Лампочка над столом трещала, вслух напоминая, что ей давно бы пора на покой, как и многим вещам в бабушкиной квартире. Возле окошка с пожелтевшими геранью и брусничным закатом сидела я — Света, двадцать семь лет, два высших и любимая работа в агентстве. За столом напротив — бабушка Вера Николаевна, щеки румяные, губы сжаты в тонкую линию. Мама Марина тихо перелистывает журнал и делает вид, что очень занята — нет, не готова защищать меня или себя.
— Мне, Света, стыдно! — вдруг с силой произносит бабушка, обрыв привычной тишины, где даже муха боится пролететь. — В твоём возрасте… Я уже почти пять лет была женой, как мы с твоим дедом венчались!
Мама вздрагивает и тянет губы в почти невесомую улыбку. Осторожно смотрит на меня. Ну вот, началось… Скучные пирожки с капустой, чай из фарфоровой чашки, усталость в мышцах — всё переживается легче, чем эта одна фраза. Словно занозой в ладони — вытащить хочется, а не можешь, терпишь.
— Ба, я, правда, ещё рано или поздно выйду замуж, — начинаю осторожно, — но… не сейчас, хорошо?
— Да и кто тебя возьмёт такой? — не сдаётся бабушка. Голос становится тише и острее. — Ума палата, а ведь счастливая женщина — это жена. Неужели не понимаешь?
Я снова встречаюсь взглядом с мамой, она словно на качелях — туда-сюда, туда-сюда, близкая мне женщина, но даже она не может меня защитить от бабушкиного упрямства.
В груди глухо стучит: «Скажи, скажи всё!», но я сдерживаюсь, не хочется горечи, не сегодня.
— Может, всё-таки… чай попьём? — бессильно предлагает мама.
За окном на деревья ложатся длинные майские тени, а в комнате слишком душно от молчаливых обид.
Несколько дней бабушкины слова, словно соринка в глазу, мутят мне утро. Сижу в метро: вокруг спешные взгляды, чужие пальто, чужие лица — а в ушах все тот же упрек: «Стыдно мне». Всё плохо, потому что я — не чья-то жена, казалось бы, проще не слушать… но когда молитва родной бабушки висит на тебе тяжким грузом — тяжело его скинуть и пойти налегке.
Вечером мама звонит первой.
— Светочка, ну ты не обижайся, она ведь…совсем другого жизненного уклада.
— Не обижаюсь, — говорю вслух, а сама сжимаю ложку так, что аж костяшки белеют.
Работа, жизнь, дом… как же мне это всё объяснить простыми словами?
В субботу мы опять поехали навестить бабушку, так как приехали гости: тётя Галя, двоюродная сестра Лена, племянница Маша — с тортом и новостями. Между компотом и анекдотами внезапно всплывает любимая всеми тема моего личного счастья:
— Всё одно — давно пора, Светочка, время-то уходит! — перешёптываются тётки в прихожей, не думая, что я их слышу через тонкую дверь.
Я прячусь на балконе, до меня доносится глухое:
— Ага, у всех уже дети, а у неё только дипломы.
Вечером, после ужина, бабушка не выдерживает:
— Вот если бы ты старалась, Света, уже была бы с мужем, понимаешь? Это ведь не карьера — это судьба твоя! Как у меня, да и как у всех нормальных…
— Бабушка, ты меня слышишь? — перебиваю я, голос дрожит, но громче не получается. — Не хочу я сейчас! У меня работа, у меня другие мечты...
В её глазах — холод, на секунду она мне вдруг становится не страшная бабушка, а маленькая, одинокая женщина, которая боится перемен.
Марина суетится с чайником, хлопочет, будто хочет спасти вечер — не меня, не бабушку — а этот уставший, надломанный вечер.
В это мгновение я понимаю: мама устала быть между двух огней. Бабушкина правда и моя свобода, два берега без моста.
— Света, не спорь… — уговаривает мама, — давай не будем ругаться…
Но внутри у меня всё кипит.
— Я не собираюсь больше оправдываться, — говорю резко.
И это уже не стыд, это боль и гордость и какая-то отчаянная свобода.
В тот вечер я решаю: теперь отношений, как раньше, не будет, у бабушки — свой опыт, у меня — свой, но идти туда, где тебя не слышат, больше не хочу.
Дверь хлопает мягко, но дрожь внутри — отбойным молотком. Я ухожу почти молча из подъезда — на улицу, потом сквозь сквозняк до остановки.
«Если бы ты старалась…», вот это больно было, вот это – словом по живому, а я ведь всю жизнь старалась: не сойти с ума, не осесть между домашними кастрюлями и чужими мечтами, не потерять себя. Кто сказал, что счастье только в чужих руках?
Бабушка не звонит и я тоже не звоню: держу дистанцию, словно заново отращиваю кожу. Мама пишет смс: – "Бабушка скучает… Свет, позвони… мне плохо, что вы ссоритесь."
Но что сказать, если рану ещё нельзя трогать?
Неделями я живу, как будто всё нормально: работа — дом — редкие встречи с мамой, теперь только в кафе. Порой ловлю себя на мысли: вечера мои, никто не капает, никто не пилит, а потом щемящая пустота — словно выдернули кусочек родного, чуть-чуть… но навсегда.
Мама худеет, рассеяна, шутит реже, на прогулке говорит негромко:
— Я всегда мечтала о том, чтобы мы все были рядом… А теперь каждый вроде сам по себе.
Я улыбаюсь, чтобы не расплакаться.
— Мам, всё наладится, просто… надо выдохнуть. Немного тишины, надо все переболеть.
Бабушка, говорят, стала чаще сидеть у окна. С утра до вечера листает старый фотоальбом, перебирает открытки.
Самое странное — пустота в разговорах, ни привычных звонков, ни раздражённых : «Ты там хоть не заболела?». Только редкое:
— Передай Свете… ну… пусть бережет себя, — осторожно бросает мама.
В доме — как разлад на старом пианино, каждый о своём, тишина такая, что хочется плакать и мама страдает сильней всех: два сердца разрываются у неё в руках, а она — не Бог, не сшивает души заново.
Вот она, кульминация: три женщины в трёх квартирах, три сердца с пустыми письмами, и никто не решается переступить заново через свою гордость и страх.
Осень подкралась тихо, листья у подъездов скомкались в ржавые коврики, на стеклах по утрам — холодные рисунки. Я давно уже не хожу к бабушке, с мамой встречаюсь по привычке — тихо, часто помалкиваем, всё между строк. В сердце муть и тоска, но и что-то тёплое: оказывается, свобода бывает с привкусом грусти.
Однажды, в очередной затянувшейся субботе, оказываюсь на улице раньше обычного и вдруг — будто невидимая сила — поворачиваю к церкви, где раньше бывала редко, почти по инерции.
Перед белёной стеной с облупившейся штукатуркой — силуэт, знакомый до боли: бабушка, палка в руке, пальто серое, лицо…строгое, но какое-то потерянное.
Я прячусь за углом, будто десять лет назад, когда проказничала у бабушки на даче. Хочется — сбежать, но ноги не слушаются: вместо этого замечаю, как рядом с бабушкой копошится старушка-соседка — уронила сетку с продуктами. Бабушка тяжело наклоняется, пытается помочь, но у самой не хватает сил.
Молча подхожу, протягиваю руки:
— Давайте помогу?
Вижу: бабушка сначала не узнаёт — так не ждала меня, морщинки на лбу видны сильней прежнего, но вдруг светлеют, она выдыхает — будто камень с души.
— Светушка… — шепчет и вдруг будто смущается.
Пока мы вместе упаковываем продукты, соседка благодарит бабушку и меня:
— Ох, какие внучки теперь хорошие, помогли бабушке, спасибо! — и отходит, оставляя нас одних.
Повисает пауза. Я исподтишка смотрю на бабушку: а та — смотрит в глаза впервые за долгие месяцы, там — всё сразу: обида, вина, любовь и растерянность.
— Прости меня, Света… — вдруг тихо тянет она, глядя куда-то на золотые купола. — Боялась за тебя… да и за себя, если честно, мне так одиноко стало, когда ты не приходила.
Я комкаю в рукаве церковную бумажку, не знаю, что сказать. Рядом тихо шелестит вода в колокольне, воздух пахнет ладаном и прошлым.
— Я ведь счастлива была по-своему, думаешь, легко сейчас другим учиться? Не верила, что можно быть счастливой иначе… — голос срывается на полушёпот. — У меня всегда были правила для всех. Только вот жизнь — не по правилам бывает.
Она опускает голову.
Я вдыхаю поглубже:
— Бабушка… я ведь тоже многое делаю наперекор, иногда страшно — быть одной, быть «не такой», но ведь я — твоя внучка, просто больше не хочу жить под чужой меркой.
Бабушка долго молчит, а потом вдруг берёт меня за руку — крепко, как в детстве, когда переводила через дорогу.
— Пойдем, внученька, вместе свечку поставим за счастье — твое, моё, наше общее, только теперь — каждый пусть сам выбирает, как ему быть счастливым.
В церкви темно, только мерцают огоньки. Вместо тяжести на душе — тёплая лёгкость, как после долгой зимы. Я знаю: сердце у меня живое, и вот оно, бьётся в унисон с бабушкиным.
А на выходе из церкви нас встречает мама — стоит, волнуется, ищет глазами. Она вдруг улыбается, увидев нас вместе, и я ощущаю: всё возвращается на круги своя, только, может быть, на новый виток. Без старых упрёков, с любовью и пониманием.
