— Мариночка, а я тебе тут наготовила всякого! И порядок заодно навела!
Голос свекрови — бодрый, самодовольный, как у диктора советского радио — настиг Марину раньше, чем она успела снять туфли. Но первым всё-таки был запах. Господи, этот запах! Густой, приторный дух валокордина — свекровь пила его стаканами, как компот — намертво сплёлся с тяжёлым ароматом жареного лука и... боже, неужели пирожки с капустой?
Марина застыла с ключами в руках. Вдохнула. Выдохнула. Спокойно, Марина. Просто спокойно.
Запах не просто висел в воздухе — он уже въелся в обои, пропитал мебель, осел на всех поверхностях невидимой маслянистой плёнкой. Это был запах чужого гнезда. Запах оккупации.
Как она вообще здесь оказалась?
Марина медленно разулась, повесила сумку. Каждое движение давалось с трудом, словно воздух в квартире стал густым, как патока. Она прошла в гостиную и остановилась на пороге.
Её любимое кресло — велюровое, графитового цвета, то самое, где она читала Ремарка по вечерам — было осквернено. На спинке, как вражеский флаг на захваченной территории, красовалась вязаная шаль. Ядовито-зелёные розы на грязно-коричневом фоне. Боже, откуда она вообще берёт эти кошмары?
На журнальном столике — минималистичном, из тёмного дерева — развернулась целая ярмарка дурновкусия: пошлая вышитая салфетка с лебедями, фарфоровый слоник с отбитым хоботом (наверняка «антиквариат» с блошиного рынка) и вазочка с пластиковыми маками, уже покрытыми пылью.
— Ты чего молчишь, как неродная? — Галина Петровна выплыла из кухни, вытирая руки о фартук — естественно, тоже с розами. Шестидесятилетний энерджайзер в домашних тапочках. — Устала на своей работе? Я смотрю, у вас тут пылища кругом! Ну ничего, я уже всё привела в порядок. Мужчина должен приходить в уютный дом, а не в... — она поискала подходящее слово, — офис какой-то. Антошка мой к порядку приучен с детства, не то что некоторые.
Некоторые — это я, значит.
Марина не ответила. Ни слова. Она просто подошла к креслу и двумя пальцами, словно брезгуя, сняла шаль. Затем собрала со стола весь этот хлам — слоника-инвалида, салфетку, пыльные цветы.
С этим скарбом она прошла мимо кухни, где свекровь уже вещала про пользу горячих обедов для мужского здоровья, и направилась к входной двери.
— Эй, ты куда? — Галина Петровна высунулась из кухни, размахивая половником. — Вещи мои взяла!
Марина распахнула дверь. Свежий воздух с лестничной клетки ворвался в квартиру, словно пытаясь вытеснить удушливую смесь валокордина и капусты.
Она повернулась к свекрови. Лицо — маска абсолютного спокойствия. И вложила ей в руки всё это барахло.
— До свидания, Галина Петровна.
— В смысле? — свекровь опешила. Её круглое лицо вытянулось, румянец сполз. — Ты чего это выдумала? Я же помочь хотела...
— До свидания, — повторила Марина и сделала лёгкий жест в сторону двери.
Галина Петровна вышла на площадку, всё ещё тараща глаза от изумления. Марина закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел.
И тут же — звук ключа в замочной скважине.
О нет. Только не сейчас.
Дверь открылась. Антон. С пакетами из супермаркета, растерянный, смотрит то на жену, то на мать, которая уже спускается по лестнице, прижимая к груди свои сокровища.
— Марин, ты чего? — в его голосе недоумение пополам с укором. — Маму выгнала?
Марина медленно повернула голову. Её глаза — тёмные, холодные, как зимняя Нева.
— Я выгнала её из моего дома, который она пыталась превратить в филиал своей квартиры. — Голос ровный, бесцветный. — Ответь на один вопрос, Антон. Как она сюда попала?
Антон вошёл, закрыл дверь. Смрад валокордина и жареной капусты ударил в нос, но он лишь слегка поморщился — для него это запах детства, как старый советский холодильник, который громко урчит, но выбросить жалко.
— Что значит, как попала? — он начал снимать куртку, движения резкие, нервные. — Она моя мать, Марин. Пришла навестить. Еду принесла. Что такого? Могла бы просто поговорить, если что не так. Зачем было вот так... выставлять?
Ах, значит, я виновата. Классика жанра.
— Я была на работе, — Марина игнорирует его возмущение. — Дверь заперта на два оборота. Как. Она. Попала. Внутрь?
Каждое слово — как удар молотка по наковальне.
Антон засуетился. Прошёл на кухню, открыл холодильник, закрыл. Достал стакан, поставил обратно.
— Да что ты привязалась! Может, забыла запереть...
— Я не забыла.
— Хорошо, не забыла! — он вскинул руки. — Какая разница! Проблема не в двери, а в твоём отношении! Она заботится о нас, а ты...
Но под её взглядом слова застревают в горле. Марина стоит неподвижно, как скала, о которую разбиваются волны его оправданий.
Пауза. Долгая, тягучая, как карамель.
— Я дал ей ключ, — наконец выдавил он, уставившись на стык плитки и ламината. И тут же, торопливо: — На всякий случай! Вдруг пожар, потоп, мне плохо станет! Для экстренных случаев!
Экстренный случай — это когда нужно навести свой «порядок» в чужом доме.
Ледяная маска на лице Марины треснула. Но не слезами. Не истерикой. На её лице проступило выражение холодного, чистого бешенства. Она сделала шаг вперёд — всего один, но Антон инстинктивно отступил.
— Только попробуй ещё раз дать ключи от нашей квартиры своей матери, — голос низкий, вибрирующий от сдерживаемой ярости, — и пойдёшь жить к ней. Понял?!
Удар по самолюбию оказался слишком сильным. Антон покраснел — не румянцем смущения, а тёмной, нездоровой краской обиды.
— Ты... ты в своём уме? — прошипел он. — Как ты смеешь так разговаривать? Из-за чего? Из-за того, что мама навела порядок? Ты должна на коленях благодарить, а ты её как собаку выставила!
О, пошла тяжёлая артиллерия.
— Порядок? — Марина усмехнулась. Холодно, почти брезгливо. — Давай поговорим о порядке. Идём.
Она развернулась, пошла к стеллажу. Антон нехотя поплёлся следом.
— Здесь стояли мои альбомы. Моне, Ренуар, малые голландцы. Где они?
На полке — глянцевые журналы «Дачные советы» и «Секреты домашней выпечки».
— Ну... переставила куда-то...
— В нижний ящик комода. Под старые пледы. Потому что от «картинок» только пыль. — Марина говорит отстранённо, словно читает протокол. — А вот это — полезное чтиво для хозяйки.
Кухня. Мусорное ведро. Сверху — её травяной сбор. Мята, чабрец, мелисса.
— «Сушёные сорняки», — цитирует Марина. — Которыми нормальные люди полы метут. Зато купила чай в пакетиках. Чёрный. Как пьют все приличные люди.
Шкафчик с посудой. Вместо её любимой белой чашки — две одинаковые кружки с золотыми буквами. «Антон — покоритель вершин». «Мария — душа компании».
Мария. Серьёзно? Даже имя моё переделала.
— Она не помогает, Антон. Она стирает меня. Методично заменяет всё моё — своим. Это не забота. Это аннексия.
Факты — как пощёчины. Одна за другой. Антон смотрит на уродливые чашки, и вся его праведная ярость сдувается, как проколотый шарик.
— Ну и что? — последняя попытка. Слабая, жалкая. — Это всё вещи! Просто вещи! Ты готова разрушить семью из-за чашки? Мама... она такая. Не со зла. Она так любовь проявляет!
— Я не прошу её меняться, — Марина подходит ближе. Между ними — метр. Не больше. — Я прошу, чтобы её не было в моём доме. Но ты считаешь иначе. Её право вторгаться важнее моего права на личное пространство.
Тишина. Густая, как кисель.
И тут Антон совершает роковую ошибку.
— Это и мой дом тоже! — рявкнул он. — И я решаю, кто сюда приходит! Моя мать будет здесь, когда я захочу! Ясно?!
Всё. Конец представления.
Лицо Марины не дрогнуло. Она просто смотрела на него. Долго. Словно что-то взвешивала.
Потом развернулась, ушла в спальню. Вернулась с дорожной сумкой. Бросила к его ногам.
Звук упавшей сумки — как гром среди ясного неба.
— Эта квартира была моей до тебя. И останется моей после. — Голос — лёд. Чистый, прозрачный лёд. — Двадцать четыре часа. Собирай вещи. Одежду, компьютер, чашку с буквой «А». Всё, что считаешь своим. Завтра меняют замки.
Пауза. Слова повисают в воздухе, тяжёлые, как камни.
— Хотел, чтобы мама приходила, когда захочешь? Отлично. Живи с ней. Пусть наводит тебе порядок круглосуточно. Переставляет носки, выбрасывает увлечения, выбирает правильный чай. Получишь то, что так яростно защищал.
Она посмотрела на часы.
— Время пошло. Счёт за замки пришлю. Как напоминание о цене попытки превратить мой дом в проходной двор.
Марина взяла куртку, обулась. Вышла. Дверь закрылась с тихим щелчком.
Антон остался один. В квартире, которая внезапно перестала быть «их». Вокруг — запах валокордина и остывающих пирожков. У ног — пустая сумка.
Антон стоял посреди комнаты минуту. Две. Пять. Время текло странно — то останавливалось, то неслось галопом.
Первой мыслью было: она блефует. Вернётся через час, остынет, поговорим. Всегда же говорили.
Второй: а что, если нет?
Он достал телефон. Набрал её номер. Длинные гудки. Сброс.
Набрал маму.
— Антоша? Ты чего молчишь? Эта твоя... выставила меня! Как последнюю... Я же хотела как лучше! Пирожков настряпала, прибралась! А она...
Он слушал знакомую тираду. Раньше она успокаивала — мамин голос, вечные жалобы на несправедливость мира. Сейчас каждое слово било по нервам.
— Мам, я перезвоню.
Сел в то самое кресло. Велюровое. Графитовое. Марина купила его в прошлом году. Долго выбирала, обошла пять магазинов. «Это будет моё место силы», — сказала тогда.
А я смеялся. Какое место силы? Кресло и кресло.
Теперь понятно.
Встал. Прошёлся по квартире. Везде — следы Марины. Книги на полках (те, что мама не успела спрятать). Фотография с их поездки в Питер — она смеётся, запрокинув голову, на фоне разведённых мостов. Её любимый плед — мягкий, кашемировый, цвета морской волны.
И везде — следы материнского вторжения. Салфетки. Статуэтки. Искусственные цветы. Как метки на захваченной территории.
Когда я стал таким слепым?
Телефон молчал. Марина не звонила. Не писала.
В десять вечера он понял — она не блефует.
В полночь начал собирать вещи.
Эпилог. Новая жизнь
Три месяца спустя
Марина сидела в своём кресле. В руках — книга, на столике — белая чашка с травяным чаем. Мята, чабрец, мелисса. В квартире пахло свежестью и её любимыми духами.
Телефон завибрировал. Сообщение от Антона. Уже десятое за неделю.
«Марин, давай поговорим. Я всё понял. Мама больше не придёт без спроса. Обещаю».
Удалить.
Она не злилась. Не грустила. Просто жила. Своей жизнью, в своём пространстве, по своим правилам.
На столике — билеты в Барселону. Всегда мечтала посмотреть на творения Гауди. Антон считал это блажью — «что ты там не видела, те же дома, только кривые».
А я поеду. И посмотрю. И может, даже заплачу от красоты.
За окном шёл снег. Крупный, пушистый, похожий на хлопья ваты. Марина сделала глоток чая, укуталась в плед и открыла книгу.
В квартире было тихо. И в этой тишине не было одиночества.
Только свобода.
Конец