Я не знаю, как выглядят глаза после месяца допросов, когда тебе всего семнадцать, и ты уже больше не видишь лиц — только силуэты, тени, рваный свет из окна. Но у Зины Портновой они были именно такие. Ослепшие.
Только не от страха. От пыток. От боли, которую взрослый мужик не каждый выдержит. А она — держалась. Не просила, не кричала, не молила. Просто стояла. И когда вели — босая, по снегу, с седыми волосами — не согнулась.
Всё в ней было на месте. Всё, кроме зрения. А дух — целый. Даже в эту утреннюю, ледяную минуту.
Я вспоминаю её не как плакатную героиню с вырезки из советского журнала. Не как торжественную школьную речь. А как живую девчонку, упрямую, с характером, которая не терпела, когда обижают слабых. Которая пошла в подполье не за орденами. Просто потому что не могла иначе.
И вот теперь — январь 44-го. Снег. Камера. Казнь. Ни трибун, ни цветов. Только ледяная тишина и пули.
Зачем я это рассказываю? Потому что мы привыкли к героям с громкими именами. А настоящие — вот они. Семнадцать лет. Ленинградская школьница. Погибла за страну, в которой ещё не успела пожить.
Откуда берётся такая сила
Она родилась в Ленинграде. Зинаида Портнова. Год — 1926. Никакой “золотой ложки” во рту — отец рабочий, мать — домохозяйка, сестра младшая. Обычная семья. Ни пафоса, ни наследия. Только честная бедность и тёплая кухня с запахом хлеба и лука.
Школа. Книги. Пионерия. Всё по тем временам — как у всех. Только она не “как все”. В ней что-то сразу было другое. Не выпячивалась, но держалась. Молчаливая, упрямая. Если кто-то в классе издевался над слабым — Зина вставала, вставала насмерть. Даже если знала, что огребёт.
Учителя потом вспоминали — “если уж вцепится в идею, то не отцепишь”. То ли учительницей хотела стать, то ли врачом — но точно знала: хочет быть полезной. Не на словах. Делом.
Каждое лето — в деревню Зуи к бабушке, под Витебском. Там она и “оживала” по-настоящему: лес, речка, хохот с ребятами до вечера. Удивительно — именно это, казалось бы, ничем не примечательное место, позже станет ареной её личной войны. И её смерти.
А потом — грянула война. Прямо в это лето. Зине пятнадцать. И впереди — уже не литература и школьные сборы, а пули, засады, и яд в тарелках врагов.
Девочка с ядром внутри
Когда пришла война — пришла не по телевизору. Она ввалилась с сапогами, с грязью, с чужими голосами на незнакомом языке. Прямо в деревню Зуи, где Зина с младшей сестрой гостила у бабушки.
Ленинград был уже недосягаем. Родителей — отрезало. Вернуться — невозможно. Немцы перерезали всё. Осталась только деревня, чужие флаги и страх, который ходит по улицам, как комендант.
Что делает обычный подросток в такой ситуации? Прячется. Плачет. Или просто выживает. А что делает Зина?
Она встает и говорит: «Я с вами». Это — не кино. Это — 1942 год, подполье. “Юные мстители”. Ребята, которым — по 14, 15, 16 лет. Командует ими не военный, а учительница — Ефросинья Зенькова. В посёлке Оболь они собираются в домах по вечерам, чтобы решать, как бить врага.
Зине поручают листовки. Совинформбюро, сводки с фронта, правда, которую немцы пытаются душить. А она — клеит их по ночам на двери домов, на заборы, на столбы. Иногда — прямо напротив немецкой комендатуры.
Поймают — расстрел. Без лишних слов. Но она идёт. Потому что не может не идти.
Потом — сложнее. Диверсии, разведка, поджоги складов. Она не просит себе “полегче”. Делает. Как будто у неё внутри — не сердце, а огненное ядро. Маленькая, худая, незаметная — идеальная для подполья.
Но самая жёсткая история — с ядом.
Обед для врага
Если бы это был фильм, Зина выглядела бы как обычная девочка на кухне. Посудомойка. Тихая, аккуратная. Никому не мешает. Именно так её и видели немецкие офицеры в столовой гарнизона. Ошиблись.
Она устроилась туда специально. Ради одного дела. Ради удара, который не ожидал никто. Даже партизаны.
Всё было продумано. В нужный день, когда в столовую собирались сразу несколько десятков высоких чинов — она добавила в еду мышьяк. Не перепутала дозу. Не дрогнула рукой. Сделала всё чисто, чётко, как хирург.
И вот — стол накрыт. Немцы едят. И умирают. Один за другим.
Сначала никто не понял, в чём дело. А потом началось расследование.
И тут — сцена, которая до сих пор у меня в голове стоит, как кадр из настоящего триллера.
Чтобы отвлечь подозрения от себя, Зина... съела тарелку того самого супа. С ядом. Прямо на глазах у врача.
Девочка — пятнадцать лет — добровольно проглатывает отраву, чтобы сохранить подполье. Чтобы сбить след.
Её уносит бабушка. Спасает, отпаивая сыворотками, настоями, молитвами. Несколько дней между жизнью и смертью. Выжила. И вернулась в строй.
После этого её уже уважали не как “младшую помощницу”. Считались.
Разведчица, которой верили
В партизанском отряде имени Ворошилова её приняли не по возрасту, а по заслугам. Кто-то пришёл с винтовкой — она пришла уже с опытом подполья, диверсий и чудом пережитого отравления. Там, в лесу, её не жалели, не сюсюкали. Там на Зину смотрели как на бойца. Без скидок на возраст.
Командование сразу поняло: такая память, такая самоотдача, знание местности и немецкого языка — золото, а не человек. Её направили в разведку. Задания были как по лезвию.
Зина шла в деревни под видом обычной девчонки — косынка, мешок за спиной, будто идёт к бабушке за молоком. А сама — запоминает: где штаб, сколько техники, где склады, какие смены у патрулей. Всё в голове. Без записей. Без права на ошибку.
Один командир потом скажет:
“С ней можно было идти даже в ад — и вернуться с результатом. Ни разу не подвела. Ни разу не ошиблась”.
Одна из таких операций — в Городке. Название, будто специально подобранное. Там стоял крупный гарнизон, и от неё требовалось собрать максимум данных. Несколько суток она была тенью — и вернулась с полной картой.
По этим данным потом уничтожили склад боеприпасов. Без потерь. Потому что её данные были как швейцарские часы.
В октябре 43-го Зину приняли в комсомол. Это был знак признания — не “для отчётности”, а как настоящего бойца.
На тот момент — ей шестнадцать. За спиной десятки операций. Некоторые взрослые за всю войну не делали столько.
Камера, в которой не было страха
Декабрь 43-го. Зине дают последнее задание — вернуться в Оболь, восстановить связь с подпольем. Она знала, что это опасно. Там — уже провал, там — кто-то сдал. Но сказала: «Пойду». Без пафоса. Без героизма. Просто потому, что нужно.
Предатель узнал её в деревне Мостище. Немцам не пришлось даже искать — им сдали её как товар. 23 декабря её схватили гестаповцы.
А дальше — гестапо. Не легенды, не книжки. Реальные подземелья, где ломают кости и души. Но только не её.
Пытали по-взрослому. Паяльники, иголки под ногти, прижигания, выкрученные руки. Били. Днями и ночами. Хотели имена. Адреса. Связи. Всё, что могла знать.
Она молчала. Ни слова. Ни полузвука.
Сосед по камере потом вспоминал:
«Она сидела тихо. Но по ней видно было — держится. Я взрослый мужик, срывался. А она — нет».
А потом случилось то, что по сей день звучит как вызов целой системе. Во время допроса, когда следователь отвлёкся — Зина выхватила со стола его пистолет.
Выстрелила в упор. Убила. Потом — ещё один. Ранила второго. Попыталась сбежать. Кровь, стрельба, бегство по коридору… Но её схватили. Вернули.
И начался ад в квадрате. Били уже не за информацию — за месть. За дерзость. За то, что она не сломалась.
Последний шаг — вперёд
Когда тебя пытают месяц — не допросами, а расплавленным металлом, выкрученными пальцами, ожогами, слепотой — организм сдается. Нервы трещат, сознание гаснет. Даже самые сильные ломаются. Но не Зина.
Она уже почти не видела. Волосы поседели. Тело — сплошной синяк и ожоги. Но дух… вот с ним они ничего не смогли сделать.
Немцы поняли: выжать из неё нечего. Ни имен, ни адресов. Только молчание и прямой взгляд. Даже слепыми глазами — она смотрела, как будто всё видит. И больше, чем они.
10 января 1944 года. Морозное утро. Минус двадцать.
Её вели на расстрел. Босиком. По снегу. После пыток, без сил.
Но она шла — с поднятой головой. С мёртвой, но не сломленной осанкой. Не попросила, не заплакала, не упросила. Просто сказала:
«Вы можете убить меня, но всех нас — не перебьёте. Наши придут. И вам не уйти».
Потом — выстрел.
Тело выбросили в безымянную яму. Ни крестов, ни табличек. Только земля, снег, и память. Та, что живёт не на кладбищах, а в людях.
Без вывода, но с выбором
Я не люблю писать про войну в жанре “обязательной гордости”. Это обесценивает. Я пишу, потому что не могу не писать. Потому что в этой девчонке было больше мужества, чем в тысячах тех, кто выжил. Потому что в её молчании — был гром. А в её слепоте — зрение, которого нет у многих сегодня.
Она не была “величием”. Она была человеком. Маленьким, худым, но с хребтом из стали.
Зине Портновой было семнадцать. И она не дожила ни до выпускного, ни до любви, ни до простых девчачьих вещей.
Но ушла она не как жертва. А как солдат.
Если ты дочитал до сюда — это уже победа. Потому что она жива, пока о ней говорят. Пока ты знаешь, кто она.