Меня всегда удивляла эта странная деталь в истории Гайдара — почему человек, который стал для миллионов советских детей почти полубогом с пионерским галстуком на шее, был посмертно «выигран» политиками в какую-то свою игру. Да, он умер в 37, совсем молодым. Но еще удивительнее то, что его тело в буквальном смысле дергали за ниточки даже после смерти — как марионетку. Не разрешили похоронить в Москве. Почему?
Я себе это представляю так: октябрь 1947 года, над Лепляво летают вороны, чиновники в шинелях вышагивают по только что заасфальтированной дороге, а местный председатель сельсовета, простец с просвечивающейся радостью на лице, сдуру орет со сцены: «Як мы рады, шо в нашей деревне убили Гайдара». Ну просто комедия по-гоголевски. Его тут же снимают, конечно. Но запах этой странной ситуации витает до сих пор: за что такое унижение? Почему так?
Гайдар, на секундочку, был «нашим человеком» с самого начала. Не советская власть придумала его верность — он сам ей в глотку бросился, еще в 13 лет записался в Красную армию и командовал взводом, когда нынешние бойцы-диванные «эксперты» в его годы шнурки учились завязывать. Он рано понял цену насилию — и цену власти, которая его порождает.
Но его история — это не просто биография героя с вымпелом. Это история человека, который еще мальчишкой, в гражданскую войну, начал собирать свою коллекцию привидений — да так и не смог от них избавиться. Его мучили сны про аресты, про кровь, про тех, кого он «отправил в расход» будучи семнадцатилетним командиром. И давайте честно: этим призракам было где разгуляться.
Чем больше я думаю о Гайдаре, тем яснее понимаю: он был человеком войны, человеком шрама, травматический невроз у него стоял в диагнозе официально. Вот он — вроде бы уже знаменитый детский писатель, автор «Тимура и его команды», а дома сидит с резаной рукой, заливает боль водкой и всерьез спрашивает себя — кого считать врагом, если вчерашние маршалы Тухачевский и другие — уже враги народа?
И этот парадокс сопровождает всю его жизнь и смерть.
В июле 1941-го он просто не мог остаться в Москве — рвался на фронт военным корреспондентом, получил пропуск, уехал в Киев. И пропал. А за его спиной тут же пошли слухи: «А не предатель ли он? А не перешел ли к немцам?» Какое-то совершенно безумное, но для той эпохи абсолютно закономерное подозрение — предательство подозревали даже в тех, кто лежал в братских могилах.
Вот здесь и начинается самое интересное: тело Гайдара нашли только после войны. А когда нашлось — началась политическая торговля за его прах.
Почему же он не оказался на Новодевичьем кладбище, как планировалось? Почему Москва осталась без могилы своего любимого писателя, а его гроб «застрял» в провинциальном Каневе?
Ответ — Хрущев.
Да, тот самый Хрущев, который еще не снял сапоги первого секретаря ЦК Компартии Украины и уже мастерски торговался со Сталиным даже на уровне могил. Он убедил вождя, что тело Гайдара нужно оставить в Каневе — дескать, это будет символический акт против националистов, которые тогда еще скакали по лесам в УПА и никак не могли понять, что Украина уже «навсегда с нами».
Прямо скажем: цинизм — высокого класса. Детский писатель стал политической иконой, которую поставили прямо напротив могилы Шевченко — ну, чтобы один символ уравновешивал другой. Мол, есть ваш поэт — и есть наш Гайдар.
Но чтобы понять, почему история Гайдара в итоге превратилась в спектакль для партийных боссов — давайте вернемся назад. Назад к тому самому мальчишке из Арзамаса, который в письме отцу на фронт требовал: «Пиши мне ответ не как маленькому, а как взрослому».
Этот пацан — дерзкий, голодный до войны и приключений — уже тогда был внутри чем-то другим. Он не был ни «пионером-героем», ни просто романтиком с книгой Жюля Верна. Он был ребенком войны. И к моменту своего взросления он прошел через такое месиво, через которое не каждому и взрослому довелось пройти. В 16 командовать ротой, в 17 — полком. И да, расстреливать пленных — пусть даже с революционным пафосом.
Это оставляет след. И у Гайдара этот след был не метафорическим. У него в голове шумело и сжимало, он терял себя в приступах боли. Не раз резал руки, лежал в психиатриях — и об этом знали все близкие.
Но ведь его вытаскивало одно — литература. Именно писательство дало ему второй шанс. Именно благодаря рассказам о «стране добрых людей», где дети помогают взрослым, он снова стал нужным. Важным. Его имя снова появилось в газетах и звучало по радио.
И тут парадокс — страна, где «дети должны помогать взрослым», на самом деле погружалась в паранойю массовых репрессий. Его бывшая жена Рахиль сидела в тюрьме, муж сестры — арестован. И что делает Гайдар? Он берет трубку, набирает прямой номер Ежова (!) и требует свидания с арестованной бывшей женой. И… ему разрешают. Можете себе представить: 1938 год, и он, литератор с дурной репутацией, вдруг добивается аудиенции в тюрьме для своей бывшей жены.
Такой он был — наглый, неудобный, бесстрашный. И в этом его настоящая суть.
А теперь снова к тому октябрю 1941-го. Партизанский отряд, в котором оказался Гайдар, был, скажем прямо, никакой. Плохой командир, плохие леса, немецкая разведка рядом. Но он снова берет на себя ответственность — собирает бойцов, тех самых окруженцев, и становится неформальным командиром. В 37 лет — снова пулеметчиком. Не корреспондентом, не «почетным писателем». Настоящим бойцом.
И его последняя минута — символична. Он пошел за картошкой. Пошел, чтобы накормить этих партизан, голодных, дрожащих в лесу. С ведром в руках. Но за насыпи — засада. И Гайдар кричит, предупреждает, погибает первым. Ведро, говорят, так и осталось стоять у колодца.
Но даже в этой смерти нашлось место «коррекции» — уже потом, когда надо было объяснять, от чьей пули он пал. Немцев в Лепляво в те дни не было. Но были украинские полицаи — предатели из местных, которые с удовольствием помогали оккупантам. И именно пуля полицаев убила Гайдара.
В советское время про это говорить было нельзя. Была нужна красивая версия — «пал от рук фашистов». Ну а на самом деле — свои. Точнее, те, кого советская власть всегда стремилась называть «братским народом».
Такой финал ироничен и страшен. Гайдар всю жизнь воевал за страну, которая не раз выкидывала его самого на обочину. Но даже смерть его стала удобной — его могила оказалась там, где надо было Хрущеву, а не родным.
И самое абсурдное: официально справка, выданная семье, гласила — «Гайдар погиб в бою с немецкими захватчиками». В то время как свидетели из Лепляво прекрасно знали — он умер от пули местного полицая Якова Воропая.
И вот в 1947 году, спустя шесть лет после той короткой, страшной встречи Гайдара с пулеметной очередью под Лепляво, его гроб наконец эксгумируют. Всё торжественно, с помпой, с представителями Союза писателей во главе с самим Сергеем Михалковым. Атмосфера, как на параде: ордена блестят, речи подготовлены, толпа собрана. Всё бы хорошо, но пахнет какой-то подспудной странностью. Парадоксом.
Когда гроб открыли, опознание прошло в лучших традициях следственного дела — жена точно назвала количество металлических зубов, описала рубцы и шрамы. Всё сошлось. Перед всеми встало очевидное: это действительно он. Тот самый Аркадий Гайдар.
Дальше сценарий должен был быть простым: тело отправляется в Москву, на Новодевичье кладбище, на почетное место среди великих. Но вдруг — в самый последний момент — решение сверху меняется.
Неожиданно в дело вмешивается Хрущев. Причем не тайно, не исподтишка — а прямо и открыто: «Оставим Гайдара в Каневе».
Почему? Всё просто — политика. Тогда, в 1947 году, Украина оставалась проблемной территорией для Москвы: леса еще шептали о повстанцах, где-то шли бои, шли ликвидации «бандеровщины». И Хрущев, мастер прагматизма в кожаной куртке, решает использовать прах писателя как символический противовес. Если Шевченко — национальная гордость Украины, значит, рядом будет лежать советский писатель, почти святой для советских детей. Мол, смотрите: мы все здесь свои, единые — и мертвые тоже.
В этом жесте не было ни капли заботы о памяти. Это была чистая политтехнология.
И вот так Гайдар остался лежать в Каневе, под плитой, на которой высекли строки из «Чука и Гека». Классическая пропагандистская надпись, в лучших советских традициях: «Любить огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной».
Только вот судьба сыграла тонкую шутку — плиту уронили при установке. Она треснула пополам. И трещина эта — символическая, прорезавшая не только камень, но и всё лицемерие ситуации: так красиво говорить о «счастливой земле» и в то же время отправить человека в могилу не там, где хотели родные, а там, где нужно было по политической конъюнктуре.
Позже, конечно, плиту заменили, а бюст поставили новый, правильный — гладкий, строгий, без трещин. Но это уже был не Гайдар — это была бронзовая версия, вычищенная от всей боли и всего того ада, который он пережил на самом деле.
Я смотрю на всю эту историю и думаю: ведь этот человек — в чём-то и символ нашей страны. В нём самом было всё — храбрость, боль, одиночество, преданность и травмы. И в то же время он стал заложником той системы, за которую сам воевал.
Он создавал образ страны, где «дети помогают взрослым», а взрослые — строят светлое будущее. Но по факту и он сам, и страна шли по другому сценарию: детей учили доносить, а взрослых — бояться своих же соседей.
Когда мы сегодня читаем Гайдара, стоит помнить не только о «Тимуре и его команде». Стоит помнить и о той трещине на плите его могилы, и о ведре, которое осталось стоять у колодца, и о том странном торжестве под дождём в Лепляво, когда председатель сельсовета радостно орал: «Як мы рады…».
И если бы Аркадий сегодня мог нам ответить, он бы сказал, как его герой старик из сказки про горячий камень: «На что мне иная жизнь, когда и моя прошла ясно и честно».
Чтобы не пропустить новые истории, подписывайтесь на мой Telegram-канал — там всегда интересно и честно.