Дождь за окном девятого этажа рисовал по стеклу причудливые, стекающие вниз реки. Даша смотрела на них рассеянно, пальцы нервно теребили край халата. Тревога о предстоящем суде грызла изнутри, но раскаяния не было. Было лишь гнетущее осознание: все произошло при свидетелях. Как иначе, если дело было в троллейбусе?
Там, в полупустом салоне, царила сонная тишина, нарушаемая только шуршанием шин по мокрому асфальту. Кондукторша дремала на своем сиденье, инстинктивно прижимая к животу тяжелую сумку с мелочью. Внезапно тишину разорвал пронзительный вопль. Кондукторша вздрогнула, распахнув глаза, и увидела картину, будто вырванную из дешевого боевика: Даша, лицо искажено яростью, вовсю таскала за волосы другую женщину, которая вопила благим матом.
– Ах ты, старая калоша! На чужое позарилась, сте.рва! – шипела Даша, сыпля отборной бранью, каждая фраза – как удар хлыстом.
История этой ненависти тянулась несколько недель. Андрей, младший сын Даши, недавно окончивший ПТУ и работавший на стройке, привел как-то вечером женщину. То, что Лейла была вдвое старше сына, Дашу не удивило – бывают такие, что тянутся к молодости. Ее собственный муж, Вова, был моложе ее на пять лет, и вместе они прожили уже больше двадцати, узаконив отношения ради кооперативной квартиры. Поразило другое: эта грузинка пила, не уступая мужикам, стакан за стаканом. Андрей в подпитии становился агрессивен, связываться с ним было себе дороже. Даша смолчала, когда Лейла осталась ночевать. Женщина была неказиста – смуглая, как галка, ни лицом, ни станом не вышла. Сперва Даша приняла ее за цыганку, но оказалось – грузинка. Что за ветер занес ее на Урал, оставалось загадкой. Между нами говоря, – подумала тогда Даша с едкой усмешкой, – Вове она по годам больше подходит, чем нашему балбесу.
Утром, после ухода гостьи, Даша недосчиталась двух добротных банных полотенец. Хозяйкина душа не стерпела:
– Чтоб ноги ее тут больше не было! Крохоборка хренова! – крикнула она Андрею.
Вова неожиданно вступился:
– Пусть ходит, веселая баба! Где наш Андрюха такую еще найдет?
Лучше бы он промолчал. Словно запал был подожжен.
– Ах ты, стручок засохший! Кот облезлый! – взревела Даша, обрушиваясь на мужа. – Со мной ты лишний раз спать не можешь, а эту приблудную грузинку защищаешь да нахваливаешь!
Даша переступила тот рубеж, когда душа требует от мужа больше тепла, внимания, подтверждения своей нужности. А получала – равнодушие. Обида, копившаяся годами, прорвалась лавиной. В молодости она сама часто отмахивалась от Вовы. Теперь чаша терпения переполнилась, и она выплеснула все, что накипело.
Андрей, видя, что мать невзлюбила его пассию, стал приводить Лейлу только в ее отсутствие – Даша часто уезжала ухаживать за пожилой матерью в другой город. И вещи продолжали исчезать. Пропали почти новые, бережно хранимые сапожки из натуральной кожи – те самые, что Даша надевала лишь по особым случаям. Размер у них с Лейлой был один в один. Больше «невестку» Даша не видела, а горечь утраты и подозрения глодали сердце.
И вот однажды, в полупустом троллейбусе, где кондукторша вновь клевала носом, Даша увидела ее. Лейла сидела в самом конце салона.
– О, кого я вижу! – воскликнула Даша, резко поднимаясь и направляясь к ней. Взгляд ее упал на ноги женщины. – Снимай мои сапожки, с чужого коня – среди грязи долой!
Она узнала их сразу. Выпуклые черные глаза Лейлы забегали, губы вытянулись в насмешливую гримасу:
– Тю-тю-тю! Ты что, психическая?-
Этот тон, эта издевка стали последней каплей. Даша, не помня себя от ярости, вцепилась в волосы Лейлы – странно белые, будто выгоревшие на солнце, хотя сама она была жгучей брюнеткой. Почему чернявые так любят краситься в белое? – мелькнула у Даши абсурдная мысль в вихре драки. Кондукторша, очнувшись, бросилась разнимать дерущихся.
Когда все стихло, Даша, тяжело дыша, поправляла съехавшие на нос очки. Лейла выглядела куда хуже: ее искусственно-белая прическа была взъерошена, а сквозь пряди на щеке алела длинная царапина – след Дашиных, хоть и не молодых, но крепких ногтей.
Суд прошел быстро. Свидетельница – та самая кондукторша – оказалась знакомой Лейлы. Даше дали два года условно. Никто, даже близкие, не узнали истинной причины ее слепой ярости. Она сама себе в этом не признавалась до конца. Украденные полотенца, сапоги – все это было лишь спичкой. Истинный порох был иным: ревность. Мучительная, невыносимая. То, как Вова улыбался этой Лейле в их доме, как по-особенному смотрел, как будто оживлялся – вот что сводило Дашу с ума. Взрывной характер не терпел полутонов, требовал немедленного выхода. И он нашелся – в троллейбусной потасовке из-за сапог. Но сердце грызла не кража, а измена – пусть даже воображаемая.
***
Год условного срока тянулся мучительно медленно. Отметки у участкового, запрет на выезд, косые взгляды соседей, знавших о суде – все это было унизительно. Но хуже всего было внутри. Даша ловила на себе взгляд Вовы – усталый, отстраненный, будто он смотрел на незнакомку, совершившую что-то постыдное. Андрей почти не появлялся, лишь изредка звонил, сухо спрашивая о делах. Обида на сына, стыд перед мужем, гложущая несправедливость (ведь Лейла украла!) и глухая, непроходящая ревность, в которой она все еще боялась себе признаться, – все это сжимало сердце тисками. Она стала молчаливой, резкой, как будто сама себе вынесла приговор строже судейского.
Однажды, когда Даша возвращалась из магазина, тяжелая сумка оттягивая руку, она увидела у подъезда знакомую, ненавистную фигуру. Лейла. Она стояла, кутаясь в легкое пальто, не по уральскому апрелю, ее когда-то белые, а теперь с темными корнями волосы были собраны в небрежный хвост. На лице – ни тени прежней наглости, лишь усталость и какая-то потерянность.
Даша остановилась как вкопанная. Гнев, знакомый и жгучий, хлынул в жилы, но был тут же сдавлен ледяным комом страха: условный срок. Один неверный шаг, одно резкое слово – и все.
– Чего тебе? – выдавила Даша сквозь стиснутые зубы, держа сумку как щит.
Лейла вздрогнула, заметив ее. В ее глазах мелькнуло что-то – испуг? Сожаление?
– Дашенька, – голос ее звучал хрипло, без прежних надменных ноток. – Я… я не на долго. Вот.
Она протянула полиэтиленовый пакет. Даша машинально взяла его, заглянула внутрь. Аккуратно сложенные, чуть потертые на сгибах, лежали два банных полотенца. Те самые.
– Сапоги… – начала было Лейла, глядя куда-то мимо Даши. – Их уже нету. Продала давно, когда… когда совсем туго было. Прости.-
Слово «прости» повисло в холодном воздухе. Даша смотрела на полотенца, потом на Лейлу. Той длинной царапины на щеке уже не было видно. Перед ней стояла не хитрая воровка, не соблазнительница, а какая-то изломанная жизнью женщина, явно не от хорошей доли занесенная на Урал. Ревность, казавшаяся такой огромной и оправданной год назад, вдруг сжалась до размеров жалкого, нелепого комочка. Сапоги проданы. Полотенца возвращены. А что осталось у нее, Даши? Условный срок. Отчуждение мужа. Разбитые отношения с сыном. И эта глухая пустота внутри, где бушевал огонь.
– Уходи, – прошептала Даша, голос ее дрогнул. – Просто уходи. И чтоб я тебя больше никогда не видела.-
Лейла кивнула, быстро, словно боясь, что Даша передумает. Развернулась и зашагала прочь, не оглядываясь. Даша стояла у подъезда, сжимая пакет с полотенцами. Дождь, мелкий и холодный, начал сеять с неба, затянутого серой пеленой. Капли падали на полиэтилен, сливались в мутные дорожки. Она подняла глаза на свой девятый этаж. Там, за тремя окнами была ее квартира. Ее кооперативная квартира. Ее условная свобода. Ее пустота. Ком в горле стоял такой, что невозможно было сглотнуть.
Она вошла в подъезд, тяжело ступая по ступеням. Из спустившегося лифта навстречу, вышли её супруг Вова и соседка, эти двое весело болтали о погоде.
***