Часть 1 — «Одна против судьбы»
Солнце стояло высоко и жгло немилосердно, пыль поднималась с просёлочной дороги тяжёлым, желтоватым облаком, словно сама земля пыталась спрятать от глаз то, что сейчас происходило. Елена, на седьмом месяце, в выцветшем платье, сквозь которое уже проступала тяжесть её будущего, держалась за руку мужа, Виктора, как за последнюю опору, не понимая — что, зачем, почему.
Но Виктор резко дёрнул руку, с силой, с отвращением, будто стряхивал не жену, а муху с рукава. Его глаза горели холодным бешенством.
— Ты годишься только жрать и ныть. Мне всё это осточертело — и ты, и твой живот, и эта глушь.
Она не успела даже выдохнуть. Он махнул рукой в сторону покосившегося домишки — заброшенный старый дом, стоявший на пустом участке возле их прежнего хозяйства, когда-то цветущего, теперь — давно распроданного.
— Вот твой новый дом. Живи как хочешь, с этой разваленной печкой и дырявой крышей. Я уехал. Всё.
Он с презрением вытащил из багажника старую спортивную сумку и бросил её к ногам Елены.
— Вот тебе твои шмотки. Дальше сама.
Без взгляда, без прощания, он забрался в машину, хлопнул дверцей и, круто развернувшись, взял по ухабам, оставив после себя только облако пыли и гул мотора, который ещё долго отдавался у Елены в груди.
Сумка упала набок, и из открытого замка выглянула пачка сахара и старая банка с крупой.
Она опустилась на колени прямо в сухую, потрескавшуюся землю. Пыль прилипала к ладоням, она обнимала себя за живот, где малыш — живой, настойчивый — толкался, будто чувствовал её боль. В доме её ждала перекошенная, чёрная от копоти старая дровяная печка. Она стояла, как насмешка, как напоминание: ты — никто, ты осталась ни с чем.
Чуть поодаль виднелся силуэт их бывшего дома, того самого, где они сажали картошку, держали кур, строили планы, ссорились и мирились, мечтали. Всё это Виктор продал — вместе с прошлым, вместе с ней. А ей говорил: «Потерпи, Лена, мы продадим это, переедем в город, купим квартиру — там малышу будет лучше».
Она верила. Не задумываясь, безоговорочно. Пока он, за её спиной, не только продавал всё, что они нажили, но и смеялся с Наташей — её подругой, на десять лет младше, с белыми крашеными волосами и легкомысленной улыбкой. Наталью она когда-то считала почти сестрой. Теперь та уехала с её мужем, её жизнью и её деньгами.
«Как ты мог?» — спросила она шёпотом, не надеясь что кто-то ответит. Горло перехватило, слёзы подступали, но не лились. Она вспоминала его голос, его обещания, как он смотрел в глаза, обнимал — всё ложь, враньё до последней капли.
Перед ней осталась только пустой, заросший участок, покосившийся дом с крышей в дырах и эта старая, бесполезная печка. И она сама — беременная, без копейки, без плана.
Но Елену было не так просто добить. Она — не из тех, кто ложится и сдается. Она поднялась с земли медленно, словно преодолевая притяжение горя, вытерла грязное лицо рукавом и прошептала:
— Ты сказал, я только есть умею? Ну что ж, Витя… Я тебе покажу.
В ту ночь она не сомкнула глаз. Сидела на полу, прижавшись спиной к стене, перед собой — старая свеча, еле живая, нашлась в ящике комода. Пламя дрожало, как и мысли в её голове. До замужества она пекла — торты, пироги, сладкие трубочки с вареньем, их на рынке брали нарасхват. Это было до того, как Виктор сказал: «Хватит заниматься ерундой, помогай по хозяйству».
Теперь у неё не было ни духовки, ни нормальной плиты, только эта чёртова разваленная печь, которое глухо глядело на неё из угла. Но упрямство — штука жгучая.
— Сделаю хоть что-нибудь. Хоть один пирожок. Хоть один — и продам.
Сквозь треснувшее оконце она видела силуэт их бывшего дома — теперь чужого, теперь недоступного. Но она не собиралась жить воспоминаниями. Ребёнок в животе требовал не слёз, а будущего.
На рассвете, когда небо ещё только начинало светлеть, Лена вышла во двор. Печка внутри избушки нещадно чадила, но во дворе осталась старая, ржавая печь.
Она наскребла щепок и сухих веток, собрала всё в ведро и разожгла огонь.
На завалявшейся сковородке, кое-как отдраенной, пожарила две лепёшки из муки, что нашлась в сумке — с водой, добавив немного соли. Горячие, подрумяненные — и всё равно лучше, чем пустой живот и пустой дом.
Она ела медленно, молча, с уважением — как ест тот, кто знает цену хлебу.
И именно тогда, будто посланная судьбой, из-за поворота появилась худощавая женщина в выцветшем сарафане, в летней шляпке с широкими полями и корзиной в руке.
— Здравствуй, милая. Я Валентина Ивановна. Из деревни на том бугре. Увидела дым — подумала, кто костёр жжёт. А тут ты...
Лена растерялась, но жестом пригласила присесть и протянула одну из лепёшек. Валентина Ивановна, не стесняясь, села на пень, отломила кусок.
— Горячая, с дымком… Сама делала? Молодец. А где твой муж-то? Ты ведь одна тут? С животом таким...
Грудь сдавило. Лена не сдержалась — выложила всё: про проданную ферму, про обман с квартирой, про Наташу, про предательство. Валентина Ивановна слушала молча. Потом кивнула, словно приняла какое-то своё, внутреннее решение.
— Слушай, я поваром работаю у Павла Григорьевича, это хозяйство по ту сторону оврага. Работа тяжёлая, но если не боишься — возьму с собой. Только готовься — мужики там не сахар.
И Лена почувствовала, как в груди снова появилось тепло — надежда.
— Я справлюсь. Только дайте шанс.
Женщина улыбнулась, протянула ей корзину — там были помидоры и несколько огурцов.
— Завтра с утра будь готова. И... если умеешь печь — захвати что-нибудь сладкое. Там любят, когда с душой.
Когда Валентина Ивановна ушла, Лена ещё долго сидел в доме, глядя в окно на небо — бледное, ясное, без единого облачка, — и на покорёженный угол печки, всё так же торчащий в углу, как напоминание.
— Ты выкинул меня, Витя, как ненужную вещь… — прошептала она. — Но я поднимусь. И ребёнок мой поднимется со мной.
В голове уже мелькала мысль: мука у неё есть, и даже немного мёда. А если добавить каплю масла, можно испечь пряники. Пусть неровные, пусть с дымком, но настоящие. С душой.
Ночь она провела на старом топчане со слежавшимся за многие годы ватным матрасом. Во сне ей мерещился сладкий запах шоколада, как когда-то на ярмарке, где она когда-то торговала конфетами собственного приготовления.
Петух ещё не прокукарекал, а Лена уже проснулась — затёкшее тело отзывалось болью на каждое движение, спина ломила от жёсткости её постели, а живот — будто налитый свинцом — тревожно шевелился: малыш толкался, будто звал её: «Мама, вставай. Нам нельзя останавливаться».
В прохладном утреннем воздухе, просачивавшемся сквозь щели в стенах, Лена наощупь добралась до той самой сумки, что Виктор бросил у входа. Внутри — смятый платок, сахар, мука и банка мёда. Она взяла корзину, оставленную Валентиной Ивановной, — с помятыми помидорами, пучком укропа и парой огурцов. Нарезала себе салатик, посолила и позавтракала. И уже знала: будет печь. Будет делать хоть что-то. Пусть не торт, не чудо — но пряники. Простые, с душой.
Во дворе, в той же печурке, она развела огонь. Дым ел глаза, но тепло оживляло внутри что-то давно остывшее.
Смешала муку, ложку мёда, щепотку сахара, каплю масла и воду. Месила тесто руками, оно вышло тугое, грубоватое, но с тёплым запахом чего-то настоящего. Это было начало.
Осторожно вылепила несколько грубых лепёшек, сладких, чуть тёплых от пальцев, и выложила на старую сковороду. Когда пряники запеклись, воздух наполнился ароматом — неожиданно родным, домашним.
Она завернула их в чистую тряпицу, выпрямилась и, прижав к груди, улыбнулась. Это были не просто пряники — это было её «всё будет хорошо».
Ферма Павла Григорьевича — или, как все говорили, просто «хозяйство» — была в двух километрах. Дорога — пересохшая, с большими ухабами, будто издевалась. С каждым шагом живот ныл, спина ломилась, но Лена шла, и каждый шаг был как вызов прошлому.
У калитки она остановилась. Хозяйство шумело — коровник, дощатые склады, мужики в телогрейках сновали туда-сюда. Запах навоза резал нос. И вдруг из-за угла вышла Валентина Ивановна — уставшая, с закатанными рукавами, вытирая руки о фартук.
— Ну, чего замерла, как у колодца? Заходи, быстро, времени нет. Тут не до сантиментов.
Кухня была просторной, но тёмной. Пахло дымом, чищенной картошкой и потом. Плита — настоящая, жарила с жаром. Кастрюли — чёрные от копоти, голосов — много. Все что-то требовали, шумели.
— Принесла? — кивнула Валентина Ивановна.
Лена вытащила свёрток, смущённо расправила край ткани.
— Что смогла. Больше у меня ничего не было.
Та взяла один из пряников, понюхала, отломила край, попробовала, нахмурилась — и вдруг усмехнулась, немного криво, но тепло.
— Суховато. Но вкус есть. Съедят, не подавятся. Оставайся. Поможешь с обедом — посмотрим, выдержишь ли.
И началось. Варка, мойка, чистка лука, крики, чад, сорванный голос. Лена к вечеру едва стояла. Пот катился по лопаткам, живот ныл, глаза щипало, руки гудели. Но она не сдалась.
Когда она наконец села на низкий табурет, чтобы не упасть, в дверях появился низкорослый мужчина с грубоватым лицом, в мятой кепке.
— Это кто у нас тут распласталась?
— Это Лена, — ответила Валентина Ивановна. — Муж бросил, одна тут неподалёку. Работала сегодня как зверь. И, между прочим, с собой принесла.
Он хмыкнул, подошёл к столу, отломил кусок её пряника, пожевал с каменным лицом.
— Есть можно. Но если хочешь остаться — учись готовить по-настоящему. Тут у нас не богадельня. Если косячишь — сам уходи, или попросят.
Лена кивнула. Она не ожидала пощады. Но в душе — загорелся маленький огонёк, ей дали шанс.
Когда она возвращалась обратно, небо уже окрасилось в малиново-серый, воздух тянул прохладой и сыростью от травы. В руках — узелок с кусочком сливочного масла, пригоршня орехов в сложенной тряпке, да бумажный пакет с мукой и небольшой пузырёк мёда. Подарок от Валентины Ивановны. Не жалость — участие. Словно молчаливое признание: ты держишься, значит — заслужила.
Усталая, как после битвы, Лена едва дотащила ноги до избы, сразу рухнула на топчан. Но внутри — не было пустоты. Там что-то горело, что-то жило.
На следующее утро Лена проснулась опять рано. Подбросила в печь щепок, раздула огонь и достала из узелка масло и мёд. Смешала с мукой, добавила воды, немного соды и щепотку соли — всё, как помнила из детства. Тесто вышло густым, пахло теплом и чем-то из прошлого.
Из второй партии получились не пряники, а их намёк — грубоватые, с трещинками, но с ароматом, от которого в кухне повисла тишина. Рабочие молча дожёвывали, кто-то попросил добавки, а один из парней даже протянул деньги:
— Если будут ещё — скажи. Куплю.
Валентина Ивановна, криво усмехнувшись, бросила:
— А я ведь говорила. Вот ведь, вроде ничего особенного, а вкусно… Талант у тебя, Лена, не отнять.
Лена не ответила, только сжала комок ткани в руке. Впервые за долгое время в груди что-то потеплело. Не только от еды. От мысли: скоро — аванс. Маленький, но её, и это уже значило многое.
Лена — впервые за много дней — улыбнулась. По-настоящему, без боли. Малыш в животе будто ответил лёгким толчком — как одобрение. Но это хрупкое умиротворение длилось недолго.
К вечеру, когда она мыла тяжёлые котлы на заднем дворе кухни, до её слуха донёсся знакомый рёв мотора. Сердце застучало в груди, как испуганная птица в клетке. Через окно она увидела припаркованную у ворот старую «Ниву». Из машины вышел он — Виктор — громогласный, весёлый, с Наташей, повисшей у него на руке, как украшение.
— Заехал к Павлу Григорьевичу, — крикнул он кому-то, даже не заметив Лену. — Забрать кое-что, что забыл.
Она спряталась за дверью кладовки, сжимая в руке мокрую ложку. Колени предательски дрожали. Виктор прошёл мимо, не заметив её, как будто Лена никогда и не существовала. Наташа хохотала, на ней был новое платье, волосы уложены, как на обложке журнала.
А Лена стояла, обхватив живот, с каплями жира на фартуке и с сжавшимся сердцем.
В ту ночь, лёжа на топчане, укрытая старым одеялом, она прошептала в темноту:
— Ты меня ещё увидишь, Виктор. Я поднимусь. И мой сын поднимется со мной. И тебе будет совсем не до смеха.
Продолжение: