Лялькины воспоминания утрачивали свою стройность и упорядоченность, дальше шли какие-то рваные куски, как в старом черно-белом фильме, наспех склеенном киномехаником, которому зрительный зал кричит: «Сапожник!», свистит, вопит и топает ногами. Словно кто-то, такой же равнодушный, кое-как, наспех, слепил кусочки Лялькиной жизни в такое же унылое черно-белое кино.
Вот мама и дядя Жора везут Ляльку в интернат, где ей, конечно же будет лучше, потому что в интернате много ребят, и Лялька обязательно с ними подружится. Так всю дорогу преувеличенно ласковым тоном говорит мама, и Лялька понимает, что сейчас у нее специальный голос для таких, как она приемышей, которые на самом деле гаденыши. Настоящие мамы со своими детьми, которые не приемыши, такими голосами не разговаривают. И папа никогда таким голосом с Лялькой не говорил. Потому что папа был самым настоящим. Но папы нет.
Накануне отъезда в интернат Лялька убежала из дома на кладбище, отыскала склеп семейства Хансенов, долго стояла у заржавевшей решетки, бесстрашно вглядываясь в мрак подземелья. Папа, наверное, там, в той непроглядной темноте, где затаились загадочные предки семейства Хансенов.
- Я обязательно вернусь, папочка, - шептала Лялька в темноту, глотая слезы, - я не забуду, потому что я Хансен!
Еще одно воспоминание: просторный кабинет директора интерната. За столом седая женщина с добрым круглым лицом. Кажется, ее зовут Пелагеей Ивановной. Мама прощается с ней, долго пожимает руку, широко улыбается, а глаза — жесткие, холодные. Наблюдательная Лялька приметила, так мама улыбается, когда ей что-то нужно от человека. Продавцам в магазине, врачу в больнице. Но сейчас Ляльке стыдно за эту мамину улыбку, она тянет маму за пальто. Пошли, пошли отсюда! Пошли домой!
- Лялечка, ты остаешься! - строго говорит мама, произнося эти ужасные слова все с той же холодной улыбкой. Потрясенная Лялька, вцепившись в нарядное мамино пальто, истошно кричит: «Не отдавай меня, мамочка! Я не хочу быть приемышем!!!» Мама отдирает от себя Лялькины руки и бормочет: « Лялечка, деточка, немедленно перестань! Ты будешь приезжать к нам на выходные, прекрати сейчас же!»
И вот ведь странность: маминого лица Лялька не запомнила. Так, что-то белое, расплывчатое. А глаза Пелагеи Ивановны, застывшей у стола, печальные, все понимающие глаза — запомнила.
Раза два дядя Жора за Лялькой действительно приезжал. Но Лялька ехать в гости наотрез отказывалась. А Пелагея Ивановна не настаивала.
И вот прошло тридцать лет...
Продолжение смотри здесь