Был у моей тётки в селе Садовое дом. Вокруг дома сад вишнёвый. Тётка держала гусей, поросят и даже корову. Летом мы приезжали к тётке погостить.
По соседству жила Ленка. Огонь-девка. Она умела заворачивать язык в трубочку, вставать на мостик и пИсать стоя, что сразу же и продемонстрировала, как только мы познакомились.
Потом она вытащила из дома мамкину шкатулку с золотом, и мы долго примеряли в тени сарая на бревне тяжёлые перстни и цепочки. Вокруг нас рылись в пыли куры, а мы, склонив головы, разглядывали витиеватую надпись на обороте красивого серебряного крестика «И.Х. - СПАСИ И СОХРАНИ».
– ИХ – это кого? – испуганным шепотом спросила я, росшая в семье атеистов.
- ИХ – это нас! - ответила Ленка и неумело перекрестилась. – Бог всех видит, если надо, спасёт и сохранёт.
По рукам побежали мурашки - это было мое первое знакомство с проявлением божественного в мире вокруг.
Из города на каникулы приехала Ленкина старшая сестра Любка. Она училась в техникуме, у нее были прыщи, большие сиськи и жених. Ленкина мать сказала, надо обязательно сделать семейное фото в ателье: с Ленкиной бабкой - пока жива, с Ленкиным папкой - пока не запил, с Любкой, пока не залетела и с маленькой Ленкой, пока она такая хорошенькая и без прыщей.
В те времена поход в фотоателье был событием. Собирались и наряжались, как на свадьбу, во всё новое. Фотоателье находилось в соседнем городе, выезжали первым рейсовым автобусом – чтобы не пропустить запись на одиннадцать. Опоздать было страшно - следующая запись неизвестно когда.
Накануне вечером Ленка сказала:
- Любка в доме делает маску из огурца от прыщей – чтоб завтра на фотографии выглядеть царевной.
- А ты чем хуже? – спросила я.
- Вот именно! – Кивнула Ленка.
У забора рос одинокий куст жимолости: горькой – жрать невозможно.
«Всё горькое - полезно», - сказала Ленка, нарвала в железную кружку ягод, растолкла их сучком, зачерпнула пальцами кашицу и густо намазала себе на лицо.
- Тебе будто всю рожу разбили, - сказала я восхищённо и вымазала остатки на себя.
Мы не знали, сколько нужно держать маску из жимолости, поэтому решили походить подольше. Скоро ягода на лицах подсохла, и мы стали играть в магазин: продавали друг другу пучки травы и камешки, завёрнутые в подорожник.
- Вы чё, дуры? – спросил соседский Колька, который пришёл позвать нас в лапту.
- Сам дурак, это молодильная маска, - сказала Ленка. – Я завтра фотографироваться поеду, понял?
- Тебя мать убьёт, - пообещал Колька. Как в воду глядел.
Ягода не отмывалась. Ленка яростно тёрла мочалкой лицо – оно оставалось иссиня-чёрным. Она смотрела на себя в треугольный осколок зеркала над рукомойником и ревела: «Я как негыыыыр!»
Я тоже была «как негыр», но мне хотя бы не ехать завтра к фотографу.
Как же орала Ленкина мать – слышала вся округа. Это был непередаваемый винегрет из угроз убить, прибауток, обращения ко всем известным богам, матов. Периодически она принималась хохотать. Я сидела под их окнами и тряслась - Ленка попросила покараулить на случай, если её начнут убивать. Сама Ленка отчаянно рыдала, перемежая рыдания мольбами: «ИХ, спаси и сохрани! ИХ!»
«Сделали, блядь, семейное фото: одна в прыщах, другая в чёрном! – Заходилась Ленкина мамка в крике. - Господи, за что мне это, а?! Полюбуйтесь, люди добрые: красива, как чернослива! Мылом хозяйственным потри! Да не реви, раз дурой уродилась! Поставь на место белизну! Я ща с твоей жопы кожу сниму и на лицо натяну – вот это будет маска! Нет, мы не будем отменять фотоателье, я за две недели туда записываться ездила…»
И они действительно поехали в город на следующее утро и сделали-таки семейное фото. Я не знаю, что сказал фотограф, когда увидел девочку с синим лицом. Как он там корячился, выставляя свет, или просто предложил ребенку отойти в сторонку. Уверена, что Ленкина мать доходчиво объяснила фотографу, что девочка ТОЖЕ будет фотографироваться сегодня.
Я бы дорого дала, чтобы увидеть эту фотографию.
Ленка, если ты меня читаешь, поищи в семейном альбоме, очень прошу!