В подъезде пахнет хлоркой и чьим-то незатейливым супом – ароматом, который трудно спутать с ресторанной кухней... Знаете этот уют с привкусом советской коммунальности? Когда половики у лифта лежат, потеряв уже и былую чистоту, и цвет, но убирать их никто не решается.
Живу я здесь — в этом панельном доме с облупленными синими стенами и старыми, шаркающими воротами лифта — уже двадцать лет. Но только сейчас, когда мужа не стало, вся его сверкающая фальшь открылась: за дверями — жизнь, а у меня за дверью — тишина такая, что иногда кажется, слышно, как растут комнатные цветы на подоконнике.
Раньше я учила детей русскому языку и понимала одной интонацией: смеётся ли ребёнок по-настоящему, или для оценки… А теперь каждый свой день учусь разгадывать взрослых. Их взгляды в лифте. Их паузы. Их молчание, которое будто специально придумано для меня — чтобы я сама допридумывала, что обо мне думают, если вдруг поглядывают исподтишка.
Вот и сегодня...
Открылась дверь лифта — медленно, с этим фирменным скрипом — увидела Лидию. Активистка бывшая, энергичная, в плаще цвета моря — такого же, каким оно бывает на открытых открытках. С ней молодая соседка — с младшим на руках, малыш смешно дрыгает ножками, а Лидия уже на взводе, обсуждает, кто где, кто кому, кто как...
— Ну и чего Анна Петровна? Всё одна, всё одна... Тоска, — ухом своим слышу, уголком, будто случайно. — А с людьми не здоровается теперь: гордая. Или, может, боится поздороваться теперь?..
— Лидия Семёновна... — неуверенно встревает молодая, явно стесняется — Но она, в принципе, всегда приветливая была…
А дальше какую-то глупость в шутку про просроченные батарейки сдала, и обе — хохотнули, как будто я не рядом, а за стенкой... И ведь не скажешь — не слышала. Раньше не замечала, а теперь замечаю каждое слово, будто они меня режут. Спина выпрямляется сама собой, а глаза... даже не знаю, куда смотрю.
Включился тот самый защитный механизм: не здороваться, не смотреть в глаза, не дышать слишком громко, не выдать ни одной своей слабости этим «посторонним», хотя мы все соседи, одной кровлей накрытые.
Замолчала. Осколком внутри.
Лифт у нас – отдельная песня. Вроде всего шесть этажей, и ходить не далеко, но все равно — без него никак. Лифт — это про то, что никуда не убежишь: тут иулыбчиво-строгий пенсионер из третьей квартиры, и Павел, который будто не замечает никого, и Лидия, что может расспросить тебя о погоде так, словно это допрос с пристрастием.
В этот день я решила переждать утренний поток, думала — проскользну незаметно на работу в библиотеку (замещаю там иногда, чтобы не ржаветь окончательно). Стою в коридоре, ворочаю ключ в замке, а мимо Павел – высокий, небритый, хмурый, даже не кивнул, как обычно, тихо щёлкнул кнопкой вызова.
А у подъезда, чуть в стороне, Лидия кого-то поджидает с пачкой свежих слухов.
— Вот и Павел... — голос у нее громкий, на весь пролет. — Говорят, опять на лестнице сосед слышал, как он на сына голос повышал. И что якобы по выходным пьет, образцовым быть перестал… — останавливается на полуслове, потом уже шепотом, специально-так, чтоб и я услышала.
Душа как в проруби — ломкая. Я ведь знаю: можно жить в многоквартирном доме сто лет, и всё равно быть для других «той самой одиночкой» или «странным молчуном»... Всё равно чужой.
Я часто сама ловлю себя на том, что хочу помочь — спросить: как дела, не обидел ли его кто? Но стесняюсь: подумает ещё, что я лезу не в своё дело.
И вдруг — бах! — мы оказываемся втроём!
В лифте, как в часах с кукушкой: Лидия, Павел, и я. Плотно, что самой воздух обнять хочется — теснота, как у порога нового знакомства.
И тут...
-Ка-ах! — гудит лифт, рывок — и тишина. Сумка у меня выпадает из рук. Павел рефлекторно ловит её, смотрит в глаза растерянно, будто мальчишка, пойманный на шалости…
Лидия, как на репетиции:
— Вот ведь невезение. Я говорилa, что лифт давно нуждается в ремонте, а председатель всё тянет…
Нажимаю кнопку вызова. Без толку.
В глазах у Лидии — растерянность, хотя притворяется бодрой. Павел стоит, плечи сгорблены… Окно в лифте маленькое, видно только серую шахту.
На секунду наступает такая тишина, что слышно, как часы в моём кармане тикают. Не ожидала я, что первая не выдержу.
— Вы тоже слышите про себя всякое? — вырывается у меня вдруг, неожиданно даже для себя.
Лидия и Павел переглядываются.
Тут Лидия вскидывает голову:
— А что? Люди разные говорят... Да и вообще — раньше все по-другому было: чай вместе пили, смеялись, помогали... Сейчас только шепчутся каждый в своей клетке, как в этих этажах. Скучно стало жить, душа просится наружу!
Павел молчит. Потом, почти не двигаясь:
— Я не умею общаться... — он будто оправдывается. — После развода сын у меня только по выходным. А остальные дни... А что я людям скажу?
И тут я слышу свой голос, чужой, хриплый:
— А я — просто... устала быть одна.
Вот так. Вслух. Перед двумя соседями. Не внукам, не дневнику, а людям, которые ходят по моему подъезду и, казалось, давно всё про меня знают.
Лифт по-прежнему молчит, а внутри — моё сердце стучит громко, будто железная крышка на кастрюле.
Лидия шепчет:
— Я иногда сама начинаю говорить, чтоб хоть кто-то ответил... — и оборачивается ко мне, впервые без своих командных интонаций.
А Павел вдруг виновато бросает:
— Ну и я... может, не со всеми на «вы», но не хочу, чтобы думали… — замолкает, будто воздух закончился.
Чудо, но за этой замкнутой металлической дверцей мы начинаем слушать друг друга впервые за столько лет. Стоим – три совершенно разные судьбы – и в каждой чувствуется одиночество…
В лифте.
В жизни.
Время в застрявшем лифте… течёт иначе. Тридцать минут — а кажется, что мы, трое запертых соседей, прожили вместе не одну маленькую жизнь.
Сначала все молчали — как перед ответом на самый трудный вопрос. Потом, когда казалось, что помощь не придёт никогда, даже Лидия осмелела на уязвимость.
— А вы помните, как раньше у нас дни двора были? — начинает она, тихо, осторожно. — Все пироги тащили, дети на скамейках, даже старый Кошкин играл на гармошке… А сейчас где это всё, а? — Она почти перешла на шёпот, и в этом шёпоте я вдруг слышу тоску — не по чужим сплетням, а по тому теплу, что растворилось где-то среди дел, обид, невысказанных слов.
Павел закряхтел, сел прямо на пол кабины — его жест немного комичен, но в нём уязвимость молодого мужчины.
— После развода я… знаете, каждый вечер думаю: что-нибудь не так делаю с сыном. Я не умею ни с кем на кухне болтать, не умею быть «дружелюбным соседом». Даже здороваться иногда — как на экзамене… А про слухи… Да пускай хоть что думают, лишь бы мне сына не отдали матери насовсем…
— А про меня сплетничают, — вставляю я — теперь уже совсем не в обиду, а чтобы пустить усталую душу на свет. — «Жалко, что осталась одна». «Вот бы опять за работу взялась». Одни смешат, другие режут слух — никогда уж не угадаешь, где правда.
На нас стекается тишина, как густая карамель в чайнике. Новая тишина, без оцепенения. В ней немного надежды.
— Можно ведь просто спросить, — не выдерживает Лидия. — Просто спросить, и узнать. И помочь…
Павел слабо улыбается, даже смотрит — впервые! — в глаза.
— А я… могу помочь починить вам что-нибудь, если нужно… Я же всё умею, — вдруг с надеждой, которой сам себе не ожидал.
— А я могу ужин приготовить, или посидеть с вашим сыном… — неосознанно предлагаю. Сама удивляюсь своей смелости.
Лидия хлопает ладонью себя по бедру:
— Вот! А я уборку могу организовать! С удовольствием, чтобы не болтать зря, а пользу приносить… Только впустить меня, Анна Петровна!
И вдруг смех — настоящий. Не натянутый, не деланный — а тот живой, который только вместе получается, и который разгоняет любые слухи и сплетни.
И так мы засмеялись втроём — а лифт вдруг тихо шелохнулся, тронулся, как будто ему и самому надоело быть сторожем чужого одиночества.
Когда дверь раскрылась на первом, мы уже даже не растерялись — будто из гостей возвращались после большого застолья.
Я, не думая, сказала:
— Может… ко мне на чай? Или кофе? У меня есть ещё пирог со сливой, и, надеюсь, никто на меня не обидится за лишний кусочек.
Павел только кивнул — и впервые за все эти месяцы я увидела, как у этого угрюмого парня глаза блестят по-доброму.
Лидия же хихикнула:
— Вот теперь-то ты, Анна, опять в доме хозяйка! Как раньше было… Чаю попьем, о жизни поговорим, а завтра снова друг другу в лифте кивнём — без этих ваших глупостей.
И самое главное — у лифта, у которого так легко было раньше пройти, не взглянув друг другу в лицо, мы стояли теперь все вместе, зная:
разговоры в лифте меняют не только этажи,
но и сердце…