Я не знаю, каково это — ждать полгода, не понимая, проснётся ли любимый человек завтра. Или вообще — проснётся ли. Не знаю… но догадываюсь. Потому что есть такие лица — как у Маргариты Симоньян в последние месяцы — по ним видно всё. Даже если слова сдержанны. Даже если улыбается.
Когда ты живёшь с человеком, а потом вдруг начинаешь жить возле него — вот так, между трубками и надеждой — ты не стареешь. Ты сыплешься изнутри. И всё это без «прекрасных слов». Просто реальность — холодная, как койка в реанимации. Такая же бледная, как лицо самой Маргариты. И она это честно признала.
«У меня нет левой сонной артерии», — написала она в блоге. И ты читаешь не как медицину, а как метафору: у этой женщины с рождения не было запаса. Ни по сосудам, ни по энергии, ни по возможностям расслабиться. А теперь и вовсе всё держится на одном: вере.
Врачи не дают никаких прогнозов. Ноль. Кома — это туман без карты. И в этом тумане она живёт с конца декабря. Там, в том утре, у Тиграна случился сердечный приступ. Потом — клиническая смерть. А дальше? Всё — как во сне, в котором застрял не он один.
И пока аппарат дышит за него, она дышит — за двоих.
Когда уходят люди — мы это слышим. Даже если физически они рядом. По тишине. Не по крику, не по диагнозу — а по звуку пустого дома. Именно так Симоньян писала: «Сегодня полгода, как из нашей жизни ушла музыка».
Музыка — это не фигура речи. Это был Тигран. Его пальцы по клавишам, его голос в коридоре, его утренний рояль, его хохот. Он играл, он пел, он комментировал каждый дурацкий сериал как будто вел прямой эфир. У него был этот редкий талант: превращать обычный вечер в кино. Без сценария. Просто — быть рядом.
И вот с 27 декабря в этом кино — пауза.
Маргарита вспоминает, как он тащил в постель кошку Кьяру. Мурлыканье — как саундтрек к их вечерам. Сейчас — тишина. Не мяукает, не просится. Будто сама чувствует, что не к кому.
И вот она — бледная, замерзшая, уставшая — с этой своей врождённой «неполной комплектацией» сосудов — ходит по дому и не заходит в кабинет. Потому что там — его пиджак, его чашка, его шутки, как эхо. Потому что туда заходить — как в прошлую жизнь.
Она вспоминает, как он смотрел в окно поезда и говорил: «Муся, ну ты посмотри, какая у нас красивая страна». А теперь… ей не нужны путешествия. Потому что красота — не в пейзаже. А в том, кто сидит напротив. Кто дышит, кто обнимает, кто смотрит на тебя с утра и говорит: «Ты, зараза, когда-нибудь постареешь?»
Сейчас — стареет. Каждый день. Молча. Без комплиментов. Без зрителей. Без «Муся».
Обычно о Симоньян говорят громко. Споры, рейтинги, эфиры, заявления — всё с заголовками. Но вот уже полгода она — не «главред RT», не «медиалицо». А просто женщина, которая ждёт. Не бойтесь этого слова — ждёт. И это страшнее, чем действовать. Потому что ждать — это делать всё и не знать, сработает ли хоть что-то.
Дети молятся. Каждый день. И старшие, и младшие. Не по принуждению, не по инструкции — сами. Потому что знают: у папы больное сердце. Потому что у них так заведено: молиться начали чуть ли не раньше, чем говорить.
Ты читаешь это — и вдруг понимаешь, что в этой медийной семье нет фальши. Там всё — всерьёз. И любовь, и боль, и надежда.
Она не пишет пафосно. Не просит жалости. Наоборот — объясняет, почему выглядит так, будто устала на всех уровнях: «Гипотония, сосуды, анатомия такая… энергии нет, к сожалению. Но жить-то надо. Раз Господь дал эту жизнь, правда?»
Вот тут — не медиа, а человек. Ни храбрости, ни геройства — просто честность. Такая, от которой горло перехватывает сильнее, чем от самых громких речей.
Потому что именно в такие моменты видно главное: любовь — это не цветы и «вечные» сторис. Это когда ты полгода не слышишь голоса любимого. Когда мурлыканье кота стало тишиной. Когда у тебя болит не тело, а воздух вокруг. И всё равно — ты держишься. Не потому что легко. А потому что другого выхода нет.
Полгода — это много. Достаточно, чтобы выучить наизусть все звуки больничного монитора. Достаточно, чтобы запомнить по памяти, как выглядит мужчина в коме. Как он дышит. Не сам, а через аппарат. Достаточно, чтобы за полгода не выплакать ничего — потому что внутри уже суше, чем снаружи.
И всё это время она живёт, как будто на сцене, но без света и зрителей. Хотя публика есть. Тысячи подписчиков, которые пишут:
«Вы зажигалка»,
«Вы — сильная»,
«Вы держитесь».
А она — не спорит. Но ведь кто-то должен сказать это вслух: иногда держаться — это и есть самое страшное.
Держаться — это когда вставать по утрам, хотя никто не зовёт. Это когда не заходить в кабинет, потому что не можешь услышать тишину там, где раньше было сердце дома. Это когда твоё лицо бледное не от света, а от постоянного внутреннего холода.
Она всё это пишет не для хайпа. Не для репортажа. Просто не может молчать. Потому что любовь, когда её прижало к стене, перестаёт быть красивым словом — и становится гвоздём, на котором держится твоя реальность. Один-единственный гвоздь, ржавый, но прочный.
И да — она ждёт. Ждёт, что однажды утром проснётся не одна. Что Кьяра снова будет мурлыкать для кого-то, а не в пустоту. Что Тигран снова засмеётся громко, без повода, и скажет своё дурацкое: «Ты, зараза, когда-нибудь постареешь?»
А пока — она стареет. Каждый день. По чуть-чуть. Но с тем лицом, которое не даст себе развалиться.
Вот так выглядит любовь. Без фильтров. Без фраз «навсегда». С морщинами, с тишиной, с комой, с молитвами детей и холодом в пальцах.
И я не знаю, чем закончится эта история. Никто не знает. Но если где-то там, на другом конце этой тьмы, Тигран всё ещё слышит — пусть знает: его всё ещё ждут. Не за лайки. Не за статус. А по-настоящему.