Димона прислали на «исправительные работы» по линии какого-то молодёжного центра. Он слонялся по храму с видом сосланного на каторгу аристократа, и от его показного безразличия у Петровича сводило скулы. Староста нутром чуял — душа у парня пустая, гулкая, как брошенный бидон. И эта пустота оскверняла намоленное пространство куда сильнее, чем въевшаяся в джинсы табачная вонь.
Их тихая война отравляла воздух. Петрович цедил сквозь зубы замечания. Димон в ответ криво ухмылялся. Настоятель, отец Алексий, маленький, сухой старик с глазами, видевшими, казалось, и сотворение мира, и его конец, молча наблюдал за ними неделю. А потом подозвал обоих.
— В дальнем приделе, у Николы Зимнего, подсвечники не чищены с Крещения, — сказал он так тихо, будто делился тайной.
— Гора целая. Возьмите шаберы, и чтоб к вечерне всё блестело. Помоги вам Господь.
И добавил, глядя поочередно то на седую голову старосты, то на крашеную макушку Димона:
— И вот вам послушание. До первого слова — земной поклон.
Придел встретил их могильным холодом. Единственная лампада у древней, почти стёртой фрески отбрасывала дрожащие тени, превращая груду подсвечников в кладбище причудливых бронзовых скелетов.
Сотни. Маленькие, на одну свечу, и большие, напольные, похожие на корявые деревья. Все они были заляпаны воском. Разноцветные наплывы, от медово-жёлтого до грязно-бурого, скрывали металл, словно проказа.
Они взяли по табуретке и сели в разных углах. Молча.
Единственным звуком был скрежет.
Ш-ш-шарк… ш-ш-шарк…
Петрович работал методично, со знанием дела. Шабер — небольшой металлический скребок с деревянной ручкой — был продолжением его руки. Он знал, где поддеть, где надавить сильнее.
Старый воск крошился, отлетая мелкими чешуйками, пахнущими остывшим ладаном и чем-то затхлым, неживым. Под слоем грязи проступала тусклая латунь. Петрович тут же протирал её сухой тряпицей до матового блеска. Его душа, привыкшая к порядку, находила в этом единственное утешение. Он восстанавливал гармонию.
Димон же просто скоблил. С остервенением. Его шабер визжал, срывался, царапая металл. Восковая стружка летела ему в лицо. Он злился. На старика, на настоятеля, на эту дурацкую работу, на холод, пробиравший до костей. Тишина давила на уши. Он привык жить в коконе из музыки, и эта ватная, плотная тишина казалась невыносимой.
Прошел час. Потом другой. Скрежет стал их единственным языком. Иногда их ритмы совпадали, создавая уродливую, скрипучую мелодию, и они оба, будто сговорившись, сбивались, чтобы не звучать в унисон. Гора грязных подсвечников почти не убывала. Гора очищенных росла мучительно медленно.
Холод делал своё дело. Он забирался под свитер, сковывал пальцы. Правая кисть Петровича, та самая, что сорок лет держала и кадило, и шабер, и свечной ящик, начала ныть. Сначала тупо, потом острой, сверлящей болью, какую он помнил с тех пор, как сломал её по молодости на заводе. Он перехватил скребок в левую руку, но та слушалась плохо, неумело.
Он снова взял шабер в правую, но пальцы уже не сгибались. Острая судорога свела их в уродливый узел. Он бессильно уронил скребок на каменный пол. Лязг металла разорвал тишину, как выстрел.
Димон вздрогнул и поднял голову. Их глаза встретились в полумраке. Взгляд парня был настороженным, как у дворового кота. Петрович сидел, растерянно глядя на свою скрюченную, непослушную руку. Унижение обожгло его хуже стыда. Сдался. Перед этим… сопляком. Он отвернулся к стене, к тёмному лику святителя, пытаясь унять дрожь.
Скрежет в другом углу прекратился. Послышался скрип табуретки, шарканье кедов. Петрович не оборачивался. Он ждал насмешки, едкого слова, на которое не сможет ответить из-за дурацкого послушания.
Но слов не было.
Рядом с его табуретом на пол опустился подсвечник, который он не успел дочистить. Потом рядом легла его рукавица. Длинные, в кольцах, пальцы парня бесцеремонно взяли из его онемевшей ладони шабер, а потом и сам холодный, липкий подсвечник.
Петрович смотрел как завороженный. Димон сел на корточки у его ног и принялся за работу. Быстро, беззлобно, по-деловому. Ш-ш-шарк… ш-ш-шарк… Стружка сыпалась на пол. Через минуту он протянул старосте абсолютно чистый, согретый теплом его ладоней подсвечник и его шабер. И молча пошел на своё место.
Петрович взял тёплую латунь. Холод в его руке отступил. Боль не прошла, но стала другой — фоновой, неважной. Он посмотрел на спину парня, сгорбившуюся над очередным куском грязного металла. Потом перевёл взгляд на гору работы.
Вражда никуда не делась. Она осталась там же, где была, — в памяти о бряцающей серьге, в раздражении на чужую молодость, в глухой стариковской обиде.
Но она вдруг потеряла вес. Стала прозрачной, бессильной. Как тень от паутины на стене.
Михаил Петрович сжал в руке тёплый металл и, сам не зная зачем, коротко кивнул в сторону парня.
И в полумраке ему показалось, что тот, не оборачиваясь, кивнул в ответ.
Порой мы ждём от жизни громких примирений, жарких объятий и слов, меняющих всё. Но самые настоящие чудеса случаются в тишине, без свидетелей и красивых деклараций.
Эта история — вымысел, однако не есть ли она отражение тех бесчисленных моментов из реальной жизни, когда одно простое, молчаливое действие человека значит больше тысячи сказанных слов? Возможно, главная суть духовной жизни не в том, чтобы победить вражду, а в том, чтобы однажды сделать её неважной.
Автор рассказа: © Сергий Вестник
***
Дорогие братья и сестры. Поддержите наше душеполезное сообщество. Храни Вас Господь дорогие. Наш благотворительный раздел.