Иногда всё меняется не навсегда, а… на час, на миг. А бывает — и этого хватает, чтобы однажды утром проснуться совсем другой.
Я давно, очень давно не позволяла себе роскоши — быть заметной. Жизнь шла своим ходом: степенно, аккуратно, будто я выучила наизусть расписание пригородных электричек и теперь могла бы целый день переходить по платформе с одной на другую — туда-сюда, туда-сюда, не теряясь, но и никуда не уезжая. Смешно? Нет, скорей, привычно.
Меня зовут Ольга, мне шестьдесят два. Всё, что когда-то казалось важным, растворилось в череде одинаковых утр: чайник, каша, новостной блок по телевизору, пару раз в неделю звонки дочери и сына. Они живут далеко. Расспрашивают, как у меня дела, и вроде всё правильно, всё по порядку, — но так поверхностно, будто кашу размазали по тарелке, чтобы казалась полной.
Муж ушёл, вот только как это назвать — "ушёл"? Словно не выходил за хлебом, а то ли растворился, то ли рассеялся. Год как одна, и до сих пор не привыкла разговаривать вслух — для кого? Кому что объяснять?
А в этот вторник я проснулась раньше всех. Удивилась даже. Открыла окно — ветер тёплый, лето уже на исходе, но запах ещё зелёный, не осенний.
— Погулять бы...
Но не было ни задачи, ни повода. Просто сидела и смотрела, как двор потихоньку оживает: кто-то лимоны с балкона переставляет, кто-то пса на поводке тащит, кто-то ворчит на подъезде. Увидела Марину.
Ну Марина! Подруга моя юных лет. Мы не встречались лет семь — точно сбились бы, рассказывая, что было, а что не было со времён тех, когда наши волосы были не в две нитки, а заколоты "навынос", чтобы всем двором обсуждать причёску.
Она заметила меня первой. Помахала рукой, будто заклинание на счастье —
— Оль! Ты ли это?!
И я растаяла — пошла, будто вот-вот себе скажу: "Глупая, у меня же дела."
До парка шли, как школьницы после последнего урока. На каждом шагу вспоминали что-то, сглатывая слёзы и — клянусь — не только слёзы: смех, который давился в горле, неожиданно вырывался наружу.
— Помнишь, — Марина вдруг резко свернула, — Как ты хотела пастилу из одуванчиков сварить? Да такую горечь устроила, что потом вся общага месяц смотрела на тебя с опаской — думали, ведьма!
Я хохотнула:"
— Да не ведьма, а хозяйка! Просто с травами не дружу..."
Но и это было не смешно, а только повод для щекотки внутри. А Марина рассказала свою историю — может, не такую, чтоб хохотать до икоты, а скорей глупую, нелепую, но рассказанную так по-доброму, с такими жестами, будто мы снова пятнадцатилетние:
— А я-то вчера, представляешь, в магазин зашла без сумки! Стою с этими творогами и огурцами... и вдруг понимаю — некуда сложить! Продавщица рукой машет: "Бабушка, пакетик брать будете?" А я ей — "Не бабушка я, ну дайте хоть между кассами потусоваться, чтобы молодость вспомнить..." И всё, дальше сами видели — ржали мы там с ней.
Я не помню, как это произошло... Сначала — смешок, потом рывок в груди, а потом — будто кто коня с уздечки снял, и вот я уже смеюсь. Так, что сползаю на лавку, держу живот, а в груди — жарко и светло.
Смеюсь, как будто всё тёмное, что неделю, месяц, год жило внутри — выветрилось одной волной. Смеюсь — будто вспомнила… не свой домашний адрес, а улицы детства, поездку на рыбалку под утро, первый вальс у школы — где ещё не стыдно было упасть, если закружит голова.
Марина смеётся рядом, но уже чуть тише — оглядывается. Я — нет! Я хохочу, как будто мне снова шестнадцать, и никто не велит быть "строго и прилично".
Вдруг по дорожке кто-то проходит. Одна из наших — соседка со второго подъезда, Лидия Павловна. И — как по нотам: губы в тонкую линию, глаза — на меня из-под платка.
— Ну надо же, как девчонки себя ведут… В вашем-то возрасте, Ольга Викторовна…
Стиснуло в груди, как дверцу холодильника закрыло. Не то смущение, не то досада. Поднялась было махнуть рукой — оправдаться, объяснить. Но Марина тут же тихонько ухватила меня за локоть:
— Пусть. Пусть смотрят. Зато ты — живёшь.
Я молча кивнула. Впервые за долгое время по лицу ползли слёзы — только теперь не от тоски, а от того самого смеха, который будто поднимал меня легче воздуха.
Весь остаток дня хихиканье звучало у меня внутри — не стихало, а чуть притихало, как напев старой пластинки. Я до сих пор, кажется, ощущала лёгкое покалывание в уголках губ…
Вечером, пытаясь заснуть, я вертела в голове: "Что подумают соседи? А вдруг теперь стану героиней их кухонных разговоров?.."
Ну и пусть.
В конце концов, кто из нас прав, если не тот, кто смеётся? Кто живёт — не по команде, не по сценарию, а потому, что не может не жить.
На следующее утро меня настороженно встретила Лидия Павловна у лифта:
— Ольга Викторовна! Я, конечно, всё понимаю, но вести себя так на людях… Разве прилично?
Я стащила с ушей наушник — дома Марина научила меня, как слушать музыку с телефона, да так и заснула с этими цыганскими напевами.
Глянула на неё внимательно — впервые за долгое время не подрагивающими руками.
— А что, Павловна? Смеяться ведь не запрещено.
— Ну вы же не одиноки… вам, наверное, тяжело…
Тут я чуть не рассмеялась снова. Только сейчас — по-другому.
— Да, тяжело… но от смеха легче не только мне, поймите…
Я улыбнулась ей шире, чем могла бы представить ещё вчера.
— Попробуйте. Вот так — ха! — и легче!
Она отвернулась, будто уличённая в чём-то постыдном, но вид у неё был странно растерянный.
Дома я ещё долго ходила между окнами, посматривала на себя в отражении старого серванта…
— Ну, Ольга, — сказала себе, — пусть думают, что хотят. Ты же живёшь.
В воскресенье Марина снова заявилась — с двумя пирожками из пекарни и кипой газет.
— Здесь тебе кроссворды, а здесь — объявления.
— Какие ещё объявления?
— А вот! Смотри.
В газете жирным шрифтом: "Курсы танцев для женщин старшего возраста. Осенняя группа."
Я — было, вздохнула. Но Марина только ладонью хлопнула по столу:
— Пошли! А то рассохнёшься и пропадёшь, как ковер-купец на стене — все помнят, но никто не трогает.
Я почесала затылок:
— Да куда я…
— А туда! В люди. Смеяться. Танцевать. Жить! Вот смотри — только не снова в дом прятаться.
И вдруг… я согласилась. Даже руки не затряслись.
Почему — не знаю, просто… надо идти. Надо не остаться позади самой себя.
На следующий день записалась:
— Девушка, поставьте меня в список, пожалуйста…
— Уже поставила, — услышала в ответ, словно меня тут ждали.
Вечером отправила дочери сообщение:
"Занятия танцами по четвергам, не звоните в это время, буду занята :)"
Она ответила молнией — "Мама, ты что?!"
А я подумала: вот и хорошо, пусть удивляется! Пусть привыкает к новой мне.
Первое занятие в танцевальном зале — отдельное испытание. Я шла туда, будто на экзамен… Или как школьница, первый раз на танцы после долгих уговоров. Зал встретил запахом давно вытертого паркета, смесью духов и какой-то общей, уютной взволнованностью.
Женщины вокруг — все примерно моего возраста, кто-то чуть младше, кто-то старше. Кто держится прямо, а кто сутулится, прикрываясь косынкой, словно надеется остаться невидимой. Узнала сразу двоих: Надежда Петровна с третьего этажа (вечно жалуется на давление) и Валя, которая больше всех любит обсуждать новости на скамейке у подъезда.
Я бы, будь по-прежнему старой собой, сразу попятилась бы — ну их, этих соседок. Станут потом судачить, кто как танцевал.
Но… Я была новой Ольгой.
Когда заиграла музыка — бодрая, непривычная, резкая даже, — я почувствовала, как сердце забилось так сильно, что музыкальный ритм стал на второй план.
Какая разница, кто как посмотрит?
Первые движения были неуклюжими. Но смеялись все. Смеялись над собой, над друг другом, хохотали так чудно, что даже преподаватель — серьёзная женщина с выправкой балерины — вдруг замялась, а потом и сама рассмеялась.
— Девушки, не бойтесь! У кого как получается — так и хорошо. Главное — двигаться и не жалеть себя.
Я вертела бёдрами, как умела, Марина крутилась, расчёсывая невидимую гриву, и только Валя сначала жеманно хмыкала, а потом сама включилась, глядя на меня — отчаянно весёлую, будто последние сорок лет не было вовсе.
И тут случилось то самое — смех нашёл путь. Будто дождь после долгой засухи: я хохотала, не стесняясь, не пряча ладонью рот, не думая, что подумают чужие. Со мной смеялись остальные.
Можно было бы сказать, что в этот миг я забыла свой адрес, — но на самом деле, я впервые за долгое время почувствовала: вот она, я настоящая. Не застывшая, не тихая, не "удобная бабушка". А женщина, в которой сохранился огонь — пусть чуть потухший, но не потухший совсем.
После занятия шли с Мариной под руку, трещали, как когда-то — о моде, о ценах на молоко, о том, как Надежда Петровна улучила момент и наклонилась ниже всех остальных, а Валя пыталась двинуться вальсом, а не ча-ча-ча.
Соседки из разных подъездов встречали нас теперь по-новому — с улыбкой, кто с завистливой, кто смущённой. Лидия Павловна молчала, но однажды, проходя мимо, шепнула:
— Ольга Викторовна, а позовите меня, если ещё пойдёте танцевать?
— Конечно, — ответила я просто, как будто всегда этим жила.
Вечером заметила за собой: больше не сижу у окна, не считаю ворон и не пережёвываю пережитое. Я живу. И смеюсь. И улыбаюсь самой себе в отражении старого серванта — теперь уж осознанно.
Время летит — нет, не летит, а бежит по кругу, как котёнок за солнечным зайчиком: не поймал, но развеселил всех вокруг. Вот уже месяц прошёл с того дня, когда я впервые позволила себе настоящий, щедрый смех.
Месяц, за который многое изменилось.
Соседи поначалу сторонились — то ли смущались, то ли ждали новых "выходок". Со временем привыкли. Кто-то начал улыбаться мне в лифте; Валя пригласила заглянуть на чай, чтобы "показать, чему там учат на танцах", Марина таскала меня теперь в кино, на флешмобы и даже к себе в гости на пироги.
Внуки дозванивались чаще.
— Бабуля, ты чего такая весёлая?
— Вот, танцы у нас с Мариной, — отвечала.
— Правда? Классно!
— А сами приедете — покажу па.
Раньше я боялась разговоров за спиной, теперь — уже и не думала о них. Пусть шепчутся. Второе счастье, что их разговоры больше не делают мне больно. Я будто сняла тяжёлую шубу: стало так легко двигаться, легко разговаривать, смотреть людям в глаза.
Иногда глядя в зеркало — старое, с трещинкой — я вижу не только себя, но и ту девочку, что когда-то каталась на качелях до головокружения; ту студентку, которая смеялась над глупыми анекдотами и плакала навзрыд из-за первого разочарования… Всё это — я. И всё это со мной.
Марина однажды пошутила:
— Давай новую традицию заведём: смеяться не реже трёх раз в день. Чтобы не забыть — ни себя, ни свои мечты.
И я согласилась. А ведь когда-то такая простая идея показалась бы мне едва ли не надругательством над "приличиями".
И вот пришёл сентябрь. Листву наносило в подъезд, вечерние сумерки стали затяжными и уютными. А у меня — новые планы.
Записываюсь в книжный клуб при библиотеке:
— Запишите меня, пожалуйста, Ольгу Николаевну.
— Конечно, Ольга Николаевна, — улыбается библиотекарь: теперь я для многих — пример, что смех — вовсе не легкомыслие.
Что про меня теперь говорят? Да, Бог с ними! Пусть говорят.
Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на тишину и страх — не так ли?
Теперь я смеюсь — порой до слёз! — и в этих слезах нет печали. Только благодарность, что я всё-таки позволила себе жить заново…