Можно ли расслышать трещину — ту самую, что лопается где-то между сердцами по совершенно незначительному поводу? Марина об этом знает многое, хоть и не может подобрать слов, чтобы объяснить — себе или дочери. Всё её материнство будто сжалось до ощущений: гулкая усталость в груди, обида, позабывшая своё имя, и знакомое чувство — когда взгляд скользит по комнате, а за ним цепляется одиночество.
Потереть мокрое от кухонной тряпки окно. Как будто всё ещё можно что-то стереть, стереть…
— Вера, ты опять чашку на столе оставила,— марин голос мелко дрожит, но она сама этого не замечает.
Дочь идёт насквозь, не оборачивается — только короткое «Потом уберу!» да отрывистый щелчок двери.
Когда это произошло?.. — спрашивает себя Марина и вдруг ловит тёплый, чуть щемящий запах яблочного пирога: будто бы воскресенье десять лет назад, когда Вера приходила с работы и, сняв туфли, смеялась: "Мама, ты гений кулинарии!"… Тогда между ними жила какая-то лёгкость.
Теперь всё кажется хрупким.
Замечания, что срываются сами собой — не о новых знакомых Веры, а вроде бы о беспорядке… Но правда — страх потерять дочь окончательно, остаться среди этих стен одной, полной совсем другой тишины.
Только вот сказать об этом Марина не умеет.
Вместо признаний — лишние слова, упрёки, полные усталой горечи. Так неосознанно вырастают стены. И вся их жизнь превращается то ли в странную борьбу, то ли в недосказанную просьбу: «Останься со мной подольше…»
За окном льёт дождь, по подоконнику идут косые полоски света — и почему-то хочется поверить, что сегодня всё сложится иначе. Но в этот вечер у Марины, как обычно, не хватает ни сил, ни отваги.
— Уже полночь, хоть закрывай форточку, сквозняк же, — говорит она вскользь, лишь изредка бросая взгляд на торчащие в телефоне Верины пальцы.
Станет ли когда-нибудь проще?
Внутри — тяжёлый ком, будто каждая обычная фраза добавляет слой к их молчанию.
***
Утро всегда начинается одинаково — по кухне размазывается аромат растворимого кофе и что-то в воздухе слишком натянутое, чтобы заметить сразу. Кажется, будто между Мариной и Верой теперь не стол, а холодное стекло — прозрачное и незыблемое.
— Мам, ты не видела мой шарф? — спросонья Вера роется в коридорной полке.
— Посмотри в шкафу… Я ведь просила не кидать в прихожей всё подряд, скоро ведь снова потеряешь, — тихо, но в голосе уже скользит привычная укоризна.
Вера не отвечает. Сквозь суматошные сборы она уносится прочь — и Марина слышит, как хлопает дверь. Даже не попрощалась. Пустяк, а в сердце — болезненно дергает.
Всё будто бы идёт по кругу. Марина пытается говорить с дочерью, ищет случай, ловит удачный момент, но у неё вечно что-то не так. То громко по телефону разговаривает — и Марина просит "ну потише, я пытаюсь сосредоточиться!", то дела по дому вечно спорят о себе.
— Если бы у меня было чуть меньше забот… — бормочет Марина, складывая бельё.
Но забот больше не становится, только упрёков — и тех, что произносятся вслух, и тех, что копятся внутри.
Вера всё чаще приходит домой позже обычного. Иногда Марина слышит, как в прихожей дочь снимает обувь, будто нарочно стараясь не шуметь. Заходит — незнакомые ароматы духов шлейфом по коридору. Марина ни о ком не спрашивает, но сердце рвётся спросить — зачем ты меня стороной обходишь, дочка?..
— Я задержусь сегодня у Кати, у неё на даче ремонт, помогу, — бросает Вера, едва застёгивая куртку.
— Ты хоть обедала сегодня? — волнуется Марина, но выходит сухо, почти колко.
— Мам, я взрослая, разберусь. Не переживай.
Всё заканчивается щелчком замка. Тишина.
Марина опускается на диван и вспоминает — как маленькая Вера, с утра босиком по полу, тянет руки: "Мама, держи меня покрепче!"
А теперь — только равнодушие и какая-то отдалённость…
Почему-то в памяти вдруг всплывают рассказы подруг: "У молодых всё только вперёд смотрят — а мы остаёмся за спиной." Неужели и ей теперь держать свою боль при себе?
Может, это я… придираюсь?
Но каждое желание объяснить превращается либо в резкость, либо в молчаливое упрямство.
— Неужели мы не сможем поговорить нормально? — однажды пытается Марина, когда Вера завтракает.
Дочь пожимает плечами, смотрит в окно.
— Я не хочу ругаться, просто… Ты всегда замечания делаешь. Я тоже человек!
Тишина снова берёт верх.
Марина тоскует по прошлому — простому, ясному.
Она ходит по комнатам, печёт яблочный пирог, заранее зная: на кухне запах вызовет лишь короткое "Спасибо" и ни слова больше.
Всюду — разлитая по дому холодная сдержанность.
А Марина всё чаще думает: когда между нами выросла эта стена — и как мне её сломать?
***
Всё случилось в очередной, ничем не примечательный вечер. Вроде бы — как всегда: чайник громко булькает, телевизор фоном бубнит про чьи-то судьбы. Но на самом деле — всё было не так, как всегда.
— Ты специально громко смотришь? Я не могу сосредоточиться! — раздражённо бросает Вера, вбегая на кухню.
Марина впервые за долгое время не ответила сразу. Просто подняла глаза — и во взгляде было столько усталости, что даже телевизор мигом замолк.
— Я просто…
Марина не договорила. Вере показалось, что мать сейчас расплачется.
— Каждый вечер одно и то же! — срывается Вера, чеканит шагами до прихожей. — Постоянно упрёки, замечания… — она даже не смотрит на Марину, натягивает куртку и, уже на пороге, вдруг бросает через плечо: — Не жди меня. Я у Кати останусь.
Хлопнула дверь — сухо, почти отчаянно.
Осталась тишина. Густая, непроглядная.
Марина прислушалась к себе — и впервые за долгое время не попыталась совладать с этим комом в груди. Села у окна, где в мутных бликах фонаря метались капли дождя, и позволила себе, наконец-то, разреветься.
Слёзы полились сами собой — горькие, настоящие.
Не за чайник, не за телевизор, даже не за разбросанные вещи... А за всё — за то, что потеряла с дочерью что-то главное и не сумела это уберечь.
— Я ведь не хотела ссориться... я просто беспокоюсь,— чуть слышно произнесла она в пустоту.
Целую ночь Марина не сомкнула глаз. Мысли кружились вихрем: где ошиблась? Однотонная тоска смешивалась с переживаниями о Вериной жизни, новых знакомых, о её молчании, о том, что, может быть, ваше родное уже навсегда уходит прочь.
Но ближе к рассвету, отчаявшись, Марина вдруг поняла: и она тоже виновата.
Ведь сколько раз можно было просто обнять и промолчать, вместо очередной «мудрой» фразы? Сколько раз — не бояться открыться? Но страх, что тебя не услышат, всё время заставлял прятать настоящие чувства за цеплянием к быту.
И тогда, в предутренней тишине, Марина взяла обычный лист бумаги — и стала писать.
Не для того, чтобы обвинить или стыдить.
Не для слёз и упрёков.
А чтобы, наконец, сказать:
"Прости, если я ошибалась. Прости, что не всегда понимала тебя…"
Она искренне описала все свои страхи: "Я боюсь остаться одна. Я боюсь, что потеряю тебя. Но больше всего я боюсь, что мы не услышим друг друга — навсегда."
Попросила поговорить — честно, без обвинений.
Попросила попробовать быть рядом снова, по-настоящему.
Скрепила письмо обычной заколкой, положила на Верину подушку.
И пошла готовить тот самый яблочный пирог — будто бы снова было воскресенье, и всё можно исправить заново.
***
К утру дождь ослаб — за окном потянулись прозрачные облака, а в кухне клубился свежий аромат пирога. Марина весь день не находила себе места: никак не могла настроиться ни на книгу, ни на вязание, ни на новости.
В мыслях крутились Верина походка, её глаза с налётом усталости, неловкие последние слова. И, конечно — письмо. Теперь оно казалось слишком откровенным, слишком хрупким, но отступать было поздно.
Дверь щёлкнула ближе к вечеру. Всё сжалось внутри...
Вера молча разделась и остановилась в прихожей, долго смотрела себе под ноги. Плечи ссутулились — будто с них сейчас соскользнёт не только куртка, но и вся эта тяжёлая броня.
— Привет, мам, — тихо.
— Привет… — Марина выдохнула и попыталась улыбнуться, но губы дрожали.
Вера зашла в свою комнату, и минут пять была лишь тишина — только тихий, почти неразличимый шелест листка бумаги.
Потом она вышла, остановилась прямо посреди комнаты, посмотрела на мать: в глазах не было злости. Был страх — и отчаяние, и та самая надежда, что можно отыграть время назад.
— Мама, — голос чуть подрагивал, — а можно… обнять тебя?
Больше не было ни упрёков, ни защиты. Две такие разные, такие уставшие друг от друга женщины вдруг оказались очень похожи. Марина впервые за долгое время разрешила себе держать дочку долго, как в детстве.
Слёзы хлынули снова — теперь вместе, но почему-то стало легче.
— Я… не знала, что тебе так тяжело, — призналась Вера сквозь слёзы. — Давай… Давай попробуем по-новому?
Марина кивнула.
— Главное — не молчи, если тебе обидно… И я попробую не ворчать. Давай учиться заново быть вместе, дочка.
Они сидели рядом на табуретках, рассматривали фотографии, перебирали смешные моменты. Было трудно, слова давались не сразу: тут же прорывались слёзы, у кого-то дрожали голоса. Но всё-таки они смеялись — пусть неуверенно, зато вместе.
Между ними больше не было ледяной стены — оставалась боль, и всё же в ней теперь мерцала тихая, но упрямая надежда.
Новый этап — не лёгкий, но очень нужный.
А по кухне теперь витал запах яблочного пирога, и в этой тёплой тишине впервые за много месяцев совсем не хотелось плакать.
Если вы узнали себя, или просто неравнодушны к таким историям — ставьте лайк, подписывайтесь и делитесь своим мнением в комментариях. Ваш опыт важен!