35-летний Дмитрий Шуров привлекает внимание не только своими работами, но и своим внешним видом. Практически все его тело в татуировках. Наколки есть даже на лице и затылке. При этом Дмитрий не только практик, но и теоретик тату-культуры. Уже двадцать лет он изучает историю российской криминальной татуировки. ЛБ поговорили с Шуровым о том, как на татуировку влияет отношение российских властей к «ворам в законе» и можно ли назвать блатную культуру генетическим кодом россиян.
Кто такой Дмитрий Шуров
Родился в 1989 году в Свердловске. В своих работах совмещает элементы тюремной татуировки, авангардных произведений искусства XX века, народного творчества и «звериного стиля». Персональные выставки Шурова проходили в Москве и Санкт-Петербурге. Профессионально занимается татуировкой. В 2022 году после начала войны уехал с семьей из России. Сейчас живет в Армении.
«Какого ты на всех рисуешь!»
— Почему ты вообще начал заниматься татуировкой?
— Часто люди смотрят на меня — ты весь в наколках, значит, из неблагополучной семьи, значит, наркоман. Нет, вообще все было по-другому. Мой папа — художник, он участвовал в знаменитой выставке «Сурикова, 31» (первая выставка независимых художников в Свердловске в 1987 году — ЛБ). Мама — театральный работник. Интеллигентная семья!
Мне прививали с детства классику, но я всегда был радикалом. В Свердловске существовало много «околопонятийных» движений. Рядом с моей школой был детдом, мы общались с местными детдомовцами. Некоторые из них уже имели татуировки. Помню одного пацана, у него была наколка «СЭР», она расшифровывалась «свобода — это рай».
В 90-е годы из-за безденежья и отсутствия своего жилья родители устроились работать сторожами в садоводческом товариществе под Свердловском, поселили нас в сторожевой дом. И в этом пригороде я впервые увидел уголовников.
— Как они там оказались?
— Бывшие зэки, которым негде было жить, часто шли сторожить СНТ с нами по соседству. «Сторожа» сами же частенько «обносили» дома местных дачников. Собирались, выпивали и шли громить. Мы с отцом вызывали полицию и помогали задерживать всех этих преступников. Отец давал мне воздушное ружье. Было не страшно, а весело. Я чувствовал себя Томом Сойером.
И был такой молодой, но матерый уголовник, все его звали дядя Леша. Когда дядя Леша выходил из тюрьмы, он ехал в наше СНТ. У него там был дом, который достался в наследство от матери. Периодически дядя Леша устраивал шалманы, к нему приезжали другие уголовники.
Все дачники их боялись и ходили жаловаться к моим родителям. Мама шла разбираться к дяде Леше. У нее был строгий голос, и он прямо осаживался — при том, что уголовник был абсолютный. Когда дядя Леша после очередной отсидки приезжал на дачу, он, бухущий, бежал к нам: «Лена! Лена!». И обнимал маму, он ее по-сыновьи любил, но побаивался. А она его не боялась. Это было очень странно.
Дядя Леша был весь синий (покрыт татуировками), с ног до головы. Только на лице — ничего. Помню, на животе у него была набита римская колесница, а в ней — легионер с копьем. Сзади — какие-то [православные] купола. Суперинтересно! И у меня это начало отпечатываться.
Второе мое «татуировочное» потрясение — MTV. У меня появились любимые группы — Limp Bizkit, Korn. У всех музыкантов были наколки. И они были уже не уголовные.
Я насмотрелся всего этого и принялся рисовать ручкой — на друзьях, на себе. Мама была в ужасе — зачем ты это рисуешь, это плохо. Родители не хотели все это принимать. Но я уже не мог остановиться.
В школе мне делали заказы за сухарики «Три корочки». Меня постоянно водили к директору, которая устраивала взбучки — какого хрена я на всех рисую. Но мне это нравилось.
Ближе к десятому классу мы с другом начали пытаться делать настоящие наколки. Его дядя (он и в армии служил, и в тюрьме сидел) посоветовал нам взять швейную иголку. Мы ее обматывали ниткой и пытались колоть. Из-за толстой и тупой иглы нормально проколоть кожу не получалось. У нас на плечах были пятна, выглядело это все не очень. Я скрывал это все от родителей.
— Когда ты сделал первую осмысленную татуировку?
— У меня практически все татуировки неосмысленные. В основном на мне тренировались другие. Интернет был плохой, толком информацию не найти. Мы познавали татуировку методом тыка. Кто мог тогда рассказать и показать? Либо бывшие зэки, либо «металлисты», либо байкеры.
Но мастера не особо жаловали молодых ребят. Помню, я пришел в тату-салон и попросился, чтобы меня взяли подмастерьем. Но чувак сказал — иди на хуй. Так я понял, что придется все самому познавать с нуля.
Колол я много. Местным гопникам набивал за бутылку пива. На районе меня знали как Диму Кольщика. Сам собирал тату-машинки. Кололи тогда гитарными струнами, нас учили затачивать их по-тюремному. Одноразовые иглы стоили дорого, мы ими кололи, потом их отмывали, кипятили в кастрюльке, потом снова использовали.
Первый хороший аппарат мне подарила сестра, она жила в Израиле. Комплект пришел в разобранном состоянии, собирать машинку пришлось самому. И первая более-менее профессиональная татуировка у меня была обычная пятиконечная звезда, я выбил ее на ноге. Она была цветной.
— А какая любимая татуировка на себе?
— У меня есть воровская татуировка на шее. Там написано «Жизь блядина, дай покой». Написано специально с ошибками. Друг дяди Леши картавил и говорил не «жизнь», а «жизь». Однажды он обронил эту фразу, я запомнил и наколол уже во взрослом возрасте. Обожаю эту татуировку, это мой девиз. Потому что ты все время хочешь какого-то покоя, но тебя постоянно куда-то закидывает. Эти тюремные фразы — с одной стороны, глупые. Но в них иногда бывает философский контекст.
«Меня жестко несло в криминальную сторону»
— Почему ты решил колоть тату на своем лице?
— В молодости я сильно пил вместе с татуировщиками. После таких «бухалок» часто появлялись новые татуировки — ты под алкоголем ничего не боишься. И однажды я сделал себе наколку на лице — как протест. Мне было лет 18.
— Против чего ты протестовал?
— В Свердловске ко мне часто подходили на улице, какие-то обычные мужички, хватали за руки — ты че, реально наколотый. Это ужасно бесило. В какой-то момент это начало так калить, что я подумал — надо сделать тату на лице, чтобы они все охуели. И попросил товарища наколоть мне на лбу фразу This Is Art (с англ. «это искусство»). У мамы была истерика, когда она это увидела, она ревела.
Еще после одной «бухалки» мне выбили под глазами слова «любовь» и «горе». Мне понравилось это сочетание — один шаг от любви до горя и наоборот.
А вообще первыми татуировки на лице бить начали, конечно, уголовники. На это были разные причины. Насильственно кололи касте «опущенных» — могли выбить, например, точку над губой или круг с точкой на мочке уха. По своей воле себя расписывали «пожизненники» (у кого было пожизненное заключение) — потому что уже полностью принадлежали тюрьме. А еще татуировки на лице кололи в знак политического протеста, тут самая известная татуировка «Раб КПСС».
— Ты сожалеешь о каких-нибудь татуировках, которые есть на твоем теле?
— Сейчас многие на меня смотрят — о, у тебя такие прикольные татуировки. Но с точки зрения нормального тату-мастера, то, как я забит, — это полный хлам. Я прошел большой путь от ненависти к своим татуировкам до их принятия. О некоторых я сожалел, да. По большому счету, это были партаки (некачественные татуировки). Но исправлять я их не буду. Именно партаки заставили меня ответственно относиться к моей работе.
Сейчас партаки — это модно. Новая волна тату-мастеров специально бьет кривые татуировки. Даже я, татуировщик, который пытался быть авангардистом, смотрю их тик-токи и понимаю, что это уже чересчур, что я становлюсь консервативным.
Но так уж устроено — искусство всегда сначала выходит на уровень какого-нибудь Тициана, а потом все отступают от правил, начинают скатываться в авангард, и понеслось. Татуировка тоже прошла этот путь, только за очень короткий период. Особенно быстро ей пришлось повзрослеть в России — потому что «совок» развалился, и нужно было наверстать, то, что мир проходил там за несколько десятилетий до этого.
— «Партаками», кажется, назывались и тюремные татуировки?
— Да, раньше они ассоциировались исключительно с криминалом. И слово «партак» имело негативную окраску из-за этого. В 90-е годы российские татуировщики пытались выйти на другой уровень и отделяли себя от «партаков», от всего блатного. И я в том числе.
— А за счет чего происходило это отделение?
— Зэки били черно-белые татуировки, а мы специально делали цветные. Цвет был показателем того, что ты стараешься делать что-то другое, не уголовное. Я учился у уголовников, спокойно с ними общался, но понимал, что мир не этим дышит. И не хотел к ним сильно приближаться и вставать на блатную дорожку.
— То есть, блатная романтика тебя не манила?
— Нет. Хотя в молодости меня жестко несло в криминальную сторону. Ко мне приходило множество блатных ребят, я им делал тату ради денег. Я понимал, что рано или поздно меня затянет. Но я не хотел быть бандитом, а хотел быть татуировщиком.
Был случай, когда меня позвали на «коронацию» нового «вора в законе». Я был совсем молодой, лет 19-20. Мне ночью звонят, говорят — вот, чувак вышел из зоны, его нужно «короновать», приезжай и наколи «воровские звезды». Но мне стало совсем страшно. И я не поехал.
— «Коронование» — это какой-то обросший легендами ритуал…
— Да, это сильно романтизировано. На самом деле, все более прозаично. «Короновали» обычно в колонии. Человек, который хотел стать вором в законе, должен был заручиться поддержкой уже коронованных воров. Нужно было доказать, что у тебя нет плохих (по меркам криминального мира) поступков. Если никто не был против, тебе делали соответствующие наколки. Они отличались, в зависимости от колонии. Но очень часто кололи «звезды».
Меня вызывали, конечно, не в колонию, а в загородный дом. Скорее всего, там был легкий формат — алкоголь, шашлычки, собрались мужики и решили кого-то из своих «короновать». В 90-е годы блатной мир начал терять твердые понятия. Уже не было жестких требований, как в советское время. А звание «вора в законе» можно было просто купить.
— С тебя когда-то спрашивали за татуировки?
— Такой вопрос мне никогда не задают бывшие зэки. Они просто говорят — какие у тебя прикольные наколки. Раньше на меня наезжали гопники, которые не сидели в тюрьме, но пытались стать околоблатными. Но я вырос на районе и умел разговаривать с такими. Просто спрашивал — почему у тебя ни одной наколки, а ты подошел ко мне.
Вообще это «а ты можешь за татуировку объяснить?» уже в мое время было эхом, которое доносится из прошлого.