Лейтенант Рахимьян Ахунов
Уважаемый читатель! Конечно, моё повествование ни в коей мере не может претендовать на глубину изложения не только событий, свидетелем которых я был, но даже на подробное повествование жизни моей семьи и близких мне людей. Скорее всего изложенное ниже ближе всего к небольшой автобиографической повести, а потому не судите строго, ибо «не стреляйте в пианиста, он играет как умеет».
Отец
Отец не любил говорить о войне…
Только иногда, разговорившись на нашей маленькой кухне в «хрущёвке» на проспекте Октября с «бажа», дядей Яруллой, мужем моей родной тёти Фанузы, бывшим штурманом бомбардировщика, вспоминали о прошедшей войне…
Папа родился 5 мая 1924 года в деревне Старобалаково, мама – рядом, в Тайняшево. Его отец, Сугут, работал в лесничестве, а наша бабушка была директором местной Старобалаковской сельской школы. Немного смутно, но помню высокую, красивую пожилую женщину в старом деревянном доме дяди Раиса, младшего брата отца, где мы в детстве часто останавливались погостить на несколько дней во время летнего приезда в Башкирию.
Отец, по его словам, рос довольно-таки застенчивым. И, воспитывая нас с братом, часто вспоминал эпизод из своего детства, когда как-то всей малолетней гурьбой они взялись обрабатывать кирпичами и камнями заднюю стенку сарая какого-то старика. Когда взрослые вышли разбираться, то ему было отчаянно стыдно за своих приятелей и за себя, хотя он сам ничего не кидал… После окончания семилетки, приписав себе в метрике (свидетельстве о рождении) лишний год, со своим другом, будущим башкирским поэтом и учёным-филологом Гилемдаром Рамазановым поступил в Давлекановское педагогическое училище, окончив которое, до конца осени 1941 года успел поработать в родной школе, преподавая русский язык и математику…
Началась страшная война, Великая Отечественная, принёсшая нашей Родине бесчисленные смерти и страдания, но показавшая всему миру силу и стойкость нашего советского человека, его беспримерное мужество и любовь к Родине… Одним из таких людей, прошедших горнило этой страшной войны и сохранивших в себе, несмотря на всё, любовь к жизни и Родине, мужество и человечность, был мой отец, начавший войну курсантом учебного батальона 6-й Гвардейской стрелковой дивизии РВГК и завершивший младшим лейтенантом…
Отец фактически был призван в армию в семнадцать лет добровольцем, и, переживая, что об этом узнает его мать, наша бабушка, просил военкома не раскрывать ей эти подробности. В январе 1942 года начал обучение на курсах младших командиров в Уфимском пехотном училище, располагавшемся на улице Карла Маркса, по ускоренной четырёхмесячной программе. Во время занятий на местности в лёгкой, по сути дела, не зимней обуви отморозил на ногах пальцы.
А дальше хотел бы предоставить слово отцу, опубликовав отдельные отрывки из его рукописи, написанной ещё в 1988 году. Как мне показалось, в его записях мало отражена повседневная будничная работа на войне, а повествуется только о тех моментах войны, что запомнились своей эмоциональностью и пережитыми опасностями и трудностями…
* * *
…30 декабря была комиссия для оставшихся стариков, пригласили и молодых вроде меня. Военком первый раз мне предложил вступить в армию добровольцем. Согласился и попросил военкома прислать повестку на призыв… Если матери сказать, что вступаю добровольцем, она меня не простила бы. И так она целый день упрекала за то, что в 1938 году увеличил возраст на один год. (С четырнадцати лет не принимали в педучилище.) Укоряла, что вот у других матерей моего возраста дети остаются дома. Я не стал восстанавливать свой возраст. Подбил итоги за полугодие в школе. Детей отпустил на каникулы, попрощался с ними. Вёл первый и четвёртый класс. Многие из них были моложе меня только на пять лет. Не стану рассказывать, как меня провожала мать и приговаривала:
– На старости лет, оказывается, суждено мне пережить и такое горе. Да будет угодно Аллаху, вернуться тебе живым и здоровым.
В последний раз посмотрел я на свою деревню, на поля…
…4 января 1942 года явился в училище, а с 5 января меня зачислили курсантом.
Нас повели в большую двухэтажную баню по улице Карла Маркса, обмундировали, разбили по ротам и пошла служба:
– Подъём! Выходи на зарядку!
Мороз ли, ветер ли, мы, голые по пояс, выбегали на зарядку и бегали до гостиницы «Башкирия» или до ресторана «Уфа». Потом строем шли на завтрак… Потом восемь часов занятий. Бывали ночные. Целый день на стрельбище, на строевых, тактических занятиях. Серьёзное внимание уделялось спорту, особенно лыжной подготовке. Ходили в строю всегда с песнями… Я трудно втягивался в эту жизнь. На стрелковых занятиях имелись случаи обморожения конечностей, особенно пальцев на ногах. Держали людей без нужды на морозе. Обувь была изношенная…
Часто делали тревогу. По команде «Подъём! Тревога!» сразу взвод или рота сбрасывает одеяла, надевали брюки, наматывали портянки. Не всегда портянки можно было найти – кто-то, глуповатый недотёпа, схватил твои портянки… Бывали случаи, когда некоторые прибегали без брюк и вставали в строй в одних кальсонах. Конечно, тогда другие хохотали до упаду…
Где-то в начале февраля наш батальон с зимних казарм вывели за город в землянки около Затона. Землянки были покрыты дёрном. В первую ночь с вечера топили хорошо. Начала таять крыша и капать. Ночью дневальный заснул или кончились дрова. В землянке всё замёрзло. По команде «Подъём!» одеяла отдирали от матрацев с треском. Соскочили на пол, а в ботинках – лёд. В такой мокрой и тесной обуви целый день на полевых занятиях. Я тоже отморозил большие пальцы на обеих ногах. Обмораживание приняло бедственный характер. Командиры начали прятать обмороженных. Вот мы и ходили на занятия с ранами на ногах…
К середине февраля мы прошли программу одиночной подготовки и приступили к программе подготовки отделения… Хотя и тяжело было учиться, но наше положение было твёрдое. Мы думали, что научимся и станем командирами. Но 18 февраля наш батальон срочно построили, и какой-то старший офицер сообщил:
– Товарищи курсанты! Получен приказ: ваш батальон в срочном порядке передаётся в 30-й запасной полк. Из вас подготовят младших командиров.
Нам очень было обидно. Мы уже прошли хорошую подготовку. Были уже не те, что пришли в училище в начале января. Учились, учились… просто жалко…
Нас перевели в маршевую роту и начали заниматься с нами боевой подготовкой. Выдали нам шинели из тонкого английского сукна. Говорили, что нам сукно прислала английская королева.
Утром 5 мая 1942 года маршевые роты 30-й ЗСП по тревоге погрузились в вагоны и отправились на фронт... «По вагонам!» – разнеслась команда, и мы бросились к своим местам в вагоне. Поезд тронулся. Уфимских солдат провожали родственники и знакомые. Они каким-то образом узнали. Меня никто не провожал, стало как-то тоскливо. Пришла мысль: на станции Давлеканово свидеться с хозяевами, у кого квартировал, учась в педучилище. Только поезд остановился… побежал на квартиру около реки Дёмы. Прибежал – хозяйка печёт блины. Поздоровался, объяснил ей: мой поезд на станции, еду на фронт, но хозяйка всё своё: «Садись!» да «Садись!». Начал уходить, тогда она мне в руки дала в бумаге десяток блинов, бутылку молока. Побежал на станцию, не добежал, мой поезд тронулся. Дело плохо. Но поезд дошёл до элеватора и остановился, догнал, сел в вагон. С соседом лупанули блинчики с молоком… Поезд всё стоит. И тут слышно по вагонам кого-то ищут – Ахунова. Выхожу: хозяйская дочь и сын разыскивают меня. Притащили ещё блинов, чекушку водки, яйца варёные. Конечно, очень их благодарил… Нас везде кормили сухим пайком, давали чай.
Мы знали: едем на фронт и только. Куда, на какой фронт, не знали… мы всё время ехали на запад. Смотрели через дверь на поля, деревни, города. В двое суток раз останавливались в городах, где в продпунктах нас кормили горячим обедом (в Куйбышеве, Сызрани, Ряжске, Мичуринске, Грязях, Ельце). Дорога в конце тянулась через освобождённые от немцев земли. Состав наш встречали разрушенные вокзалы, охваченные чёрными скелетами деревьев…
На станции Куйбышев кто-то увидел, что майор, начальник эшелона, с мешком продуктов пошёл в город. Человек двадцать ребят проследили за ним, около дверей квартиры отобрали вещмешок с продуктами, вскорости его с нашего эшелона сняли. В Куйбышеве для поляков армии Сикорского в магазинах продавали конфеты, шоколад, печенье. Я попросил, мне не продали…
Впереди нас ждала война. Я ещё полностью не осмысливал, что такое смерть, что после смерти… все эти понятия тоже исчезают. В поезде фронтовики рассказывали страхи войны. Я себе тоже прикидывал, как буду воевать, но хотелось жить. По-своему был согласен оставить на войне руку, ногу, лишь бы остаться живому.
Когда миновали станцию Грязи, стало ясно: маршевая рота следует на Брянский фронт. 12 мая в 4 часа утра мы выгрузились на ст. Верховье Орловской области. Сразу нас увели со станции километров пять в сторону. Сделали привал. Немного замаскировались.
И тут появились самолёты врага. Летели низко-низко и медленно. Командиры закричали: «Воздух! Ложись!» А я, разинув рот, смотрел на самолёты. Какой-то командир на меня крикнул: «А ты какого хрена стоишь, ложись!..»
Нас со станции Верховье повели в другой населённый пункт (кажется, Русский Брод). Там нам объявили, что прибыли в 6-ю Гвардейскую стрелковую дивизию генерала Онуприенко (ранее командовал генерал Петров)... Когда распределили по ротам, перед нами выступил командир роты, потом говорил политрук. Потом остались в распоряжении старшины роты. Он спросил: «Кто из вас грамотно и красиво пишет?» Я не мог сказать, что я такой: там были доцент, какие-то начальники бывшие, больше половины ребят были русские. Старшина три раза задал этот вопрос. Мне надоело стоять в строю и крикнул: «Я». Старшина приказал выйти из строя. Вышел и на старшинской бумаге написал несколько слов. Старшина сказал: «Пойдёт. Рота, разойдись! А вы со мной». Старшина поставил мне задачу: составить соц.-демографический список роты. Потом арматурно-вещевой список. После делал всем курсантам роты адресные жетоны. Таким образом стал писарем роты. Позже поручения стали давать командир роты, политрук, командир взвода и стал связным командира роты. В дальнейшем мы дислоцировались в Волчьих Ямах…
Не знаю, чем я понравился командованию учебного батальона – меня начали привлекать для работы в штабе батальона… Видимо, по рекомендации заместителя командира батальона меня сделали связным с ротами по линии контрразведки. Из дивизии приезжал уполномоченный Смерша. Отводил меня куда-нибудь в кусты, давал задание, требовал донесений о чрезвычайных и других происшествиях, ругал, что слабо работаю… Таким образом, я стал бессменным курсантом, меня младшим командиром просто не выпускали, и «незаменимым человеком»…
Спал я в землянке со старшиной и санинструктором… В походах и боевой обстановке… [на поле, на земле] сначала расстилаем одну плащ-накидку, потом шинель, потом мы ложились в фуфайке и тёплых брюках; укрываемся шинелью, сверху другой плащ-накидкой. Ночью снег нас занесёт. Другой раз перед тем, как ложиться, в сугробе делаем углубление, а стенку наращиваем комьями снега.
Во время боя кормили два раза ночью: с вечера и на заре. Если не на передовой – три раза. В обед давали в бою 150 граммов, обычно – 100 граммов водки. Обеденные блюда сильно заправляли подсолнечным, рыжиковым, конопляным растительными маслами. Мне очень нравилось рыжиковое масло. Через определённое время давали паёк: НЗ – неприкосновенный запас, куда входили копчёная рыба, сухари, но его давали очень редко, и ребята почти в тот же день его поедали…
Мылись мы по-разному. По прибытии на фронт в Волчьи Ямы приехала походная баня из плащ-палаток. Одежду сдал в «вошебойку» – камеру-парилку. Купались в палатке, были тазики. Потом около реки мы вырыли яму, разбили её на две комнаты: место для мытья и парилки, раздевалку. Было тепло, даже жарко. Но однажды, когда купалась вторая рота, баня загорелась, солдаты голышом выскочили на улицу, в раздевалке начали рваться патроны, гранаты. Голую роту привели в землянки, к вечеру им доставили поношенные брюки, и они ночевали в таком виде. На другой день обмундировали полностью. И смех, и грех.
В походе или при выходе из боя организовывал баню старшина роты. Вбивали в землю четыре кола и обтягивали их четырьмя плащ-накидками. В котле полевой кухни грелась вода. Ребята заходили в «загон» (без крыши) и быстренько намыливались и споласкивались, надевали чистое бельё.
В Волчьих Ямах был даже подземный клуб. Там однажды выступили настоящие артисты из Москвы во главе с народной артисткой Новиковой. Часто выступали дивизионные артисты…
Ещё в самом начале нашей жизни в Волчьих Ямах из нашей роты дезертировал курсант, его поймали на станции Скарятино в женском платье. Месяца через полтора командиры торопливо выстроили взводы и роты за речкой. Там, на лужайке, полукругом расставили весь батальон. Заместитель командира батальона подал команду: «Батальон, смирно!» Не нашей части капитан, которого часто в последнее время видели в расположении, прочитал приговор, из чего я понял, что солдат осуждён к расстрелу.
Солдата поставили около свежевырытой ямы. Из батальона отделилась группа солдат и остановилась против осуждённого, который был до того уже слабый, толкни его – он бы отдал душу богу. Командир группы скомандовал солдатам приготовиться, потом «Огонь!». Солдат упал. Капитан из трибунала спихнул его сапогом в яму, два раза выстрелил из пистолета ему в голову. Нас повели в расположение…
Почти ежемесячно наш [учебный] батальон в полном составе ходил на передовую, занимал окопы и поротно наступал на немцев. Для какой цели это делалось, не знаю. Но бывало, и нашим батальоном или ротой затыкали бреши в обороне дивизии. Это когда из семитысячной штатной численности дивизии оставалось около трёх тысяч человек. Как дивизия РВГК, передвигаясь с прорыва на прорыв, в ротах оставалось по шестнадцать человек личного состава. Другой раз, пополнение присылали с вечера. Не успев записать даже фамилии солдат, утром шли в наступление…
Первый раз на передовую нас послали в июне-июле 1942 года. Не знаю, кого мы сменяли или просто уплотняли части дивизии, заняли передовые окопы. На заре мы со старшиной роты Комаровым пошли за патронами в пункт боепитания… видел в первый раз, как наши «катюши» (миномёты реактивные) ударили по немцам. Весь горизонт шириной около километра горел огнём. Мы шли по оврагу, и по траве катились какие-то сверчки. Когда мне чем-то сбило пилотку и попало камешком по лицу, догадался, что это «усталые» пули. По траве их мельтешило сотни. По приходе меня поставили на пост в окопе, где за сутки простоял около четырёх часов. Командир отделения указывал окоп для стрельбы, сектор наблюдения, ориентиры, особенности участка. Тут уже летали пули, имеющие убойную силу. Изредка бегло рвались три-четыре мины или артснаряда. Другой раз пушки сажали по полчаса. В свободное время находился в блиндаже нашего отделения в два наката жердями. Фронтовики говорили, если прямое попадание, нам тут хана. Поэтому всё время ждал: вот-вот снаряд ударит по блиндажу, и уходил [наружу]… в ход сообщения. Там видишь разрывы, и как-то спокойнее, а в блиндаже хуже…
К вечеру стоял в ходе сообщения и разговаривал со своим сменщиком с нашего отделения. И тут услышал вой и взрыв снаряда. По всему телу чем-то глухо ударило. Потом не помню. Видел какой-то кошмарный сон. Сколько прошло, не помню. Сначала перед глазами появился коричневый фон, потом красноватый, потом жёлтый, потом сине-белый проём [наружу]… в стене блиндажа. Через четыре-пять секунд всё исчезло в обратном порядке и стало темно до черноты, дальше потерялось… ощущение самого себя. Ночью пришёл в себя. Меня начало тошнить и рвать до того сильно, что как бы лёгкие и желудок выворачивались наизнанку. Перехватывало дыхание. К утру оставалась какая-то разбитость. Утром наша рота пошла в наступление, я со старшиной роты остался в окопах. К обеду мне совсем полегчало. По ходу сообщения потянулись раненые с повязанными головами, подвешенными за шею руками. Окровавленные, искалеченные, смертельно усталые курсанты нашей роты в грязных, пропитанных кровью повязках.
Из-за косогора вынырнула группа солдат – четыре человека, несли на плащ-накидке что-то тяжёлое. Это был наш командир взвода, лейтенант Горчаков. Я подошёл, он меня узнал и прошептал: «Воды! Ахунов, дай воды!» Быстро притащил котелок холодной воды. Он начал жадно пить. Вода тут же выливалась из брюшины на плащ-накидку. Как допил всю воду, вроде бы успокоился. Я повернулся, сделал два-три шага и поставил котелок на бруствер. Вернулся к нему, а он за эти полминуты уже скончался.
Ночью нас на передовой сменили… Командир… приказал уточнить наличие личного состава. Ходил по отделениям и взводам, расспрашивал командиров, курсантов… Оказалось, что из 120 человек девятнадцать убиты, 37 раненых и без вести пропавших. В строю вместе с легкоранеными находилось шестьдесят четыре человека… Через несколько дней двое из убитых вернулись в роту из медсанбата. Одного подобрали из соседнего полка, а другого посчитали за убитого из-за ошибки его товарищей. При их появлении в часть сообщил каждому, что на него послали похоронку, срочно, мол, пишите письмо домой. Один из них написал… и через некоторое время был убит. Пришло письмо командиру роты от его матери, жив ли её сын, т. к. на него получили похоронку, потом он прислал письмо, давеча снова похоронка пришла… Политрук написал ей ответное письмо.
Боевой приказ [был] получен к вечеру. Батальон завтра в пять часов должен быть на исходных позициях. Когда потемнело, мы пошли на передовую. Ночь тёмная, небо покрыла чёрная облачность. Это нам очень помогло. Но было очень трудно ориентироваться. Около часу ночи батальон занял боевой порядок. Мы подготовили огневые точки к стрельбе, замаскировались. Летняя ночь короткая, быстро прошла. Позавтракали. Начало рассветать… никому не пришлось отдохнуть.
Оборона немцев находилась на высотке с хорошим обозрением. Между прочим, немцы… всю войну занимали высотные места, а оборона наших войск проходила в низине, в болотах. Немцы диктовали свою волю. Нам поставлена задача овладеть деревней Вязовое или Вязоватое. Наименования населённых пунктов солдаты помнят очень туманно. Ведь мы жили и воевали не в деревнях, а в окопах, на полях, в лесах. Какая задача дальше, я не знал. Слышал только, что врага надо всё время беспокоить. Это называлось «активной обороной». За лето и осень сорок второго года наша дивизия, видимо, положила весь состав на «активную оборону». Каждый день рота или батальон подымались и «наступали». А немцы знай косили поднявшиеся подразделения. Таким образом «истощали резервы противника». Наступали до проволочного заграждения и бежали назад. Как всегда и [в] этот раз была небольшая артподготовка, вроде предупреждения немцам, что мы сейчас будем наступать. Если был бы у командиров практический ум, можно было бы наступать внезапно, без артподготовки, авось проскочили бы заграждения. А так повторялось одно и то же.
Оставлять окопы так не хочется. Выскочив из окопа, бежишь, командиры подгоняют, стараются, чтобы роту не накрыли артиллерийско-миномётным огнём. Подпустив ближе, немцы открывают ураганный огонь из пулемётов. Мы ложимся, и, вспомнив, что надо отползти в сторону, переползаю. Потом, посмотрев сначала на немцев, оглядываюсь по бокам и назад. Ребята, прижатые к земле, всё же продвигаются короткими перебежками. Я тоже начинаю перебежки. Уже виден бруствер немецких окопов. Голову нельзя поднять, начинаю ползти. И тут слышу голос командира взвода: «В атаку! За мной вперёд!» Вскакиваю и бегу быстро к немецким окопам. Кажется мне, что только в этих окопах спасение от убийственного огня. Краем глаза увидел: кто-то упал и остался на месте. В это же время меня сильно ударило по середине левого бедра, ногу судорожно стянуло и к колену потекла кровь. Согнув правую ногу, встал на колено, лёг на правый бок. Рана была лёгкая. Немного полежал. Вытащил индивидуальный пакет и перевязал ногу. Повыше раны стянул брючным ремнём. Припадая на левую ногу, пополз в тыл. Повязка не держится, всё слетает. Там со старшиной Комаровым рану обработали самогоном и йодом, перевязали с тягой к поясу. Пулю я так и не нашёл. Там выпала сразу и потерялась, когда разувался. Рота наша задачу не выполнила, откатилась. Ночью нас сменили другие, и к утру мы были в Волчьих Ямах.
Летом ещё раз сходили на передовую. Тогда убили нашего командира роты ст. лейтенанта Винокурова. Ночью с курсантом-сибиряком Буштаковым… самовольно пошёл на разведку. Видимо, его тоже заело – наши пустые наступления и атаки. На проволочном заграждении Винокурова подстрелили, и Буштаков притащил его на себе. Утром вышел из блиндажа – Винокуров, такой красивый, лежал на бруствере… То ли тогда, то ли в другой раз со старшиной Комаровым ходили на нейтральную зону собирать шинели убитых бойцов. Был такой приказ. Голоса немцев слышались почти рядом. Когда пускали ракету, мы прижимались к земле…
Осенью в Волчьих Ямах нас бомбили самолёты врага… Осенью же из политотдела дивизии приехали представители. Многих наших ребят на партсобрании роты приняли кандидатами в члены партии. В феврале 1943 года стал членом коммунистической партии…
В ноябре 1942 года выпал снег, и мы последний раз покинули Волчьи Ямы. Весь батальон пошёл в сторону города Ливны. В дороге нас иногда бомбили… Был не особенно ясный день. Падал лёгкий снег. Командиры закричали: «Ложись! Ложись, мать твою!» Мы как шли, чуть-чуть рассыпавшись, [так] и легли. Только тогда услышали звук мотора самолёта. Два «мессера» шли, снижаясь к дороге, на колонну батальона. Они с ходу ударили пулемётами и невпопад сбросили небольшие бомбочки, взлетели и ушли в облака. К обеду около одной деревни появился одиночный самолёт, и ребята начали по нему стрелять. Курсант в возрасте винтовку прислонил к крыше дома и, тщательно прицелившись, попал в самолёт. Самолёт загорелся, пошёл со шлейфом дыма на снижение и исчез за горизонтом. Что было потом, не знаю.
Ночевали в хатах на окраине небольшой деревушки… Хата была тёплая. Бабка, хозяйка, хорошо нас накормила. Спела нам несколько песен, в том числе «Калинушку». Хорошо пела. На всю жизнь запомнил мотив и слова песни… потом попали в город Ливны. Ливны часто бомбили, особенно станцию. Мы выбегали из дома и, ориентируясь на самолёты и бомбы, крутились вокруг дома. Забирались иногда в каменный погреб… Почему-то не любил сидеть в погребе, хотя и опасно [было], на воле меньше боялся…
Ливны немцы методично обстреливали из дальнобойной артиллерии. Дома на улице расстреливали по порядку. Когда стоишь на крыльце, мимо со свистом и шипением пролетал снаряд и недалеко разрывался, ветром от пролетающего снаряда обдувало лицо. Однажды я пошёл за обедом, кухня стояла на машинном дворе колхоза. Сзади меня шёл солдат, тоже за обедом. Вдруг услышал шум дальнобойного снаряда и взрыв. Обернулся и увидел: снаряд разорвался в каких-нибудь десяти метрах от меня. Однако меня не задело. Видимо, снаряд воткнулся в землю и осколки взлетели вверх и вбок. А от того солдата не было даже следа...
Через неделю, около 11 февраля, мы оставили Ливны и два дня шли километров около шестидесяти. Мы шагали автоматически. Привалы оказывают мало помощи. Ноги как каменные, подошвы и пальцы в суставах побаливают. Каждый шаг стал мучительным, хочется спать. К рассвету совсем скрючились. Наконец, около девяти часов вступили в село Алексеевка. Пока наша рота втягивалась в деревню, другие роты обнаружили немецкий продсклад. Все бросились туда. Командиры рот стараются остановить курсантов… наконец, порядок наведён, мы расходимся по домам.
Наше отделение расположилось в большом доме. Ребята с немецкого склада притащили муку. Хозяйка напекла нам блинов. После двухдневного марша сразу заснули… Кто-то возле нашего окна испуганно крикнул: «В ружьё!» Послышались крики и стрельба. Мимо дома пробежали в солдатских сапогах. Быстро оделись и выскочили в двери. И тут на наши дома начали пикировать и сбрасывать бомбы самолёты… Курсанты ложились на улице, где их заставала бомба. Некоторые начали стрелять по самолётам. Самолёты, поочерёдно отбомбившись, улетели. Сразу оценить обстановку не было возможности. Совсем недалеко слышалась трескотня пулемёта. По нашим домам из леса садили из пушки и миномётов. Командиры начали созывать своих курсантов и разворачивать их в цепь за домами. Я тут только заметил, что со стороны леса появились немцы. Они были одеты в белые маскхалаты, и их почти не было видно. Они наступали, проваливаясь в снегу. Курсанты огонь вели с колена, но ещё немцев не доставали. Вскоре появились из леса три танка, обогнали пехоту и пошли на нас. Курсанту устраивали свою позицию, улучшали обзорность, готовили гранаты. Немцы приближались. По ним била через наши головы противотанковая пушка, танк был подбит и не имел хода. Командир роты скомандовал: «Огонь!», и ударил оглушительный залп. Немцы приостановились и залегли. Наши пулемёты не давали им подняться. В нашем батальоне появились убитые и раненые. Воздух сотрясался от оружейной, пулемётной и миномётной стрельбы. Немецкие танки приближались. В наших цепях появились два танка Т-34. Снова появились самолёты. Они подымались недалеко из-за леса. Бой завязался жаркий и упорный. Ни немцы, ни курсанты не собирались отступать ни на шаг. После боя говорили, что немцы тоже были из какого-то их учебного заведения.
Сначала я находился в цепи своей роты. Когда рота начала нуждаться в патронах, старшина Комаров приказал мне вскрывать деревянные и цинковые ящики с патронами, раздавать патроны по взводам. А когда тяжело ранило курсанта Трифонкина, старшина приказал мне доставить его в лазарет. Решили его везти на ротных санях. У Трифонкина было ранение в нижнюю часть лица. Нижняя челюсть отвалилась и висела на груди. Санинструктор по возможности оказал ему помощь, привязал челюсть, кровотечение приостановилось… Сначала спустился к реке, перешёл через мост и начал подниматься на следующую улицу. Вся возвышенность и сама улица обстреливалась больше, чем наша улица, она была выше по уровню. Мне не было возможности прятаться, санки надо было тянуть. Потом пошёл влево по улице, там от снарядов горели дома. Проходя мимо штаба дивизии, видел, что все штабники в готовности драпать стояли около машин и запряжённых саней. За деревней проходил глубокий овраг. Спуститься-то в овраг кое-как спустился, Трифонкина не уронил, но подняться на противоположную сторону мне одному с салазками и Трифонкиным было не под силу… Дотащил сани с Трифонкиным до хутора, нашёл лазарет, положил на пол, на солому рядом с другими ранеными, сдал сотруднице лазарета. И тут со двора зашёл какой-то солдат, попросил меня выйти. Когда вышли, сказал, что на хутор движутся около восьмидесяти человек немцев-лыжников. Хотел [пойти] в хату за Трифонкиным, солдат меня остановил: «Зачем, всё равно ты сейчас ему не поможешь. Лучше спасайся сам. Авось лазарет немцы не заметят». Пошёл по улице хутора в сторону Алексеевки. Начали тикать и обозники… За хутором увидел группу немцев снова. Они, немного свернув, пошли в обход хутора, и мне на душе стало спокойно. Уже было совсем темно. Ведь бой в Алексеевке начался около 16 часов. Пришёл в Алексеевку. Там было спокойно. На верхней улице около горевшего дома бойцы сушили портянки. Пошёл на место боя. Но там наших солдат не нашёл, бой кончился. Дома по этому ряду все горели. Вот тогда увидел нашего санинструктора. Он искал съестного для себя и раненых. Мы с ним пошли по домам, которые не были охвачены пожаром, нашли три банки консервов и три буханки хлеба. Повсюду валялись трупы солдат нашего батальона, гражданских лиц Алексеевки. Пошли к раненым. Раненых со всех рот батальона собралось много – человек тридцать. От боли и жажды почти все стонали. Санинструктор один с ними явно не справлялся… Помощи до утра ждать им было неоткуда. А тут появился я. Санинструктор очень обрадовался… До самого рассвета я помогал раненым. Где наш батальон, санинструктор не знал. Раненые сказали, что батальон пошёл в Сосновку. Был буран, дороги занесло. Когда полдороги прошёл, ветер немного затих… Подошли два солдата из той Сосновки и сказали, что «там вашего батальона нет». Пошёл обратно в Алексеевку, зашёл к раненым, и санинструктор сказал, что наш батальон на хуторе за тем лазаретом, куда возил Трифонкина… дошёл, уже было почти темно… до своей роты, доложил командиру роты о своих похождениях. Он меня не ругал – я очень боялся, ведь отсутствовал около суток… через два часа мы пошли в овраг – на исходный рубеж для наступления на другой хутор. На тот хутор ещё днём весь батальон наступал безуспешно, немцы отбились. Другим ротам, видимо, дали иное задание. Только нашей роте было приказано на рассвете повторить наступление. Послали несколько человек в сторону хутора, они, не обнаружив немцев, вернулись. Тогда наша рота пошла цепью во весь рост. Начало рассветать. И тут мы видим по всему полю трупы наших солдат от вчерашнего наступления. Некоторые из них были ещё живы. Один даже махал рукой, но сам подняться не мог. Вчера была оттепель, а за ночь раненых прихватило морозом. Около самого хутора возвышенность, и на ней была пулемётная точка немцев. На возвышенности – гора гильз.
Здесь произошёл интересный случай. Наш курсант заметил, что недалеко от этой возвышенности из-под снега торчал штык, потянул за него, а там – винтовка, а винтовка в руках солдата. Солдат оказался жив. Это курсант первой роты, украинец, небольшого роста, за давностью [лет] фамилию забыл. Он не был ранен и не контужен. Вчера во время боя он дошёл до немецкого пулемёта, даже обошёл. Видимо, побоялся встать и броситься на немцев – их было трое. Долго лежал, замёрз и потерял сознание. И вот его подняли, похлопали, старшина налил ему из фляжки, и парень начал оживать… Всех гражданских из хутора немцы то ли загнали или они сами спрятались (не помню) в колхозный погреб. Когда мы подошли и сказали: «Выходите!», они начали кричать и плакать, умолять их не убивать. Кое-как дали им понять, что мы советские, свои. Лишь тогда они начали выходить из погреба.
В эти дни полки нашей дивизии, прорвав фронт, заняли станцию Змиевка, несколько других населённых пунктов, но немцы их сумели снова отбить. Наше наступление захлебнулось. Потом нас гоняли вдоль фронта, в некоторых местах стояли по неделе…
…Числа 20 марта ночью наша рота остановилась в низине с километр от передовой. Каждый вырыл себе из снега норку… подстелили прошлогоднюю траву и листья. Так и жили на чистом поле двое или трое суток. Когда самолётов нет, выходим из норок, разуваемся, ногу ставим на подол шинели и на морозе сушим портянки. От портянок идёт пар. Потом их суём под шинель, согреваем и мотаем на ногу…
Последняя ночь обещала быть морозной. Под ногами хрустел снег. Тянет западный ветер. Нас выгнали из «берлог» и по морозу погнали километров шесть в деревню. Так не хотелось вылезать из снежной «берлоги». Леденея от холода, мы приближаемся к неизвестной деревне. Ветер хлещет по лицу. В деревне кажется холоднее, чем на чистом поле. Зубы вот-вот начнут лязгать. Нас начали размещать по домам… Через несколько дней начало таять…
Весной стояли в селе Смородное. Через нас немецкие самолёты по сто-двести единиц летали бомбить Курск и другие узлы дорог. Помню… разгорелся воздушный бой. Около тридцати наших и немецких истребителей кромсали друг друга. А мы на земле не знали, куда спрятаться – из [авиационных] пушек и пулемётов сыпались на нас снаряды и пули. А мы крутились вокруг стволов деревьев. Было страшно, но интересно. Некоторые самолёты загорались и, упав, взрывались. Лётчики прыгали на парашютах. Их прямо в воздухе расстреливали из других самолётов… По ночам Смородное часто бомбили…
Где-то в середине апреля 1943 года нас (видимо, и дивизию) вывели на отдых. Батальон почти месяц находился в селе Любимовка Фатежского района Курской области. В Любимовке, наконец, мы помылись в бане. Хозяйка нас поила молоком, конечно, за плату. Командиры пили самогонку, иногда перепадало и мне… Одна женщина с четырьмя детьми пришла к командиру роты и просила оставить ей в мужья нашего курсанта Давыдюка. Говорила, что поставит двенадцать чугунов браги и споит всю роту…
Числа 10 мая 1943 года нас срочно построили, повели в сторону фронта. Кончилась нам лафа. Мы уже начали было привыкать к мирной жизни. Частенько начали думать – авось останемся живы… Дорога была после отдыха невесёлая. Пошёл дождь… Команда была остановиться, отдохнуть на месте. На нас были плащ-накидки, мы сразу же легли на лужи, обняли свои винтовки и закрыли глаза. Слушали, как дождь глухо барабанит по плащ-накидке… Долго ещё месили грязь на дороге. А дождь без конца сёк в лицо. А тут ещё страх перед новыми боями навевал невесёлые мысли. Командиры узнали, что немец готовится наступать в направлении Курска…
Всё началось пятого июля 1943 года в четыре часа утра. Уже светало, на востоке алела заря. Нас подняли по тревоге. На нас летели армады тяжёлых самолётов. Обычно они пролетали куда-то в наш тыл, где-то бомбили. Но эти, пролетев над нами, тут же развернулись и спикировали на северо-западе на передовые линии. В небе вспыхнули тысячи зенитных разрывов. Их было так много, что в небе, казалось, не осталось места для самолётов. Курская дуга со стороны Орла была так насыщена техникой, личным составом, что не было места. Над полем боя висела завеса дыма и пыли. Казалось, всё живое должно быть уничтожено. Потемнело небо, исчезло солнце. А самолёты немцев шли и шли. Наших не было, нас это сильно возмущало. Длина этого адского дня, наверное, сравнима с самой длинной человеческой жизнью… Уже четыре таких дня шло сражение. Мы около леса вырыли окопы, траншеи, сделали маскировку. С политруком Николаем Николаевичем Перевозчиковым ходили по нескольку раз на возвышенность и смотрели в сторону передовых линий. Однажды немецкие самолёты появились и над нашим батальоном. На нас начали падать бомбы. Появились и наши самолёты, завязался воздушный бой. Один наш истребитель, сбитый немцами, упал недалеко от нашей кухни. Самолёт вместе с лётчиком ушёл в землю. Наши курсанты попробовали копать. Но в земле самолёт разрушился, и части его находились на разной глубине.
Наконец, очередь дошла и до нас. Нашу третью роту усилили взводами пулемётчиков, миномётчиков, ПТР и 8 июля направили в третий эшелон за Поныри. До Березовца шли без происшествий. В Березовце немцы нас целых полчаса обстреливали картечью и шрапнелью. Нам негде было прятаться, надо было идти и идти. Они [снаряды] рвались в воздухе, и осколками осыпало всё находящееся на земле. Осколком мне разбило стеклянный химпакет, продырявило с той стороны английскую шинель. Прошли Поныри, перешли через реку, снова шли строем. Старшина, санинструктор и я следовали в хвосте колонны. Когда проходили около хутора, оторвался от роты и пошёл к домам, с какой целью – не знаю, может, от нечего делать. Наискосок моему маршруту шёл какой-то связист. Он проходил сзади меня около убитой лошади. В это время рвануло, сильно что-то взорвалось, видимо, мина, и меня кто-то схватил за плечо. Оборачиваюсь, а человека нет, только оторванная рука упала с моего плеча на землю, а того связиста как не бывало. Тут командир роты закричал: «Ахунов, встань в строй!» и выругался матом. Быстренько занял место в строю. Не получил ни одной царапины.
Метров пятьсот прошли от этого места, и из-за балки появились два пулемётчика: один на плече нёс ствол, а другой – станину станкового пулемёта. Заместитель командира батальона капитан Борисенков (он был командиром всей группы) или командир роты спросил у них, где находится третий эшелон (нас направили в третий эшелон). На что солдаты ответили: «Какой эшелон, вон немец за нами идёт!» И только они прошли, из-за бугра появились немецкие танки. Командиры крикнули: «К бою!» Мы по ржи рассыпались вправо в цепь и начали отстреливаться. Танки на нас не пошли. Пошли левее нас на хутор, где несколько минут назад погиб связист. Немецкой пехоты было мало, они пробежали за танками. По нам начали садить из крупнокалиберного миномёта… стало темнеть, и я заснул. Проснулся оттого, что командир роты… приказал снять крайнюю пулемётную точку и следовать в Поныри. Сам пошёл догонять роту. Я и не знал, где располагается эта пулемётная точка. Пошёл и всё прислушивался. Услышал возню пулемётчиков. Убедился, что это они, подошёл и передал приказание командира роты. Втроём пошли в сторону сосновского моста. Когда подошли к мосту, видим: сапёр зажигает бикфордов шнур – собирается взорвать мост. Крикнул, чтобы он подождал, он ногой зажал огонь. Мы пробежали через мост и залегли на удалении. Мост взлетел в воздух. Не помню, сколько шли… Дошли до наших, они начали окапываться около поныровского кладбища. Больше нам не пришлось спать. Мне было приказано готовить окоп около церкви со стороны реки. Часам к шести мой окопчик был готов. Было светло. Растянулся на бруствере окопа. Появились самолёты противника, где-то далеко начали обрабатывать передний край. Изредка начиналась винтовочно-пулемётная стрельба. Нам с церковной возвышенности как на экране было видно поле боя. Началось там немецкое наступление, но наши немцев быстро повернули обратно. Тогда за рекой пошли около шестидесяти танков с паучьей свастикой на бортах. Шли как на параде, построенные шахматным порядком. По кладбищу, где находился наш батальон, началась немецкая артподготовка. В это время по танкам и по всему полю боя за рекой ударили «катюши». Видимо, их было много: поле около восьми квадратных километров горело красным пламенем. Не знаю, сколько было повреждено танков, не считал, а четырнадцать горели чёрным дымом. Нашу роту сняли с кладбища и дали задание заткнуть фланг вдоль реки, а мне приказали идти в распоряжение командира батальона… Он находился в подвале церкви. По церкви без передышки лупили из пушек. В конце концов в куполе толщиной в один метр пробили полутораметровую дыру. Около командира в подвале нас связных и связистов было человека четыре… Часто с ротами терялась телефонная связь, и каждый раз посылали очередного связиста. Он выбегал, зажимая провод. Связистов часто убивали, и к часу дня никого их не осталось. Очередь была мне идти. Тут командир батальона ушёл в боевые порядки. А за мной пришёл старшина роты Комаров. С ним немного перекусили, и потом находился в окопе, который вырыл утром.
Старшина и пришедший из боя Борисенков находились рядом в доме, видимо, старшина кормил замкомбата. Было около двух часов дня. Старшина Комаров выбежал и крикнул: «Ахунов, сюда!» Захожу в дом, а в прихожей валяется сапог с кровоточащей ногой в нём. Забегаю. Старшина с санинструктором перевязывают оставшуюся часть бедра капитана Борисенкова… ему ногу оторвало болванкой. Снаряд-болванка, пробив стену, оторвал ногу капитана, болванки не взрываются. Находясь в окопе, не слышал взрыва… Капитана положили на плащ-палатку и потащили в лазарет. Очень было тяжело. В два часа самое время дуэли между войсками: снаряды и мины, крупнокалиберные пули визжат без конца, и мы идём не в тыл, а вдоль фронта. Кое-как дотянули до полкового лазарета (около двух километров). Там сдали [раненого] лейтенанту, Борисенков меня задержал: «Ахунов, ты, может, останешься жив, навести моих родителей, расскажи, как было дело. Прощай, Ахунов!» Со слезами на глазах кое-как с ним распрощался, как мог его успокоил и пошёл к роте. По дороге в медсанбат он скончался. По обстоятельствам не смог сразу попасть к его родителям. Ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. Моё появление у его родственников через пять-шесть лет только разбередило бы их души.
Пятьдесят дней шли бои на небольшом фронте Курской дуги. Четыре миллиона человек кипели в этом адском котле, не считая около семидесяти тысяч орудий и миномётов, тринадцати тысяч танков и самоходных пушек, двенадцати тысяч самолётов…
В ночь с 9 на 10 июля нас сменили. Помню, выходил в группе «начальства». ...На первом привале около реки снова задремал, меня никто не разбудил, все ушли. Проснулся, было уже светло… Тут встретил Ильбяка Касымова, с которым учился в 5–7 классе. Поговорили минут пять. Командир позвал его к себе. Он попрощался и пошёл. Они устанавливали 45 мм пушки. Он с войны не вернулся. Прошёл много, около 8 часов. Солнце пригревает, сел прямо на дороге и заснул. Слышу, кто-то меня будит: «Ахунов!» Надо мной стоял бывший парторг батальона Дмитриев, теперь парторг 405-го гв сп. Спрашивает: «Ты что, Ахунов?» Говорю, устал и заснул. Он меня приглашает с собой, с ним иду до их полка. Там его встретили друзья... я пошёл в своё расположение… Около станции Золотухино… вижу внизу какие-то солдаты, что-то варят, человек семь. Один отделился и пошёл мне навстречу. Он спрашивает, где находится их часть. Все узбекской национальности. Говорю, не знаю. Говорит, что они целую неделю ищут свою часть. Говорю ему, что их могут судить за дезертирство. Он спрашивает: «Что делать?» Говорю, немедленно надо присоединиться к какой-нибудь части, иначе действительно осудят и расстреляют. Ухожу домой [в роту]…
Дня через три слышал, что наши войска 12 июля немцев погнали на старые позиции и продвинулись на 9–12 километров… В эти дни в роту пришёл замкомандира по политчасти Чурсанов, сказал, что «был в штабе дивизии, требуют одного грамотного курсанта на офицерские секретные курсы, порекомендовал тебя». Он и раньше мне предлагал то курсы командиров взводов, то офицеров артиллеристов, миномётчиков. Я всё отказывался. Что толку от этих курсов?! Прилепят за месяц офицерские погоны, даже обмотки не поменяют, опять на фронт. Обычно командир взвода через неделю погибает. Ему же первому подниматься в атаку, ему нельзя прятаться, как солдату. В ротах дивизии к этому времени осталось по 10–16 человек. Чурсанов убедил меня ехать на эти курсы – может, мол, жив останешься. Нас вызвали в штаб дивизии. Со мной был Николай Паутов из артполка… Мы под кустом писали на себя боевые характеристики, анкеты по четыре экземпляра. Потом бегал подписывать их к командиру роты…
Нашу роту сунули под Чернь. Под Чернью мне так не хотелось воевать. Был злой на всё человечество, на его глупости… Не трусость, не боязнь смерти руководили мной под Чернью. Никогда до этого так не задумывался о происходящем, о жизни человечества. Стало противно всё, построенное на обмане. Кто кого обманул и завлёк в войну. Видимо, человек недалеко отошёл от зверя. Видимо, он не может без войны. Начинается это от детских драчек и кончается мировыми войнами… Был я зол на весь мир, в котором возможны такие отношения между людьми…
После Черни художественных книг уже не читал как прежде. Читал только книги исторические, жизненные или когда они написаны красивым языком…
После этих событий меня и ещё одного сержанта из другой части забрали в отделение строевое и кадров штаба дивизии. Помогал в течение пятнадцати дней оформлять наградной материал офицерам [четвёртого отделения] штаба дивизии. В дивизии наградили две тысячи семьсот человек. Из них сто восемьдесят Героев Советского Союза. Работали иногда до пяти часов утра. В пять часов начальник отделения ходил с готовым наградным материалом на доклад к генералу Онуприенко. Видимо, другого времени у генерала не было…
Начальник 4-го отделения был человек малограмотный. До войны он был сапожником при воинской части и во время войны дослужился до майора. Часто принимал необдуманные решения. Помню, однажды, числа восемнадцатого июля, мы только принесли обед, но пообедать не успели: приказали переехать на новое место дислокации. Размещаться должны были в сожжённой деревне. Начальник наш повёз нас на машине не вдоль улицы, как другие, а задами деревни. Попасть на улицу можно было через переулок, а он его просмотрел, водителю приказал дать задний ход. Не успели колёса сделать два-три оборота, как под нами рванула противотанковая мина, которая снесла заднюю часть автомашины. Нас через поручни и тент вместе с ящиками, с обедом выбросило в разные стороны…
Когда летел, промелькнула мысль: мне ноги оторвало, а летевшего впереди меня, как рыба, его, думаю, наверное, убило. Как шлёпнулся о землю, не помню – не был, наверное, в сознании. Очнулся от боли. Всё болело. Лежал я на удалении метров четырёх от машины… Над ней стояло чёрное облако пыли, оседавшее на землю. Приподнялся, сел… с подбородка гимнастёрку заливает кровью. До кости рассёк подбородок. Вытащил индивидуальный пакет, через макушку завязал рану. Встал, отряхнулся, поковылял к ребятам, а они бегают вокруг машины и ищут, кого же убило. Тут выскочил из кабины начальник и крикнул: «Стойте вы, в конце концов!» Все остановились, начали осматривать друг друга. Лейтенанту Фролову Ивану Васильевичу сломало руку. Одному солдату из отделения всю спину изрешетило древесными осколками, что-то вроде около сорока ран. Ранения и увечья остальных не помню. Только ящики с бумагами нас спасли от смерти, через них осколки как мины, так и машины нас не достали. При отделении было два солдата охраны. Один из них, непьющий, упал около кабины кверху ногами, а ему в рот лилась водка из нашего обеденного пайка. Подъехало из штаба дивизии начальство, нашего майора отчитали. Начало темнеть, все пошли ночевать в деревню. Около машины караулить документы оставили двух часовых – лейтенанта Фролова с перевязанной рукой и меня. Мы уже начали было засыпать, как около нас подорвалась пушка с двумя парами лошадей, запряжённых цугом. Убило двух артиллеристов… Взрывом оторвало от пушки щит, который с пыхтеньем прилетел и ударился около наших ног. Ещё бы сантиметров десять, и кого-то из нас накрыло бы… Немцы при отступлении заминировали вокруг все поля, леса, дороги. За два дня погибло большое число людей, пострадала техника. По всему полю видимости стояли султанчики взрывов...
Видел такое зрелище: наша «катюша» ударила по деревне минами с термитной начинкой. Всё сгорело: и железо, и дома, и зелёные деревья. Но, сгорая, мало что разрушалось. Немецкие солдаты как шли среди кустов, так и сгорели: они не упали, не скорчились. Как живые, с автоматом в руках, как шли, так и остались, как видовая фотокарточка. Кости и тонкое туловище ещё держали автомат. Да ведь и автомат сгорел и весил не более нескольких граммов. Это [было] интересно и страшно. Потом, кажется, в конце 1943 года наши перестали применять такие мины. Немцы вроде предупредили нас через Швецию, что, если мы не прекратим применение термитных мин, они начнут химическую войну.
Вернулся в свой батальон… После поражения под Курском немцы начали воевать «более прилежно», начали мелочиться. Немецкие самолёты начали гоняться чуть ли ни за каждым человеком, были случаи, когда на низкой высоте по людям стреляли из пистолета, бросали с самолётов бочки, рельсы и т. д. Однажды переходил в лесочке поляну. Смотрю – на середине поляны на меня пикирует самолёт и бьёт из крупнокалиберного пулемёта. Бросился на землю. Трасса прошла через меня, но не задела. Оказывается, на поляне за группой деревьев ехал солдат на бричке, запряжённой белой лошадью. Самолёт в основном пикировал на повозку, но и её не повредил…
Где-то в районе Вертиевки [когда] начали копать окопы и ходы сообщения, услышал далёкий выстрел из пушки; свист, переходящий в вой, и взрыв снаряда в тридцати метрах от нас. Над головами разлетелись осколки и комья земли. Стоял я пригнувшись, не успел лечь. В это время чем-то тяжёлым ударило по спине. Оказался крупный осколок. Было больно, но не ранило. После, через несколько дней, на этом месте обнаружил красный волдырь… В Вертиевке шёл бой, и много немцев положили по полю; они лежали в зелёных мундирах, как бы рассыпанные квадратно-гнездовым способом. Мы ночевали в другой деревне.
В октябре 1943 гола к Днепру шли параллельными дорогами и мы, и [отступавшие] немцы. Были случаи «встречи» на переправе наших подразделений с немецкими. Меня включили в состав команды по обслуживанию переправы. Целые сутки пол огнём авиации противника гоняли паром – плот через Днепр. Переправа проходила очень медленно. Помогали парому шестами. Немецкая авиация нас мучила целый день. Около берега с обеих сторон выкопали окопы, но они были ненадёжны – песок сыпался и засыпал половину окопа. Правда, налёты вражеской авиации особо большого вреда не причиняли – основная масса уже вела бои на правом берегу. Целый день в воздухе торчал немецкий разведчик – «рама», иногда бросал одну-две бомбы. После него прилетали мессершмитты. Помню раз, налетели пять «мессеров», был я на берегу. Пока добежал, мою ячейку заняли три солдата, лёжа друг на дружке. Гляжу: огненная трасса пуль от самолётов бежит по воде фонтанчиками брызг на меня… навалился на тех троих солдат. Они начали подо мной голосить о тяжести. Только нагнул голову – и трасса пролетела через меня, слышал около головы цокнуло. Пуля вошла в стенку окопа за моей головой. Если бы не успел нагнуть голову, она была бы моей последней…
Под Чернобылем группа лёгких бомбардировщиков По-2 («кукурузников») работала на передовой попарно. Один шумно набирает высоту, немцы по нему открывают огонь со всех огневых точек, а второй в это время, сбавив обороты, бесшумно и внезапно атакует эти огневые точки. Недалеко от Чернобыля у Днепра было от реки холодно, немцы были далеко. Мы в яме разложили костёр, видимо, «кукурузник» принял за немцев и ударил бомбочками по нам. Хорошо, что никто из нас не пострадал… На этом месте был случай. Из леса высунулась легковая машина, подкатила к нашим солдатам. С машины потребовали позвать командира роты. Его сразу не нашли, тогда потребовали позвать командира взвода. Но тут одному бойцу показалось что-то подозрительным, и он крикнул: «Немцы!», и машина сразу с места рванула и скрылась за кустами. Выстрелы солдат были редкие и ничего не дали…
На фронте можно было любить девушку. Но потом что? С детства привык любить девушку только тогда, когда могу ей оказывать своё уважение. Какое может быть уважение и обхождение, когда сам зависим от воли других людей? Не могу подойти к женщине просто по естественным надобностям. У меня всегда было основным – ухаживание за ней. Только это называется любовью.
Мы прошли Овруч, Хабное (Кагановичи), Народичи и остановились под Коростенем в деревне с похожим названием Обиходы.
Числа одиннадцатого декабря пришло распоряжение откомандировать меня в штаб фронта на курсы. Ждал, ждал этого вызова, потом успокоился и даже забыл. Начались и пошли наступления, обороны… Появилась было надежда – а может, ещё жив останусь. Пять месяцев прошло после оформления меня на эти курсы.
Мне было радостно на душе. Командир батальона капитан Куриленко сказал: «Я могу позвонить ребятам в штаб армии – тебя могут оставить в батальоне…» Я сказал в ответ: «Товарищ капитан, ведь приказ штаба фронта, едва ли штаб армии пойдёт против. Да ведь я только рядовой». На что он мне сказал: «Значит, оставаться не хочешь?» Я промолчал, и мы попрощались…
За мной зашёл артиллерист Константин Паутов (из Горького). У начпрода взяли по банке американской губчатой колбасы и пошли на станцию Чеповичи. Пришли, а на станции всё разбито. Оказалось, что немцы налетели на наш эшелон со снарядами и минами, которые рвались целые сутки. На станции не было ничего живого… Часов около четырёх утра подали эшелон… Всю дорогу за нами гонялись самолёты врага… Немцы не попадали… вечером около семи поезд остановился в Киеве… Утром осмотрели Киев и к обеду пошли в штаб фронта, который стоял в Святошино между заводом «Большевик» и аэродромом. Начали учиться на шифровальщиков.
Рассказывали, что после моего отъезда из-под Коростеня числа 20 декабря немцы прорвали наш фронт и там в окружении наш батальон окончил своё существование. На этот раз мне опять повезло, 13 декабря уехал в Киев на курсы.
Полгода подучились, отправили в войска на стажировку. Из тридцати человек двадцать три вернулись живыми… и сдали в декабре 1944 года госэкзамены. Числа третьего января сорок пятого года с присвоением звания «младший лейтенант» меня отправили во вторую воздушную армию…
Можно было и в штабах армий и фронтов погибнуть, они тоже находились под авиационным огнём противника. Были и бандеровцы, которые убили нашего командующего фронтом генерала Ватутина. Мы, курсанты, ходили на охоту за бандеровцами… Помню, штаб фронта переезжал на передовой командный пункт. Вдруг офицер Послонский начал падать, появилась кровь. Мы думали, что нас обстреляли из леса, а оказалось, что автомат одного солдата выстрелил случайно и офицера убило. А в Честнохове, когда понёс в штаб фронта шифрограмму, его по ошибке начали бомбить свои же бомбардировщики…
Капитан Богачёв, ст. лейтенант Мичурин и я в полночь сменились и легли отдыхать. Только заснули, как началась такая стрельба! Мы думали, что немцы высадили десант. Быстро оделись, пистолеты в руки и на улицу. Наш часовой кричит: «Товарищ лейтенант! Война кончилась! Победа!» Салютуют из всех орудий, [всего] оружия.
9 мая 1945 года в три часа закончилась Великая Отечественная война. Я жив и здоров!.. Какой счастливый и радостный день сегодня!..
(Окончание в следующем номере)
Автор: Илдар Ахунов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.