оглавление канала, часть 1-я
Ливень прекратился только перед самым рассветом. Небо на востоке едва начало сереть. Грозовые тучи, всё ещё громыхая, откатились к северо-западному горизонту, оставляя после себя отмытое до небывалого сияния тёмно-лазоревое небо. Маленькая Ёрза разбухла, превращаясь в дикую необузданную кобылицу, перекатывающую с грохотом большие валуны. Все, кроме Глеба, в пещерке спали — даже Фома, который сполз с рук Ёшки и перебрался на колени к хозяйке. Баба Феша, не открывая глаз, чуть улыбнувшись уголками губ, ласково стала поглаживать кота по слипшейся грязной шерсти, а тот принялся умильно урчать. А Глеб по-прежнему не сводил напряжённо-восторженного взгляда со спящего сына.
Но вот ресницы у Шершня дрогнули. Глеб, не заботясь о том, что может разбудить всех, воскликнул негромко:
— Он просыпается!
Баба Феша тут же оказалась рядом. Осторожно взяла лежавшего юношу за руку и прикрыла глаза, будто к чему-то прислушиваясь. Пробормотала удовлетворённо, с некоторой долей удивления:
— Надо же… Как он быстро-то силы восполнил... — и добавила с мудрой улыбкой: — Кровь… Великое дело.
И тут юноша открыл глаза. Увидев над собой тревожные лица, он быстро вскочил на ноги, чуть не ударившись головой о низкий потолок пещерки. Старая Знающая проговорила успокаивающе:
— Потише, парень… Потише. Чего испужался, дурашка? Свои все…
Глеб, не в силах больше сдерживаться, порывисто шагнул к Шершню и замер, глядя на него с восторгом и обожанием. Так они и стояли, смотря друг на друга, будто в зеркало. За спиной Глеба тихонько присвистнул Ивашов:
— Вот это да… Василич, он же твоя копия!
Ёшка на него шикнул:
— Да тише ты! Чего рассвистелся?! Не видишь, сынка Глеб Василич встретил…
Ивашова это сообщение только ещё больше взбудоражило. Он зашипел громким возбуждённым шёпотом:
— Как, «сынка»?! Так он же… — наткнувшись на возмущённо-строгий взгляд охотника, почесал затылок и протянул: — Ох, ё-ё-ё-ё...
Тут на него уже глянула баба Феша, и Сергей моментально заткнулся, будто ему в рот кляп воткнули. Выставил перед собой ладони в защитном жесте: мол, молчу, молчу.
А двое — мужчина и юноша, замершие неподвижно друг напротив друга, — как будто не слышали ничего. Они смотрели только друг другу в глаза. И каждый видел своё отражение в зрачках другого. Наконец Шершень, не отрывая взгляда от отца, медленно вынул из-за пояса нож и, протягивая его Глебу на обеих ладонях, торжественно провозгласил:
— Будь здрав, батюшка…
Он очень хотел казаться суровым воином, настоящим взрослым мужчиной, но при слове «батюшка» нижняя губа у него вдруг по-детски затряслась, будто он сейчас вот-вот расплачется. Шершень быстро наклонил голову, чтобы скрыть эту постыдную слабость. Глеб, будто во сне, взял с ладоней сына нож и, глядя на оружие в своих руках, едва слышно прошептал:
— Я его Варне, матери твоей, подарил, перед тем как она… — договорить он не смог. В тот же миг порывисто кинулся к сыну и заключил его в крепкие объятия, шепча беспрерывно: — Сын… Сын…
Ивашов отвернулся, будто желая посмотреть, какая снаружи погода, и незаметно смахнул набежавшую слезу. Ёшка, тот, никого не стесняясь, громко шмыгал носом, бубня себе растроганно под нос и тыча локтем в бок Ивашова:
— Бывает же такое… Слышь, Никитич? Говорю, кто бы рассказал — не поверил! А тут… Ох ты, ядрен пень…
Когда Глеб, наконец, разжал объятия, он тихо обратился к сыну:
— А мама…? Она… тоже…?
Шершень покачал отрицательно головой. Ответил так же тихо:
— Путём тёмных, которые открыла Вратка, прошли только я и Лютый… — он оглянулся, словно ища кого-то глазами. — А где Лютый?
Глеб сосредоточенно нахмурился:
— Ты о волке?
Шершень только кивнул головой. Тут к ним подошла баба Феша. Юноша поклонился старой Знающей в пояс:
— Здрава будь, бабушка Феодосья… Мать рассказывала о тебе… — баба Феша, привстав на цыпочки, обняла смущённого юношу за шею и поцеловала его в склонённую голову.
— И тебе поздорову, правнук мой… — Она слегка замялась, а потом спросила: — Как кличет-то тебя матушка?
Шершень, немного робея, произнёс, косясь на стоящих чуть поодаль и глупо улыбающихся Ёшку с Сергеем:
— Матушка нарекла меня Яровитом… А все кличут Шершнем.
Феодосья, одобрительно качнув головой, проговорила:
— Славное имя… И подходит тому, кто владеет силой ветра. Но если ты не возражаешь, мы станем звать тебя, как принято в твоём времени, — Шершнем. — И добавила с лукавой улыбкой: — …если тебе будет так спокойнее.
Потом спросила:
— О каком ты волке тут спрашивал? Уж не о нашем ли Лютом? Так этот, который с тобой пришёл, вроде, на него не похож… Или мои старые глаза меня обманули?
Шершень покачал головой:
— Не наговаривай на себя напраслину, бабушка Феодосья… Такие, как у тебя, глаза — не у каждого молодого будут. Ты всё правильно углядела. Тот Лютый, что пришёл с матушкой, прожил все свои, положенные богами, славные годы. Он был мне и нянькой, и защитником, а ещё — учителем. Но когда он ушёл, мы с матушкой принесли требу богине Мерцане и просили её сшить для нашего Лютого новую шкуру. И богиня услыхала нас, приняла подношения. И вот... Вскорости мы нашли волчонка. В нём возродилась душа Лютого. Так что по шкуре-то он может и другой, но душа и разум у него прежние.
Шершень опять вопросительно посмотрел поочерёдно на отца и на бабушку:
— Так где он? — В его голосе послышалась нешуточная тревога.
Тут в разговор встрял Ёшка. Сделав шаг в сторону Шершня, он, несколько смущаясь, начал:
— Дак… это… Я когда Фому искал, видал, как волк к лесу побёг. Стало быть, жив, курилка… Шибко он нам помог, спасибо ему…
И тут Шершень увидел Вратку. Тело девушки было прикрыто мокрой курткой Ивашова. Лицо её в предрассветной сероватой мгле выглядело по-детски худеньким, осунувшимся и совсем бледным. Тёмно-синие круги залегли под глазами, волосы мокрыми свалявшимися прядями разметались по каменному полу, щёки ввалились, а нос слегка заострился. Юноша шагнул к ней и встал рядом на колени. Обернувшись, тревожно спросил, обращаясь к бабе Феше:
— Что с ней?
Старая Знающая тяжело вздохнула:
— Ох, мила-ай… Шибко долго она пребывала во тьме, вот тьма-то её и выпила…
Шершень, едва сдерживая дрожь в голосе, хрипло спросил:
— Она умерла?
Баба Феша покачала головой:
— Пока нет… Но она уже далеко ушла по пути, с которого нет возврата. Всё зависит от того, остался ли Свет в её душе. Но если тьма закончила свою трапезу — у неё нет шансов. — Старушка подошла ближе и, положив сухонькую ладонь на плечо правнука, тихо произнесла: — Ежели она тебе дорога, ты позови её. Не могу обещать, что всё получится, но ты попробуй…
Шершень кивнул. Повернулся опять к девушке, положил сложенные ладони ей на грудь, прикрыл глаза и зашептал:
— О, Мати-Сыра Земля, Сварга Ясная, Свет Творца дарящая,
Роды древнии, Велесе пастырю, Навьи стражи и Вышние блюстители — слышите зов мой!
Не в смерти она — но и не меж живыми.
Не ушла, но путь забыв, не возвращася. Зову не телом — душой!
Ведаю путь — от тьмы к свету, от завеса к дому.
Коли след утопал в росе — изведи!
Коли голос замлел в камени — пробуди!
Коли душа бредёт без памяти — настави на путь!
Пусть тропа свернётся кольцом, да к дому доведёт.
Пусть вода, унесшая, вспять потечёт.
Пусть ветер донесёт званье моё — именем, кровью, зовом.
Свет огнища — ей маяк. Имя моё — Яровит — ключ сквозь тьму…
Когда он произнёс своё истинное имя, баба Феша испуганно вскинулась и ухватила Глеба за руку, закусив губу, чтобы не остановить Шершня. Сдержалась. Чего уж теперь-то! Слово сказано… А юноша продолжал нашёптывать свой наговор, полностью поглощённый энергией слов. И вот прозвучала завершающая фраза:
— Ни страж Нави, ни тень Выя — не преградят,
ибо весть моя — не ворожба, но воля Рода.
Ныне и присно, и от круга до круга!
Тако бысть, тако еси, тако буди!
Все, кто были вокруг, затаив дыхание, слушали слова, которые Шершень произносил быстрым шёпотом, и каждый чувствовал, что вовлечён в этот таинственный круг, который отныне и до веку будет их объединять, что бы с ними ни происходило и как бы далеко они ни были друг от друга. Подчиняясь особому ритму наговора, они и сами не заметили, как стали повторять за юношей последние фразы в каждой строфе — неосознанно стараясь усилить, не знаниями своими, а душой и сердцем, силу слова молодого Знающего.
Последняя фраза прозвучала и затихла под невысоким сводом пещеры. Все замерли, глядя на лежавшую девушку, будто ожидая чуда. И чудо свершилось! Ресницы у девушки дрогнули, и она, выдохнув, открыла глаза. С удивлением посмотрела на юношу и хриплым шёпотом, едва слышно, проговорила:
— Ты призывал меня, и я явилась на твой зов…
Шершень сглотнул твёрдый комок, вдруг застрявший в горле, и так же тихо ответил:
— Звал… Живи, Вратка… Помнишь, как обещалась? Коли догоню — моей будешь… — и постарался улыбнуться, дескать, шучу.
Девушка с трудом ответила улыбкой и опять устало прикрыла глаза, прошептав беззвучно, одними губами:
— Помню…
Баба Феша, будто опомнившись, тут же кинулась к ней, на ходу отцепляя от пояса заветную флягу со смолянисто-чёрной жидкостью чудодейственного настоя. Присела перед девушкой на колени и скомандовала, обращаясь к правнуку:
— А ну-ка, милок, подними ей маленько голову. Выпить должна снадобье, чтобы силы пришли.
Шершень тут же исполнил веление бабки, глядя на Феодосию с надеждой и страхом. Вратка, едва глотнув из фляжки, закашлялась. А баба Феша только приговаривала:
— Ништо, ништо… Терпи, девонька… Коли не побоялась с той стороны вернуться — теперь терпи…
Только после того как Вратка выпила никак не меньше трёх глотков, Феодосия успокоилась. Вытерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб и удовлетворённо проговорила:
— Всё… Теперь жить будет. Ты её с того света вытащил, парень. Но ежели бы Света не оставалось в ней, то и твои бы силы не помогли. А теперь — она будет спать. А у нас с вами дело ещё осталось важное. Надобно проверить, что с пещерой сталось, да и с теми, кто связанный остался, — тоже разобраться бы потребно.