На кухне пахло жареным луком, дешёвыми духами и раздражением. Марина Петровна стояла у окна, держась за подоконник так, будто хотела его выломать и выкинуть в палисадник. В доме, где ещё вчера слышно было только шорох газет и тиканье старых советских часов, сегодня раздавались вопли:
— Маааам, а у нас есть кетчуп? — кричал из ванной какой-то мальчишеский голос.
— Ты мне на фен налил, Ромка! Я тебе волосы сожгу! — вторил женский.
— Тамара, закрой дверь, у тебя там всё видно! Я, конечно, не ханжа, но дети же!
Марина Петровна прикрыла глаза. Её кухня, её ванна, её тихий уют — теперь это казённая казарма. Тот самый братец Валерка приехал. С женой, Людмилой — громкой, как синяя сирена на «скорой», и детьми — втрое больше, чем обещал. А в придачу — её свекровь, Татьяна Васильевна. Вдова, пенсионерка, по совместительству — Маринина головная боль.
— Мы только на пару дней! Отдохнём, поварим уху, с детишками на воздухе... — звучал вчера голос Валеры по телефону, за пятнадцать минут до того, как «отдохнуть» приехал автобус с вещами.
Марина Петровна тогда как раз протирала подоконник — тщательно, с нежностью. Её утро начиналось с кофе, книги и обязательной тишины. Сегодня вместо книги — раскатистый ор, визг, и гора обуви в прихожей, из которой выныривала голова невестки.
— Марина Петровна, а у вас нет тапочек почище? Эти — будто собака жевала...
— Иди босиком, — ответила Марина устало, — мозг зато не сожмёт.
Людмила хихикнула, не поняв, обижаться ли. Ей, конечно, двадцать восемь, ноги длинные, ресницы тоже, как ресницы у пионерки, но в голосе у свекрови — колкость закалки. Такая в кровь заползает и зудит потом неделю.
— Я просто не люблю шерсть... У меня аллергия, — добавила она, с кислой миной.
— Тогда тебе в пластиковый мир, милая. Желательно без людей.
Марина вышла на крыльцо. Там её встретил Ромка, Валерин старший, лет пятнадцать, с манерами, как у инспектора ДПС после трёх суток.
— А вы всегда такая злая? — спросил он нагло.
— А ты всегда бездарно воспитан?
Он пожал плечами, ковырнул кроссовком ступеньку и ушёл в дом.
Марина посмотрела в небо. Солнце было ленивым, как и положено в июле. Дачный участок, с любовью ухоженный ею последние пятнадцать лет, теперь топтали чужие ноги. Она слышала хруст её гортензий под шлёпанцами Людмилы. Кто-то забыл закрыть калитку. Собака с улицы сунулась в палисадник. Всё казалось чуть-чуть не своим, как будто её жизнь украли, положили в чужие руки и сказали: держи, вот тебе счастье, только не забудь посуду мыть.
— Вы что, так и спите — все вместе? — спросила Марина, наливая чай на кухне, где теперь царили кружки с мультиками и крошки на скатерти.
— Да нормально, — махнул рукой Валерка. — Мы и на полу можем! Людка у меня неприхотливая.
— Сомневаюсь, — буркнула Марина. — С её запросами и губами, как у спасательного круга.
Людмила это услышала. Притихла. Уперлась взглядом в мужа.
— Ты слышал, как она меня назвала?
— Да ладно, Люд... У неё просто сложный характер. Старше нас, одна, муж умер...
— Ага, — перебила Марина. — А у вас, значит, все живы и весёлые. Потому и носитесь по дачам, как кочевники.
Татьяна Васильевна молчала. Сидела в углу, молчаливая, как тень. Её седые волосы были аккуратно забраны в пучок, в глазах — осторожная выжидательность. С Мариной у них отношения всегда были натянутыми. С момента свадьбы Марини и её сына.
Марина Петровна подала чай, хлопнула по столу.
— А вы, Татьяна Васильевна, чего молчите? Или думаете, я тут шведский стол открыла?
Свекровь подняла брови.
— Я не лезу. Ты же всё равно не слушаешь.
— Вот именно. Не лезьте. Пока не попрошу.
В доме повисло напряжение. Ромка перестал грызть чипсы. Алиска — младшая дочка Людмилы — потянулась к телефону, но не включила.
— Может, разъедетесь, а? — выдохнула Марина. — Вам тут тесно. Мне — невыносимо.
— Мы же на пару дней... — Валерка замялся.
— Ага, как в прошлый раз. Неделю здесь торчали. Людмила потом все мои специи в сумку сложила — сказала, ей домой надо. Что, свои купить слабо?
— Я думала, это общие... — вскинулась Людмила. — У вас они всё равно просроченные!
— Как и ваша совесть, — отчеканила Марина.
Вечером она вышла в сад. Села на старую скамейку под вишней. Тот самый уголок, где она с мужем когда-то пили чай. Её Борис умер семь лет назад. Инсульт. Быстро. Без шансов. Осталась дача, книги и кошка Муська, которую Ромка уже дважды пытался запереть в микроволновку — просто по приколу.
Вздохнула. Из окна донёсся голос Людмилы:
— Ты видел, как она на меня смотрит? Словно я ей в спальню на ковёр нас...
— Ну не начинай... — Валера шептал, но слышно было отчётливо. — Она же в возрасте, всё её раздражает. Надо перетерпеть...
— А что, если мы тут и пожить останемся? Дети летом — воздух, природа. Всё лучше, чем наша хрущёвка с тараканами.
Марина вздрогнула. Пожить? Кто пожить?! Тут? У неё?
В голове мгновенно щёлкнуло что-то жёсткое. Как замок, закрывающий нечто важное. Или открывающий.
На следующее утро Марина стояла у двери с ноутбуком и распечаткой.
— Что это? — спросила Людмила, жуя йогурт прямо из банки.
— Объявление. Продаю дом.
Все замерли.
— Ты шутишь? — выдавил Валерка.
— Нисколько. С меня хватит. С меня — вот досюда. Я этот дом берегла, как глаз. А вы — как в хостел. Всё, доигрались. Пусть купит кто-то, кто умеет уважать чужой труд.
— Ты с ума сошла... Это же родовое...
— Не ваше. Муж оставил мне. Всё оформлено. Я даже нотариуса знаю лично. У него диабет, он не любит, когда его раздражают. Так что я приду — он подпишет быстро.
Татьяна Васильевна встала. Подошла к Марине. Говорила тихо:
— Не горячись. Продать легко. А купить назад — сложно. Дай время остыть. Мы уедем. Все. Сами. Сегодня.
Марина посмотрела на неё, как на чужую.
— А где вы были раньше? Когда они на моём бельевом верёвке сушили трусы с сердечками?
Свекровь вздохнула:
— Мы ведь все остались поодиночке, Марина. Каждый спасается, как может. Кто — детьми, кто — котлетами. А ты — тишиной. Но иногда тишина — это тоже крик. Просто без звука.
Марина отвела взгляд.
— У вас три дня. Потом дом будет выставлен. Даже не уговаривайте.
И ушла на второй этаж. Закрыла дверь. И впервые за долгое время — не открыла ни чай, ни книгу. Только легла на спину и смотрела в потолок. Долго. Молча. Как будто слушала, как в её жизни снова наступает тишина.
Утро наступило как чужое. Такое, как после скандала — вроде и солнце светит, и чай в кружке тот же, а внутри всё перекошено. Марина Петровна встала в шесть, как обычно. Тихо прошла по коридору, заглянула на кухню — там кто-то уже оставил недопитый кофе, кружку с крошками и странный запах, будто вчера кто-то грел рыбу прямо на открытом холодильнике.
Она поморщилась, подошла к окну. На улице уже двигалась Татьяна Васильевна, в халате и с чашкой. Стояла, как старый часовой у крыльца, и смотрела вдаль. За ней — чемодан.
Чемодан. Первый.
Марина почувствовала странное. С одной стороны — облегчение. С другой — пустота, как будто на праздник никто не пришёл. В доме было непривычно тихо. Даже дети не визжали.
Она вышла.
— Уезжаете? — спросила, сухо.
Татьяна Васильевна кивнула.
— Сказала — значит, серьёзно. Я не хочу устраивать цирк. Заказала такси. Вещи собраны. До вокзала довезёт.
— Один чемодан — на всех?
— На себя. Остальные в доме шебуршат. Людмила там что-то швыряет. Орет на Валеру. Он молчит, как тапок. Алиска плачет. Стёпа спит — ему всё равно. Маленький пока, не в курсе, что нас выгнали.
— Я не выгоняла. Я выставила сроки.
— Разница небольшая, — усмехнулась Татьяна Васильевна. — Но по-честному — ты права. Мы как к себе. А это — не к себе. Это к тебе.
Марина смотрела на неё с подозрением. Татьяна Васильевна была странно спокойна. Без упрёков. Без фальши. Просто женщина с седыми волосами, уставшая от многолюдных глупостей.
— И всё-таки странно, — сказала Марина.
— Что именно?
— Что вы не защищаете своих.
— Своих? — усмехнулась свекровь. — Да Людмила для меня не «свои». Мы общаемся через смайлики в вотсапе. Она даже отчество моё не помнит — зовёт «мамуля», чтобы не запутаться.
Марина фыркнула.
— А Валера?
— А Валера... — она сделала глоток чая. — Валера — не мальчик. Он давно ушёл туда, где проще промолчать, чем встать за кого-то. А ты — упрямая. Ты дерёшься даже за воздух. Но, черт возьми, хоть у кого-то в этой семье есть позвоночник.
Они замолчали.
Тишина прервалась грохотом — Людмила, в спортивках и с пучком на голове, вылетела на крыльцо с двумя чемоданами.
— Всё! Я с вами в такси не поеду! Пусть Валера решает, как мы поедем! Я не собираюсь слушать, как меня тут оскорбляют!
— Людмила, — попыталась вмешаться Татьяна Васильевна.
— Нет, Тань, хватит. Меня здесь считают паразитом! Я, между прочим, работаю! У меня два высших! Я просто хотела, чтоб дети подышали, а меня тут шпыняют как дворнягу.
Марина спокойно наблюдала за сценой.
— А дети где? — спросила.
— Ромка убежал в деревню, к этим... геймерам, что за оврагом. Алиска сидит в туалете и ревёт. Стёпа вообще пропал, я его искала полчаса. Он у вашей кошки домик забрал и там спит.
— Ну хоть с кем-то в этом доме у него контакт, — кивнула Марина.
Людмила вскипела:
— Что вы вечно язвите? Что вам от нас надо?!
— Чтобы вы меня оставили в покое.
Валера вышел из дома. Лицо потухшее. В руках бутылка воды, как у туриста, потерявшего маршрут.
— Марин... может, ну его? Мы тебе мешали, понятно. Ну съездим в Анапу. Вернёмся в августе. Без Люды. Только я с детьми. Надо же им воздух...
— Валера, — перебила Марина, — да хоть в Туапсе. Хоть в Кемерово. Хоть на Луну. Только не сюда. Я не гостиница. Я не та, кто должна вас всех спасать от вашей жизни. У каждого свой спасательный круг. Я — не ваш.
Он вздохнул. Говорил тише, но в голосе зазвенело что-то непривычное.
— Ты всегда была жёсткая. Ещё с юности. Я помню, ты вечно шипела, как чайник. Всё тебе не так. Мы с Борей удивлялись — как ты выносишь людей?
— А я и не выносила. Я боролась. Потому что все на мне висели. А потом, когда Боря умер, вы исчезли. Ни звонка, ни письма. А теперь — вот вы, с детьми, кастрюлями и тапками. Что я должна чувствовать? Радугу?*
Он посмотрел на неё долго. Потом кивнул. Пошёл в дом. Через минуту вытащил вещи. За ним — Людмила, дети, коробки.
Марина стояла, как памятник самой себе.
И вдруг — снова рядом оказалась Татьяна Васильевна. Положила руку ей на плечо.
— А если ты тоже от чего-то бежишь?
Марина вздрогнула.
— С чего вы взяли?
— Потому что ты продать дом собралась не из-за нас. А потому что тебе тут больно. Пусто. И страшно одной.
— Мне не страшно. Мне — спокойно.
— Нет. Спокойно — когда ты кого-то ждёшь. А у тебя — чтобы никто не приехал.
Они замолчали. Марина вдруг резко отвернулась. Слёзы. Внезапные. Злые. Несправедливые.
— Уезжайте уже. И не надо мне диагнозов.
Свекровь тихо обняла её. По-настоящему. Без фальши. Как будто — мама. Или та, кто тоже понял, что осталась ни с чем, кроме чемодана и воспоминаний.
Вечером тишина снова поселилась в доме. Ушли все. Даже кошка вышла и села у порога, будто говорила: ну наконец-то, они ушли.
Марина сидела на кухне. Разбирала кружки. Нашла чью-то записку. Детский корявый почерк:
«Бабушка Марина, не сердись. Мне тут было хорошо. Прости за Муську. — Стёпа»
Она засмеялась. Слёзы снова выступили. Но уже другие.
Потом взяла телефон. Открыла заметки. Заголовок объявления:
"Продаётся уютный дом, идеально подойдёт для уединённой жизни."
Нажала «удалить». Подумала. И набрала новый:
"Сдаётся дача на лето. Только тем, кто умеет вести себя по-людски."
И добавила: "Желательно — без котлет, без криков и без тапок."
Марина Петровна сидела на крыльце с кружкой кофе. Было тихо. Даже слишком. Никто не вопил «маам», не гремел дверцами холодильника, не ставил кастрюлю на плиту «чтобы просто подогреть». Она слушала, как ветер шуршит в яблонях, как где-то лает чужая собака. И вдруг — поняла. Нет — не радость. Нет — не покой. Ощущение, как будто ты всю жизнь мечтал о тишине, а когда она пришла — оказался заперт в банке с вакуумом.
— Скучно стало, Марин? — сказала она сама себе и отпила кофе.
День прошёл в тишине. Вечером она решила пересчитать счета — старый блокнот, аккуратно записанные расходы. Вдруг наткнулась на бумагу. Свидетельство о праве собственности. Дом. Всё в её руках. Хоть завтра — в продажу. Хоть послезавтра — сдать.
Только вот... никого звать не хочется. И продавать — не поднимается рука. Не в этом доме дело. Дело — в том, что никто больше не приходит, не зовёт, не спорит, не шумит.
Вечером пришёл участковый. Молодой, щуплый, стесняющийся.
— Марина Петровна? У нас заявление. Ваш племянник Роман пропал. Он вчера ушёл из дома. Родители утверждают, что он пошёл «в деревню», но там его не нашли. Последний раз его видели в районе вашей дачи.
Марина замерла.
— Это шутка?
— Нет. Родители в панике. Сказали, у вас был конфликт. Мальчик мог... остаться поблизости. Спрятаться. Или... — он замолчал.
Марина вскочила. В доме — ни души. На участке — пусто. Она схватила фонарь. Побежала по тропинке. В лесок за домом. Там была старая беседка. Где они с Борисом сушили грибы. Где сидели с его братом после похорон. Где Ромка — однажды — пытался курить, и она чуть не убила его взглядом.
И — вот он.
Спит. В куртке. На лавке. Рядом — термос. Старый. Маринин. Она его выкинула три года назад, а Ромка откопал в сарае.
— Рома! — закричала она, подбежала. — Ты чего? Ты что тут устроил?!
Он открыл глаза. Смотрел, как будто ей пятьдесят лет, а ему — сто.
— Я не хотел домой... Там все ругаются. Ты хоть... орёшь по делу.
— Ты с ума сошёл?! — она схватила его за капюшон. — Ты вообще понимаешь, ЧТО ты устроил?!
— Я думал... ты не против. Тут тише. И кошка рядом. Она ко мне вчера пришла.
— Тебя вся полиция ищет! Родители с ума сходят!
— Они не с ума сходят. Они просто не видят никого, кроме себя. А ты видишь. Даже когда не хочешь.
Он сел. Глаза серьёзные. Не дерзкие.
— Я не хочу туда. Я хочу тут. С тобой.
Марина Петровна выдохнула.
— А я не хочу больше никого. Ни вас. Ни вашего кетчупа. Ни Людмилы с тапочками. Ни воплей...
— Ну тапочки я не возьму. И кетчуп тоже не люблю. Только кисло-сладкий. Можно остаться?
Она смотрела на него. И вдруг увидела в нём — Бориса. Его глаза. Его лоб. Его упрямство.
— Ты понимаешь, что я не мама? Я не бабушка. Я не обязана.
— А я не обязан быть дебилом. Но как-то выходит.
Марина усмехнулась. Потёрла виски.
— Ладно. Только чтоб без Людмилы. И никаких сосисок в микроволновке.
Он кивнул. Обнял её. Тихо. По-настоящему.
На следующее утро она приготовила яичницу на двоих. Ромка ещё спал. А она уже писала объявление в телефон:
"Дом не продаётся. Сдаётся по договору, строго после личного знакомства. Без воплей. Без цирка. С возможностью остаться — если вы умеете жить тихо. Или хотя бы слушать."
И впервые за долгое время — не чувствовала себя одинокой.
Конец.