Солдат стоял на перроне, как последний столб в опустевшем поле. Поезд, привезший его из пылающих песков чужой войны, давно ушел, унося суету встреч и слезы радости. Вокруг него уже не было толчеи – лишь редкие прохожие да ветер, гонявший по бетону обрывки газет и пыль. Его звали Артем. Артем Волков. Звучало твердо, как его сапоги, стучавшие по платформе минуту назад. Теперь же он замер, ощущая ледяную пустоту под ребрами, куда шире и глубже, чем любая пустыня.
Он приехал на день позже. Сломанный мост, объезд, бесконечные часы тряски в товарняке. Он писал ей, звонил из последнего городка – трубку не брали. Теперь он знал почему. Его взгляд упал на мусорный бак у колонны. Там, среди прочего хлама, лежал знакомый конверт с его же почерком – «Лене». Вскрытый, смятый, выброшенный. Рядом валялась фотография: он и Лена, улыбающиеся на фоне еще мирной реки. Кто-то старательно вырезал его фигуру ножницами. Оставили только ее, одинокую и почему-то чужую теперь.
«Не дождалась, – прошептал он хрипло, и слова застыли в морозном воздухе белым облачком. – Совсем не дождалась».
Родных нет. Мать умерла еще до призыва, отца сгубила шахта, когда Артему было пятнадцать. Дядя в другом городе, с собственной семьей и заботами. Артем стоял на перроне этого серого, промозглого вокзала, и весь его мир сузился до размеров чемодана у ног и ледяного камня на месте сердца. Куда идти? Зачем? Казарма была адом, но там была ясность: приказ, товарищи рядом, цель. Здесь – только ветер, гулкое эхо шагов и бесконечная серая тоска.
Он закрыл глаза, пытаясь заглушить накатывающую волну отчаяния. Хотелось кричать, бить кулаком в бетонную колонну, но годами вбитая дисциплина сжимала все внутри в тугой, болезненный комок. Он просто стоял. Как часовой, забытый на посту.
– Сынок? Мальчик?
Голос был тихий, старческий, с легкой дрожью, но он пробился сквозь шум в его голове. Артем открыл глаза. Перед ним, едва доставая ему до плеча, стояла пожилая женщина. Лицо – сеть глубоких морщин, будто карта прожитых лет. Глаза, цвета выцветшей синьки, смотрели на него с немой просьбой и усталостью. На ней был старенький, но чистый платок и поношенное пальто. В руках – огромная, потрепанная сумка на колесиках, набитая до отказа, и сетка с банками, туго перевязанная веревкой.
– Сынок, Солдатик, – повторила она, и в ее голосе зазвучала настоящая тревога. – Ты не поможешь старухе? У меня билет на «Ласточку», на платформу номер четыре. А у меня… ноги. Совсем не идут сегодня. Как свинцом налиты. А поезд через двадцать минут. Боюсь, не успею тащиться… упаду еще.
Она смотрела на него не с жалостью, а с надеждой. С тем доверием, с каким смотрят на военную форму, даже помятую и в пыли. Артем молчал, ошеломленный. Его трагедия, его конец света – и вдруг эта хрупкая старушка с сумкой, которая боится опоздать на электричку.
– Я… – он попытался говорить, но голос сорвался. Прочистил горло. – Платформа четыре? Это вон там, – он кивнул в сторону длинного перехода. – Далеко.
– Знаю, знаю, – закивала она, и в глазах ее появился испуг. – Вот и боюсь. Внучка моя, Катюша, ждет. Я к ней. Она после работы, усталая, а мне бы не заставлять ее волноваться…
Катюша ждет. Эти слова как ножом резанули по свежей ране. Лена не дождалась. А эта… бабушка… ее Катюша ждет. И она боится опоздать, боится расстроить. Какая-то нелепая, простая человеческая забота ворвалась в его ледяную пустоту.
– Давайте вашу сумку, – сказал Артем резко, почти по-командирски, протягивая руку. – И сетку. Я донесу.
– Ой, спасибо тебе, родной! – Лицо старушки осветилось такой искренней, беззубой улыбкой, что Артем на мгновение отвел взгляд. – Спасибо! Выручил старуху! Меня зовут Прасковья Семеновна. А тебя?
– Артем, – коротко ответил он, взваливая тяжеленную сумку на плечо (она оказалась невероятно увесистой) и подхватывая сетку с банками. Прасковья Семеновна ухватилась за его свободный локоть, опираясь всей своей легкой тяжестью.
– Артемий, значит? Хорошее имя. Крепкое. Спасибо, Артемушка.
Они двинулись. Он шел медленно, подстраиваясь под ее семенящий, неуверенный шаг. Она говорила. Говорила без умолку, будто прорвало плотину. О том, как ездила к сестре в деревню за соленьями для Катюши («Она мои огурчики обожает!»). О том, как ноги болят, особенно перед снегом. О внучке-красавице, фармацевте в аптеке, которая одна о ней заботится («Золотая девка, свет в окошке!»). О том, как страшно было одной на вокзале, а тут он стоит, «такой славный солдатик, прямо как ангел-хранитель посланный».
Артем почти не отвечал, только мычал в такт или кивал. Его мысли путались. Боль от предательства Лены еще жгла, но теперь ее приглушал этот поток простых, житейских слов, тепло маленькой руки на его локте, ощущение внезапной нужности. Он нес ее сумку. Он вел ее к поезду. Он был ей необходим сейчас. Это было конкретно. Осязаемо.
Дорога до четвертой платформы показалась вечностью. Прасковья Семеновна останавливалась, переводила дух, жаловалась на «окаянные косточки», но упорно двигалась вперед. Артем терпеливо ждал, чувствуя, как тяжесть сумки врезается в плечо – приятная, реальная тяжесть, отвлекающая от тяжести внутренней.
– Вот! Слава Тебе, Господи! – выдохнула старушка, когда они наконец подошли к нужной платформе. «Ласточка» уже стояла, готовясь к отправлению. – Успели! Артемушка, ты мой спаситель! Как же я тебя отблагодарю?
– Не надо, – отмахнулся он, ставя сумку и сетку у вагона. – Пустяки.
– Какие пустяки! – возмутилась Прасковья Семеновна, роясь в своей огромной сумочке. – Вот, держи, – она сунула ему в руку что-то теплое, завернутое в салфетку. – Пирожок с капустой. Сестра пекла. Себе бери, не стесняйся!
Он взял, не глядя. Пирожок был теплым, пахнущим домом, которого у него не было.
– Спасибо, Прасковья Семеновна.
– А ты куда сам-то, Артемушка? – спросила она вдруг, пристально глядя ему в глаза. В ее выцветших глазах светилось участие, настоящее, материнское. – Ты же только с поезда? Встречать тебя никто не пришел?
Артем сжал пирожок в руке. Голос снова предательски дрогнул.
– Нет. Никого.
Старушка помолчала, изучая его лицо, его помятую форму, пустой взгляд. Потом решительно кивнула.
– Тогда поедешь со мной. Поможешь до дому добраться с моими сокровищами, – она ткнула пальцем в сумку и сетку. – А там… Катюша ужин сготовит. Горяченького поешь. Место на диване найдется. А утром разберешься, куда тебе. Ладно?
Он замер. Поехать? С ней? К незнакомой внучке? Это было безумием. Нелепостью. Но… куда идти? В пустую съемную комнату, которую он снимал с Леной? В гостиницу тратить последние деньги? Стоять на этом проклятом перроне до окоченения?
Он посмотрел на Прасковью Семеновну. На ее морщинистое, усталое, но доброе лицо. На ее глаза, полные неподдельной заботы. Она не боялась его, незнакомого солдата. Она верила ему.
– Я… я не хочу обременять, – пробормотал он.
– Какая обуза! – фыркнула она. – Мужик в доме – всегда подспорье! Да и Катюша не возражает, я знаю. Садись, садись в вагон! Быстро! А то уедем без тебя!
Кондуктор дал гудок. Артем, почти не помня себя, подхватил сумку и сетку, помог Прасковье Семеновне взобраться в вагон, и шагнул за ней. Двери закрылись. Поезд тронулся.
Они ехали молча. Прасковья Семеновна дремала, уставшая. Артем смотрел в окно на мелькающие огни пригорода. В руке он все еще сжимал теплый пирожок. Камень на сердце не исчез, но треснул. В трещину пробился слабый, робкий луч – не надежды даже, а просто человеческого тепла. Он был не один. Пока не один. Он помог, и ему помогли. Сегодня этого было достаточно.
Через полчаса они вышли на маленькой, уютной станции. Артем нес сумку и сетку, Прасковья Семеновна, оживленная, бодро шагала рядом, указывая дорогу.
– Вот наш дом! Пятиэтажка, за тополями! Видишь, на третьем этаже свет в кухне горит? Это Катя! Ждет!
Они поднялись по лестнице. Прасковья Семеновна достала ключ, но дверь распахнулась сама. На пороге стояла молодая женщина лет двадцати пяти. Темные волосы, собранные в небрежный хвост, умные, чуть усталые глаза за очками, на лице – смесь тревоги и облегчения.
– Бабуль! Наконец-то! Я уже… – она замолчала, увидев Артема. Удивление, настороженность мелькнули в ее взгляде.
– Катюша, родная! Встречай гостя! – радостно воскликнула Прасковья Семеновна, вваливаясь в прихожую. – Это Артемий! Мой спаситель! Без него я бы твой поезд точно проспала, а может, и с ногами на перроне осталась! Приютила я его, он у нас переночует!
Катя медленно перевела взгляд с бабушки на Артема. Он стоял, чувствуя себя нелепо и громоздко в тесной прихожей, с чужой сумкой на плече и сеткой банок в руке. Он ждал недовольства, вопросов, вежливого отказа. Но Катя вздохнула, и на ее усталом лице появилась тень улыбки.
– Спасибо, – сказала она тихо, глядя ему прямо в глаза. – За бабушку. Проходите. Сейчас ужинать будем. Вы, наверное, голодный?
Артем поставил сумку, развязал сетку. Запах домашней еды, теплого света лампы, тихие голоса двух женщин – бабушки, уже вовсю рассказывающей о «герое-солдатике», и внучки, спокойно отвечающей, – обволакивали его. Он стоял на пороге чужого дома, с разбитым сердцем и пустым будущим. Но ледяной камень на перроне остался там, в прошлом. Здесь пахло жизнью. Простой, трудной, но теплой. И впервые за долгие месяцы Артем Волков почувствовал, что ему есть куда идти. Хотя бы на этот вечер. Хотя бы к этому кухонному столу. Он сделал шаг вперед.
Спасибо за внимание. Если понравился рассказ, подпишитесь, пожалуйста, на мой канал!