Я вырос под голос этого Зайца. Не помню, когда услышал его впервые — помню, что он всегда был. Как будто родился не от матери, а прямо из телевизора с черно-белой рябью. «Ну, погоди!» — кричал Волк, а я хохотал до слёз. Тогда я не знал, кто прячется по ту сторону экрана. Кто делает этих нарисованных зверей живыми. А там — женщина, тоненькая, как берёзка, с голосом, который знал каждый ребёнок в СССР, но лицо её толком никто и не помнил. Клара Румянова.
Она была в каждом доме. Но сама — как будто ни в каком. Звезда, которую никто не видел. Голос — легендарный, судьба — незаметная, тяжёлая, как чемодан с разбитой мечтой. Слишком красивая, слишком прямая, слишком неудобная для своего времени. И слишком гордая, чтобы прогибаться.
Пырьев не простил ей одного единственного слова. Высоцкий — влюбился до беспамятства. Рыбников получил пощёчину прямо за подарок. Она умела не только озвучивать мультфильмы, но и вышибать воздух из мужской гордости — точнее и больнее, чем любая реплика.
Она начинала, как классическая героиня советского кинематографа: блестящая внешность, мощный голос, любовь публики после первого же фильма. Но вместо карьерной лестницы ей досталась табуретка под ногами — шаткая и чужая. Один неверный поворот — и всё.
Сергей Герасимов видел в ней актрису большого экрана. А Иван Пырьев — вероятно, ещё кое-что. Она отказала. И сделала это резко, по-своему. Не театрально, а по-человечески — без кокетства. А ему, мэтру, такое не прощали. Путь в большое кино оказался закрыт. Раз и навсегда. Просто потому, что она была не удобной, а честной. Не покладистой, а свободной. И это в пятидесятых, когда за «характер» не гладили по голове, а стирали с афиш.
Но вот что по-настоящему поразительно: потеряв всё, что давала ей природа — голос, экран, шанс — она не сдалась. Упала? Да. Размазалась? Ни капли. Просто поднялась и пошла дальше. Но в другую сторону.
После той страшной простуды, которая едва не убила её, врачи говорили: «Говорить, может быть, будет. Петь — нет». Актрису без голоса на курсе во ВГИКе держали только по упрямству Герасимова. Он отстоял её, как редкую вазу на краю стола. И в какой-то момент это окупилось.
Режиссёр снимал «Сельского врача». Клара там играла роженицу. Роль почти без слов, но младенец, которого притащили на съёмки, упорно не хотел ни кричать, ни вообще просыпаться. Все нервничали. А потом Клара — тоненькая, после болезни — выдала такой детский крик, что у всей группы волосы встали дыбом. Сняли дубль. А заодно поняли: в этой женщине прячется нечто удивительное.
Но Румянова не хотела быть «голосом за кадром». Она ещё надеялась на настоящие роли. Надеялась — и снова попадала лбом в стену. Потому что характер. Потому что «за словом в карман не полезет». Потому что не терпит фальши — ни в людях, ни в сценариях, ни в отношениях.
Её влюблённость в правду стоила ей киноэпопеи «Война и мир». Чемодуров, тогда ещё её муж, упросил Бондарчука взять жену на роль княжны Марьи. Это был шанс, как в сказке: выйти из сумрака, напомнить о себе, доказать, что зря её поставили на паузу. Но чертёнок внутри Клары снова решил сказать своё слово. Капризы, перепалки, язвительные замечания — и роль ушла к Шурановой. А за Кларой окончательно закрепился ярлык «трудной».
Да, она могла быть жёсткой. Могла хлопнуть дверью. Могла швырнуть золотые часы в лицо ухажёру. Как в случае с Рыбниковым. Он бегал за ней, как школьник, таскал подарки, пал от любви. А она — пощёчина при всех и фраза, от которой у любого мужика земля уходит из-под ног: «Никогда больше ко мне не подходи».
Сейчас, конечно, можно сказать: резкость, эго, несдержанность. Но тогда... Она просто жила, как могла. Без двойного дна. Без маски. Искренне, не всегда удобно. И, наверное, не всегда правильно.
А через много лет она пришла к нему в больницу — после инсульта. Он посмотрел на неё и спросил:
— Почему ты тогда меня отвергла?
И она, уже без позы, просто сказала:
— Глупая была…
Вот в этих двух словах — «глупая была» — и прорывается настоящая Клара. Не заяц, не крошка Енот, не песенка с ручейка. А женщина, которая всю жизнь жила наперекор. Себе, обстоятельствам, мужчинам, судьбе. А потом оглянулась — и вдруг стало больно. От того, что, может быть, и не стоило кусаться. Что можно было не ломать — хотя бы один раз.
А дальше был голос. Тот самый, который стал её визитной карточкой. Год за годом она превращалась в целый зоопарк детства: заек, ёжиков, чебурашек. Никто не делал это так, как она. Она не озвучивала персонажей — она ими становилась. Как будто внутри неё жило сразу десяток малышей, зверей и мультяшных героев. Всё это — от человека, который в жизни был резким, взрослым, местами даже колючим. Такой парадокс. Такая уязвимость, спрятанная за сарказмом.
Румянова озвучивала по десять мультфильмов в год. И в это же самое время её муж — Чемодуров — терял себя. Он перестал быть актёром, стал «тем, кто рядом с Румяновой». Пил. Мечтал о ребёнке. А у неё уже не могло быть детей — последствия юности, неудачного брака, аборта. Слишком рано, слишком болезненно. Она ушла, оставив ему квартиру, мебель, машину — всё, кроме себя.
Высоцкий влюбился в неё на съёмках. Там была юная красавица Ирина Мазуркевич, но он — в Клару. Старше, сложнее, с опытом. Стихи, цветы, предложения руки и сердца. А она ему: «Бросишь пить — поговорим». Не бросил. И они не поговорили.
Её третьим мужем стал военный моряк. Казалось бы — надёжный, без звёздных закидонов. Но и тут — ревность, скандалы, подозрения. Он ревновал её даже к мультипликационным партнёрам. И снова — развод.
Семья? Её семьёй стала мама. Только мама. Кларина святая, её опора, её отражение. Она писала ей записки — как подросток. Когда злилась, когда мирилась, когда не знала, что сказать. Даже после смерти мамы — писала. Чтобы не сойти с ума от одиночества. Потому что, когда исчезает твой человек — ты начинаешь разговаривать с пустотой.
Эти записки нашли уже после смерти Клары. В маленькой лакированной шкатулке. Кто-то другой держал бы там украшения или гонорары, а у неё — исповеди, обрывки чувств, диалоги с прошлым. Там всё: и детская обида, и взрослая усталость, и тот самый страх, что однажды ты проснёшься — и некому будет сказать «утро доброе».
Она держалась до последнего. Не побиралась, не жаловалась, не бегала по ток-шоу. Хотя предложения были. И реклама, и контракты, и проекты. Но Румянова жила по каким-то своим, очень странным и очень честным законам. Она не продавала себя. Даже когда было нечего есть.
Она написала книгу. Назвала её: «Имя мне — женщина». Это был её ответ всем: Пырьеву, критикам, забвению, времени. Она копалась в архивах, собирала истории о великих женщинах России, читала их перед зрителями. И в зале сидели взрослые дяди и тёти, но смотрели не на книгу, а на Зайца. Потому что сколько бы Клара Михайловна ни рассказывала о княгине Дашковой, в ней видели всё того же ребёнка с мультяшным голосом.
Наверное, это было больно. Быть актрисой — и в итоге остаться голосом. Быть женщиной — и в итоге остаться Зайцем. Быть сильной — и в итоге остаться одной.
Последний штрих. В 1995 году она оказалась во Флоренции, в монастыре Санта-Кьяра. Монахини бросились её обнимать, называя Сантой Кларой — святой. Она подняла глаза на икону и увидела... себя. То есть ту, которой была когда-то: юную, светлую, с прямым взглядом. Вернувшись в Москву, Румянова — атеистка, комсомолка, девочка из военного детства — приняла крещение. Стала Екатериной.
В этот момент она словно смирилась. Приняла, что не будет орденов, не будет телепремий, не будет широкого признания. Она просто доживала. И делала это по-своему.
Когда рак начал побеждать, она снова — как всегда — никому не сказала. Лечилась капустой, морковью, «заячьим супом». Сиделка — единственная, кто выдержал её до конца — готовила этот суп и разговаривала. Не о здоровье, не о лекарствах. Просто — чтобы в комнате был голос. Человеческий голос. Для той, которая подарила голос целому поколению.
А потом был сентябрь 2004-го. Утро. Сестра милосердия, та самая последняя, кому Румянова ещё доверяла, позвонила в Гильдию актёров и сказала тихо, без пафоса, почти по-домашнему:
— Я с усопшими не сижу. Ключик под коврик. Кларочка преставилась.
И всё. Вот так и закончилась история одного из самых узнаваемых голосов в стране. Точнее — не закончилась, а растворилась. Потому что пока где-то звучит «А облака — белогривые лошадки», она жива. Жива — в каждой интонации, в каждом смешке, в каждом «Ну, заяц, погоди у меня!».
Но когда Клара умерла, выяснилось ужасное: похоронить её было некому и не на что. Не осталось ни наследников, ни сбережений, ни даже квартиры — она ушла из жизни с тем же, с чем и жила последние годы: с голосом и тенью на стене. Всё оплатили коллеги из Гильдии — в долг. А люди, которые пришли проводить её в последний путь, увидели рядом с гробом обычную картонную коробку — на пожертвования. И клали туда деньги. Молча. Без объявлений. Просто — чтобы сказать спасибо.
Спасибо за Зайца. За Крошку Енота. За то, что детство у нас было со звуком. И с душой.
Да, у неё был тяжёлый характер. Да, она ломала себе карьеру своими же руками. Была вспыльчивой, язвительной, резкой. Но была ли она несчастной?
Вопрос. Клара жила, как умела. Говорила, как думала. Любила, как чувствовала. И умирала, как жила — без лести, без шума, с упрямой прямотой в голосе. Она не просила жалости. Она не любила дешёвого сочувствия. Её сила — в голосе, который прошёл через огонь, воду и мультипликацию.
И если вам вдруг покажется, что один человек ничего не значит — включите старый советский мультфильм. Послушайте, как говорит Заяц.
А потом вспомните, кто была Клара Румянова.
И станет тихо.