Слишком объёмная статья для формата поста, но книга стала одним из наиболее ярких впечатлений прошлого года, поэтому сокращать не хочу, посему обойдёмся без обложки.)
Третий для меня роман автора, многими позиционируемый как главный русскоязычный и главный же о русской эмиграции.
Авторское предисловие: "Занятно было бы представить себе режим, при котором "Дар" могли бы читать в России".
Эпично: "Грандиозный отлив интеллигенции, составлявшей такую значительную часть общего исхода из Советской России в первые годы большевистской революции, кажется ныне скитанием какого-то баснословного племени, следы гаданий которого по птицам и луне я теперь высвобождаю из песка пустыни" (там и дальше стоит цитировать, но слишком объёмно получится: о смерти титанов Бунина, Алданова, Ремизова, Ходасевича и прибывших им на смену советских уже провинциалах и мещанах).
Великий эпиграф первой главы.
Богатство языка с первых страниц: густобровый старик, лжекитайское лицо, красновыйные молодцы, суриковая улыбка.
Главный герой - русский поэт-эмигрант, вселяющийся на новую съемную берлинскую квартиру.
Многословные и путанные, особенно на фоне первых отточенных образов воспоминания от первого лица, перемежающие стихами и мнениями о них, сами от красочности превращающиеся почти в стихи: "...лампада ламы, - и ещё много тому подобного хлама...".
Детские игры и болезни, сестра и мама, мечты и прозрения.
"Лёжа в постели пластом среди синеватых слоёв комнатных сумерек, я лелеял в себе невероятную ясность, как случается, что между сумеречных туч длится дальняя полоса лучезарно-бледного неба и там видны как бы мыс и мели Бог знает каких далёких островов, - и кажется, что, если ещё немного отпустить вдаль своё лёгкое око, различишь блестящую лодку, втянутую на влажный песок и уходящие следы шагов, полные яркой воды".
Печаль об ушедшем детстве и анализ стихов, возвращение к тону начала.
"За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?".
К череде глупостей походя отнесено мнение, что Голсуорси - крупный писатель (о коллегах будет ещё: "торопливо-компилятивные труды, в страшном стиле модерн немецкой республики (и в сущности мало чем уступавшие трудам Людвига и Цвейгов)", о Чернышевском сразу уничижительно - удивление как настолько неумело-косноязычный автор мог влиять на современников; Белинский - симпатичный неуч; многочисленные примеры невежества Некрасова и Герцена; Добролюбов топорно груб и топорно наивен, etc).
Втягивание в переживание утрат, эмигрантский литературный кружок и его участники, безжалостная поэтическая критика.
"Было тихо и нехорошо".
Точные и универсальные мысли: "...если вообще представить себе возвращение в былое с контрабандой настоящего...".
Характеристики персонажей: почтенный дурак-профессор; добродушен, хоть и недобр; бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом.
Трагикомедия дурацкого, но от этого не менее реального, суицида, дополняется изложенными великолепным едким тоном новостями о мировой политике с кое-как скончавшимся Лениным и кровавой дурацкой байкой о перепивших пива и вооруженных дебоширах.
Удивительное дотошное описание цветущей весны, без всякого романтического флера, получившееся впечатляюще брюзгливым.
Редакция русскоязычной берлинской газетки, приработки поэта - мной всё это в историко-литературном контексте воспринимается (помимо замысла автора, пожалуй) странным отражением "ильфопетровских" газетных эпизодов.
Осторожное знакомство двух знающих себе и собеседнику цену поэтов на фоне прослушивания ужасной графомании третьего и воображенный главным героем диалог с равным (ближе к финалу будет ещё один и тоже прекрасный).
Ненависть к "туземцам" - гнусным кумушкам и гнилым торгашам в берлинском трамвае (с дотошным перечислением причин и поводов для неё), проваливание из холодной реальности в воспоминания о доме и детстве.
Слишком добрые для литературы глаза; у пушкинского читателя увеличиваются лёгкие в объёме.
"...со страстным нетерпением, уже искал создания чего-то настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе".
Панегерик Пушкину, эпический образ отца главного героя - "конквистадора русской энтомологии" (получившийся русским супергероем в духе стихов Николая Степановича - "Этнография не интересовала его вовсе, что некоторых географов весьма почему-то раздражало, а большой приятель его, ориенталист Кривцов, чуть не плача укорял его: "Хоть бы ты одну свадебную песенку привёз, Константин Кириллович, хоть бы одежку какую изобразил""), ода бабочкам.
Три главных книги, необходимые в путешествии по китайским пустыням - Гораций, Монтень, Пушкин.
Снова профессиональные рассуждения о поэзии.
Бывший прокурор, болтливый и назойливый.
"Как многим бесплатным болтунам, ему казалось, что вычитанные им из газет сообщения болтунов платных складываются у него в стройную схему, следуя которой, логический и трезвый ум (его ум, в данном случае) без труда может объяснить и предвидеть множество мировых событий" (теперь нельзя не вспомнить пикейных жилетов).
Пошлее всего на свете: укол упущенного случая.
Издёвка над критиками, наслаждение шахматными этюдами.
"...с брезгливостью хохла и злостью изувера...".
История любви, отсылка к "Лолите" от малоприятного персонажа (будет ещё и к "Камера обскура" и зацикливание к самому "Дару" в итоге).
"...относился к евреям, если не с неприязнью, в той или иной степени присущей большинству русских людей, то с зябкой усмешкой принудительного доброхотства".
Мутная мешанина идей "шестидесятников" позапрошлого века, в пику государственной цензуре соорудивших рукопожатную.
Взросление героя и его первый роман; кажущаяся мне перекличка, не могу судить, насколько оправданно, с героями и произведениями Булгакова.
Великолепный фрагмент о Чернышевском - недоуменно и иронически сочувственный, но от этого ещё более уничижительный.
Близорукий материалист - сочетание в сущности абсурдное; человек, творчеству до смешного чуждый.
Издевка над философскими идеями Ленина и перевод какой-то нудятины Маркса стихами.
Снова восхищение Пушкиным с язвительной отповедью его недоброжелателям, что из цензоров, что из "шестидесятников", неотличимым даже в терминологии и мишенях для критики.
Критика от эмигрантского комьюнити в адрес романа главного героя - "...та "правда", которая в ней заключается, хуже самой пристрастной лжи..." и несомненный успех.
Монолог о смерти, скорее автора, чем героя: "Я знаю, что смерть сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм".
Комичные выборы правления литературного союза (ещё одно отражение, Массолита).
Возмужание дара и волшебное берлинское лето - с загаром, пляжниками и дурацкой ситуацией.
Письмо гордыни и любви, сон, из категории тех, какие каждому, наверное, снились, - от которых горько просыпаться, и прекрасный романтический, радостный и нежный финал.
Примечания к этому изданию ужасные, с обидой акцентирующиеся на неточностях в издевке автора над Чернышевским и в целом изображающие историю того главной в романе, с чем не соглашусь.
Невероятно красивый роман, прочёлся с нарастающим восторгом, как бы не главное пока литературное удовольствие года, и это при том, что я, как невеликий знаток русской классики, эмигрантской литературы, да и произведений самого Набокова, пропустил половину дополнительных смыслов, как минимум, но и пойманных в избытке: критика романа о Чернышевском, намекающая на альтернативную реальность; постоянные истории с ключами; многочисленные зеркальные отражения самого автора; игры с внезапной сменой лица с первого на третье и обратно с одновременной сменой тона.
Эта книга - сплошной праздник для читателя
#ВладимирНабоков
#Дар