Продолжение
Начало читать 👇
Время потеряло структуру. Ночь прошла мимо — я проснулась будто сломанная.
Вадим уже на кухне, лицо скукожено после бессонницы. Я наливаю воду в чайник. Если не двигаться — можно исчезнуть.
— Доброе утро, — не смотря друг на друга.
— …
— Кофе будешь?
Кивает.
Он как тень на пороге. Странно: ещё вчера мне хотелось, чтобы он не задерживался на работе, а теперь кажется — любая его секунда в этой квартире жжёт кожу.
Пью холодный кофе, не замечая вкуса.
Он хватает рюкзак, выходит, закрывает дверь слишком осторожно — как будто боится потревожить мой сон, только мой сон давно кончился.
Я просто сижу на кухне, прижимая к груди локти. За окном мокрый март, окна потеют от разницы температур, а внутри меня пусто.
Часть меня кричит: “Алиса, это конец. Собирайся, уходи!” Другая — уговаривает: “Ну вдруг это и правда ничего не значит? Это ведь просто тело, не душа!..”
Я проваливаюсь в эту неопределённость — бесконечно, медленно, как в многосерийном сне.
Выхожу на балкон, присаживаюсь на старое кресло с потертым подлокотником.
Пишу Лене: “Ты занята?”
Через пять минут — звонок.
— Алиса, что опять?
— Лена…
Замолкаю. Как это вообще произносить?
— Ты плакала?
— Нет. То есть да…
— Орать надо в таких случаях, а не плакать! — голос строгий, но в нём больше тепла, чем за всё утро с Вадимом.
Я молчу.
— Что случилось? Честно.
— Он изменил.
Долгая пауза.
— Сволочь…
— Он сказал “случайно”.
— О, это их любимое… Чё ты там теперь, чемодан собираешь?
— Не знаю. Просто сижу. Ничего не чувствую, Лена.
— Я бы… разнесла всё к чёртовой матери. Но ты ж у нас сильная, да?
— Нет. Я не сильная. Я просто… не знаю, как уходят.
Плачу в трубку. Лена молчит, только потом тихо:
— Тебе не надо быть чудом для него. Даже если очень страшно без него.
— Лена… а если не смогу одна?
— Сможешь, дура.
Я хожу по квартире, как по чужому музею. Открываю шкафы — всё его: свитера, носки, запах одеколона.
Ставлю пельмени на плиту, потом убираю — не могу заставить себя поесть.
Раз десять беру телефон, чтобы позвонить маме, но не знаю, с чего начать: “Привет, мама, твоя дочка — теперь одна?”
Нет. Молчу.
Вечером сама звонит мама. Я сбрасываю, потом перезваниваю:
— Алиса, ты куда пропала?
— Всё нормально, мам. Просто работаю.
— И Вадим твой пропал что ли? На днях писал смс, что скучает по пирогу.
— Мама…
Я срываюсь. Начинаю рыдать, словно девочка.
— Эй-эй… Что такое, солнышко? Он тебе что, сделал что-то?
— Он… изменил.
— Ох…
Пауза.
— Прости, что мама твоя не дожалела, не научила. Но слушай: ты себе важнее.
— Мам, а если я его люблю?
— Любить — не значит стирать себя. Любовь — это не привычка. Ты сама у себя одна, доченька. Не бойся быть вне пары.
Я плачу на кухне в четвертый раз за день, но в душе появляется лёгкая холодная уверенность.
— Уйти страшно.
— Останешься — будет страшней.
Первые дни после “того разговора” идут как в тумане. Я не рассказываю на работе — просто больше часа сижу в туалете, выключив свет.
Вадим вечерами приходит пораньше.
Смотрит на меня, хочет поговорить.
— Лис…
— Да?
— Можешь кричать, можешь бить меня. Я виноват.
— Я не умею.
— Я не буду больше, правда. Давай, может быть…
— Вадим, а зачем мне быть с человеком, который выбрал не меня?
— Я дурак. Я не знаю, что на меня нашло. Прости…
— Ты прости, что я не прощаю.
Он уходит в спальню, хлопает дверью, а я остаюсь — как призрак, который давно не живёт в этом доме.
— Ты как?
— Никто не умер, значит — нормально.
— Держись. Не пиши ему сама.
— Я не пишу.
— Я знаю, как ты будешь делать. Ты будешь любить его, нравиться ему, прощать за всё.
— Не буду…
— Алиса, держись за себя. Можно плакать, можно ругаться — только не исчезай.
На работе коллеги не замечают перемен. Я по привычке смеюсь над глупыми мемами.
Вадим пишет днем:
Вадим: «Лис, может начнем сначала? Не хочу тебя терять.»
Я не отвечаю.
Вечером беру ванну — ставлю воду погорячее, чтобы не думать. Читаю книгу, но не вижу текста. Листаю переписку — мы с Вадимом когда-то спорили, кто круче: Джейн Остин или Брэдбери. Теперь все кажется бурой тряпкой.
Мама присылает фото печёных пирогов и пишет:
“Жду тебя. Если надо — всегда есть диван.”
Я хочу всего: и забыть, и восстановить, и исчезнуть, и быть кем угодно, только не собой в этом моменте.
Неделя после признания напоминает затяжной октябрь — будто листопад внутри квартиры, где даже воздух липкий, и хочется вечно проветривать.
Я хожу между комнатами, собирая в кучу чужие чашки, кружки, носки — мелочи, которыми недавно была будничная любовь.
Уже не жду звонка или ласки, не ловлю взгляд Вадима за ужином — просто автоматически щёлкаю выключателями и убираю тарелки, будто проживаю чужую, автоматическую жизнь.
Иногда он пытается поцеловать в макушку — я вздрагиваю.
— Извини.
— Всё нормально, — отвечаю, чтобы не начинать объяснять, что внутри не нормально никогда больше.
Я открываю шкаф и понимаю — здесь моя половина комнаты сужается до одной вешалки. Всё остальное — его: плотные мужские куртки, коробка с инструментами, сумка для баскетбола, которой он, впрочем, не пользовался уже года три.
Достаю из ящика коробку писем — редкое воспоминание, где мне, двадцатилетней, Вадим пишет:
"Ты всегда знаешь, где меня найти. Не отпускай меня, ладно?"
Читаю, не чувствуя слёз — они где-то под коркой усталости.
В другой коробке — фотография: мама, папа и я лет шести, еще до развода.
Маме тогда было едва тридцать с небольшим. Я вспоминаю её улыбку — натянутую, как струна, за миг до бури.
Вдруг понимаю: я всю жизнь боюсь дожить до её возраста. Ведь она в тот момент и была той самой женщиной с пустыми руками, которую я нынче встречаю в зеркале.
Достаётся из старого ежедневника листок:
"Запомни: ты нужна себе, даже если не нужна никому. Если тебя обманут — не верь, что это только про тебя. Никто не достоин переживания чужой измены годами. Жизнь одна, и она твоя. Ты не обязана быть удобной, даже если любишь."
Страшно читать такие слова. Казалось, писала не я, а та, смелая Алиса, из параллельной жизни.
На днях приезжает мама. Без предупреждения, с двумя сумками: фрукты, пироги, "чуточку варенья", а на самом деле — просто "я рядом, если что".
Она садится на стул напротив, касается руки:
— Я что — первая узнала?
Я киваю:
— Больно?
— Не понимаю, как жить дальше.
— Живи ради себя. Уже пора.
Смотрим в окно. Мама режет яблоки очень тонко, как будто чем тоньше — тем меньше переживаний проскользнет наружу.
— Хочешь рассказать?
— Там нечего рассказывать. Он был с другой… Короче, теперь я — просто я.
— Значит, надо свое “просто я” полюбить. Знаешь, как долго ушло у меня на это? Мне было бы проще умереть в тридцать три, чем остаться после папы…
— А ты не жалела?
— Я только теперь понимаю: лучше одна, чем снова себя предавать. Ты не хуже меня, Алиса. Тебя тоже хватит.
Я впервые понимаю, что мама не героиня и не жертва — она женщина, которая выжила и научилась улыбаться спустя годы.
— Главное — не себя простить, а себя отпустить.
— Мам, а если мне страшно?
— Страх пройдет. А вот если останешься без любви к себе — так и будешь ждать звонков, которые ничего не меняют.
Вновь вечер. Он подходит, нерешительно касается плеча.
— Алиса, может, начнем?
— Что?
— Всё. Сначала… Я к психологу готов пойти, прости, только не уходи…
— Вадим, всё, что могло быть, уже разбито. И больше всего я себе не прощу, если притворюсь, будто ничего не было.
Он опускает руки.
— Значит, никак?
— Я не прощу, Вадим. Я не смогу. Я себя тогда совсем потеряю.
Пауза. Он сник, но, кажется, впервые за долгое время смотрит на меня по-настоящему.
— Ты стала другой.
— Я просто больше не боюсь быть одна.
— Ты ведь правда не простишь?
— Нет.
— Хочешь, я уйду ?
— Нет, Вадим. Я уйду сама.
Паковать вещи оказалось проще, чем я думала. Самое трудное — не забрать с собой всю ту пустоту, что накопилась в стенах.
Вижу на полке его старый свитшот с “Marvel” — вспоминаю, как поддразнивала за подростковый вкус.
В углу валяется засохший букет с 8 марта — как символ всех забытых мелочей.
Каждая вещь — это прощание с маленькой жизнью, которую мы строили вместе, а потом раздавили сами.
Я накладываю платья, книги, тетрадки — будто собираю себя новую в эти два чемодана-куба, где есть только самое нужное.
Смотрю на себя в зеркало — губы вздрагивают, руки чуть трясутся. Но впервые за многие недели вижу своё отражение, а не тень чужой жизни.
Перед отъездом пишу Лене:
— Всё. Переезжаю к тебе на пару ночей, не выгонишь?
Через минуту:
— Жду. Куплю вина, будем плакать и ржать. Можно я скажу, что я тобой горжусь?
Я улыбаюсь — впервые искренне.
Вечер. Я ставлю чемоданы у двери. Вадим выходит из спальни, смотрит на меня молча.
— Всё?
— Всё.
Он не пытается остановить — просто стоит, опустив плечи.
— Прости меня…
Я киваю.
— Возвращайся, если передумаешь.
— Я не передумаю, Вадим.
Вызываю такси, пока жду — слёзы катятся по щекам. Утёрла их рукавом: не время для театра.
Когда двери лифта закрылись, впервые за долгое время чувствую не страх, а почти свет — будто внутри воздуха стало больше.
Первые минуты в такси — как освобождение и потери одновременно: выходит боль и заходит тишина.
Лена встречает меня с пледом и шоколадом:
— Всё, теперь ты домашний призрак у меня.
Вместе смеёмся сквозь остатки слёз.
В первую же ночь не могу уснуть: квартира пахнет чужим чайником и новой надеждой.
Просыпаюсь не от запаха кофе, а от тишины. Смотрю на город — он не стал другим. Просто я стала сама у себя впервые.
Пишу маме: “Всё, выбралась. Я справляюсь.”
Вадим иногда пишет:
"Прости меня. Я всё понял."
"Давай всё начнем с начала, я тебя больше не обижу."
"Прошу, дай мне шанс."
Я не отвечаю.
В новую квартиру Лены течёт свет под утро — не знакомый, чуть жёлтый, как на открытках из пятидесятых.
Я впервые за долгое время просыпаюсь медленно, а не за секунду до звонка будильника, боясь пропустить обязаловку семейной заботы.
В комнате тихо дрожит чайник — Лена уже собирается на работу.
— Алиса, будешь яичницу или кофе?
— Просто воды, — отвечаю, голос осипший от недосыпа и улиц, где всю ночь шумели чужие поезда.
Я уже не думаю о Вадиме каждую минуту. Отпускает не вдруг, а волнами — накатит тоска, а потом приятно отпускает, как если бы с тебя сняли старую, больную кожу.
Смотрю в окно, на проспект, где пешком идут точно такие же люди, как я когда-то — с домашней спешкой в голове. Теперь у меня её нет. Я — никто и сразу все, кто только может быть “кем-то для себя”.
По вечерам Лена выключает большой свет — ставим бра, красные кружки с глинтвейном, болтаем часами, слушаем глупые подкасты про женскую смелость.
В какой-то момент я смеюсь вслух и понимаю — я больше не несу ничего “для удобства других”. Могу не гладить рубашки, не варить борщи по четвергам, не бояться громко спорить.
Каждый раз, когда хочется позвать Вадима — беру тетрадь, пишу кривые, смешные, обиженные письма. Не отправляю.
Иногда хочется обнять — любую тёплую спину. Тогда подхожу к Лене, обнимаю её, и понимаю: тепло есть и вне старых привычек.
В один из вечеров мама пишет:
“Я горжусь тобой. Люблю тебя любой. Ты — умница.”
Слёзы тут же — уже не отчаяния, а облегчения: мама не жалеет меня, а поддерживает. Это важно.
Выходные впервые за много лет свободны. Я покупаю себе билет в музей — иду не с мужем, не с подругой, а просто одна. Смотрю на чужие портреты, слышу на фоне фразы:
— А я бы так не смогла, — говорит какая-то женщина двум другим.
Думаю: “Я тоже думала, что не смогу. Но — смогла”.
Ощущение тщетности уходит, появляется азарт: а может, начну рисовать; может, поеду на дачу одна; а может, наконец, устрою себе свидание с самой собой.
Конечно, никакой суперсилы в душе не появляется сразу. Бывают вечера, когда хочется всё забыть — вернуть прошлое, пересмотреть фильмы вместе, вспомнить, как было хорошо, пока нас не обманули.
Я позволяю себе эти слабости. Разрешаю подолгу лежать в ванной без цели. Иногда достаю старые письма, рву по одному листу, смотрю, как бумага тонет в воде — и чувствую с этого странную, освобождающую грусть.
— Отдыхай, — шепчет Лена, когда находит меня с мокрым лицом.
— Спасибо, — отвечаю.
Через месяц я снимаю свою однокомнатную квартиру — с видом на ту же улицу, только ближе к центру.
Впервые расставляю вещи так, как хочу сама. Книги, свечи, платяной шкаф — никто не критикует мои платья или странные туфли.
Покупаю себе фиолетовые занавески — Вадим всегда ненавидел этот цвет. Теперь он мой, личный мир без компромиссов.
Проходит ещё несколько недель. Я подолгу гуляю по городу, фотографирую стены, встречаюсь с мамой в кофейнях. Могу не отвечать на сообщения часами — маме это немного режет, но теперь я понимаю: свою жизнь мне больше никто не диктует.
На фоне есть работа — я делаю её теперь для себя, не чтобы кого-то спасти. Иногда коллеги спрашивают
— А где муж? —
— Мы расстались, — говорю я не жалуясь, а с лёгкостью, как будто этот ветер уносит последние обломки старых берегов.
Вадим пишет всё реже.
"Жизнь без тебя совсем другая…"
"Был дураком, прости."
Я не отвечаю.
Меня приглашают выступить на конференции по работе — это был мой страх, я всегда отказывалась. Сейчас — соглашаюсь. Сцена, свет, люди в зале. Говорю и не боюсь больше звучать слишком громко или “неудобно”.
Приходит новая весна. Я не жду ни чьих поздравлений, не рассчитываю на цветы. Купила себе букет тюльпанов — самый красивый, какой смогла найти.
В этот день мама пишет:
“С праздником, доченька, ты наша новая жизнь.”
Лена присылает стикер: “Лучше быть одной, чем не собой.”
Я улыбаюсь и понимаю: мне теперь не страшно быть “одной”. Потому что я — с собой.
Вечером, заснув под книгу и свой любимый чай, я с удивлением думаю:
“Оказалось, можно разлюбить того, кого держал за смысл. Главное — не перестать нравиться самой себе.”
Не знаю, легко ли это пережить снова и снова. Но наверно лучше один раз принять свой страх одиночества, чем всю жизнь быть “на месте”, которое давно не твоё.
И всё же:
А вы смогли бы уйти, если всё летит к чёрту — зато есть шанс снова жить для себя, а не "для удобства" другого?