Пыль Вильно била в глаза, горькая и едкая, как пепел утрат. 23 июня 1941 года.
Город горел, а по его улицам, как река в половодье, текли отступающие части. Не строем – толпой.
Лица в копоти, глаза пустые, оружие висит на плече скорее по привычке. Хаос. Паника тех первых дней войны.
Среди этого людского водоворота, у полуразрушенного склада горпродовольствия, стоял невысокий, крепко сбитый человек в форме техника-интенданта 2 ранга. Петр Петрович Гаврилов.
Его 84-я моторизованная дивизия, как и многие, таяла на глазах, но в его карих глазах горел не страх, а яростная решимость и холодный расчет снабженца, видящего катастрофу нехватки – не хлеба, а порядка.
– Стойте! Красноармейцы, ко мне! – его тихий, но удивительно четкий голос пробивался сквозь грохот канонады.
Группа бойцов из разбитого 125-го стрелкового полка замедлила шаг. Старший сержант, украинец с усталым лицом – Иван Шевченко – обернулся:
– Товарищ техник-интендант? Нам к переправе, пока мост цел...
– Какая переправа? – резко оборвал Гаврилов и шагнул вперед, указывая рукой не на восток, а на юг. – Там Двинск! Немец рвется к Двинску! Падет Двинск значит открыта дорога на Псков, на Ленинград! Ты понимаешь?!
Он не кричал, но говорил жестко и ясно, глядя каждому в глаза:
– Бойцы, я вижу вас. Вижу командиров, – его взгляд задержался на младшем лейтенанте с перевязанной рукой, татарине **Рамиле Юсупове**. – Вижу оружие и вижу волю. Но полка у нас нет? Будет новый! Нет дивизии? Создадим ее прямо сейчас!
Это был не приказ сверху. Это была воля одного человека, осознавшего, что рушащийся фронт можно скрепить только такой импровизацией.
Гаврилов, помощник начштаба по снабжению, вдруг стал архитектором боевой единицы. Он действовал с потрясающей скоростью и практичностью интенданта, знавшего, где что искать.
– Шевченко! Собирай всех пехотинцев, кто с винтовкой и желанием драться – это будет наш первый стрелковый! Юсупов! Ты – командир роты в нем! Ищи пулеметы, минометы! – техник-интендант выхватил блокнот, делая пометки.
– Михаил Новик! – обратился он к плотному белорусу из саперного батальона. – Где твои люди? Сколачивай второй полк! Бери разведчиков, связистов, шоферов – всех, кто может держать винтовку! Абрам Рабинович! Ты у нас артиллерист? Твой дивизион! Собирай орудия, тягачи, снаряды! Любые! Сорокапятки, гаубицы – все, что на ходу! Через час – погрузка на платформы!
И началось. Петр Петрович метался между группами, улаживал споры, находил боеприпасы в брошенных машинах, уговаривал командиров взять под начало сводные отряды.
Он не строил, он создавал дивизию из обломков армии. Его сила была не в громких призывах, а в абсолютной уверенности и конкретике.
– Не "ура" кричать, а винтовку чистить и патроны считать! – бросил Гаврилов растерянному комиссару. – В Двинске нас ждет работа, а не парад.
Через несколько часов на запасных путях стоял эшелон. Два наспех сформированных стрелковых полка, костяк дивизии, и артиллерийский дивизион Рабиновича. Людей не хватало, техники – критически мало, но ядро было создано.
Гаврилов, стоя у вагона, смотрел, как его "дивизия" грузится. Лицо его было серьезно, но в уголках губ читалось что-то вроде удовлетворения мастера, справившегося с невыполнимой задачей.
26 июня. Окрестности Двинска.
Гул приближающегося ада нарастал. Земля содрогалась от взрывов. Сводная дивизия Гаврилова заняла оборону города на одном из ключевых участков — там, где немецкая пехота с танками пыталась прорваться к шоссе.
Воздух вибрировал от воя "юнкерсов", сыпавших бомбы. Рядом разорвался снаряд, осыпав Петра Петровича комьями земли. Он отряхнулся, не обращая внимания.
– Техник-интендант! – К нему подбежал запыхавшийся связист. – Комдив Белоусов приказал контратаковать! Немец лезет напролом! Наш участок – во фланг их пехоте!
Гаврилов кивнул. Он видел серо-зеленые цепи, видел танки. Видел страх на лицах некоторых его "сборных" бойцов. Этот страх нужно было сломать. Сейчас.
Интендант вскочил на капот подбитой полуторки, смахнул пыль с петлиц. Его лицо, обычно сосредоточенное, исказила ярость.
– Слушай мою команду! – Его голос, усиленный адреналином и волей, перекрыл грохот. – Товарищи бойцы! Командиры! Видите врага? Он думает, мы сломлены! Думает, мы побежим! Ошибается гадина! Мы – Красная Армия! Мы – щит Ленинграда! За мной! В штыки! УРА-А-А-А!
Он спрыгнул с полуторки, рванулся вперед, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов. Знал: бойцы за ним последуют. И они последовали.
За интендантом Гавриловым поднялись и Шевченко с винтовкой наперевес, и Юсупов, крича что-то на татарском, и Новик, и Рабинович, схвативший карабин у раненого. Пошли солдаты, которых он собрал в Вильно.
Их яростное "Ура!" слилось с общим ревом контратаки, которую возглавил где-то рядом полковник Белоусов, как потом узнает Петр Петрович. Немецкая пехота, не ожидавшая такого удара от, казалось бы, потрепанных частей, замешкалась, залегла. Начался жестокий встречный бой.
Час спустя. Пекло на передовой.
Контратака захлебнулась в огневой мощи противника, но сорвала его планы. Бой распался на очаги сопротивления.
Гаврилов, хрипя, перезаряжал наган, укрываясь за разбитым орудием. Его сводный полк дрался отчаянно. И тут он увидел комдива.
На открытом поле, метрах в ста, лежала фигура в полковничьей шинели. Рядом, прикрывая его телом, бил из автомата молодой красноармеец.
Это был комдив Белоусов. В этот момент земля рядом с ним вздыбилась от взрыва мины. Красноармеец упал, сраженный, а полковник остался один под градом пуль. Они щелкали по земле, угрожая его жизни.
В голове Гаврилова не было мыслей о награде или геройстве. Была пронзительная ясность: "Комдив ранен. Надо срочно вынести из под огня. Сейчас же."
Без колебаний, не пригибаясь, Петр Петрович выскочил из-за укрытия и побежал. Зигзагами, падая от близких разрывов, поднимаясь снова. Мир сузился до полосы земли между ним и раненым командиром. Пули свистели над головой, осколки секли шинель.
– Держись, товарищ полковник! – крикнул он, падая на колени рядом.
Белоусов был жив, но без сознания, его лицо было землистого цвета. Гаврилов с трудом сглотнул ком в горле. Осторожно, но быстро он подхватил командира под мышки, чувствуя, как тяжело тот весит. Адреналин и отчаяние придали ему сил.
Он потащил, почти пополз, волоча Белоусова к ближайшей воронке. Казалось, огонь противника сосредоточился именно на них. Земля взрывалась сзади, спереди. Пыль, дым, звон в ушах.
– Шевченко! Прикрой! – заорал Гаврилов, увидев знакомую фигуру за грудой камней.
Пулеметная очередь прошила воздух над их головами, заставив немцев ненадолго прижаться. Этого мгновения хватило.
Гаврилов ввалился в глубокую воронку, укрыв собой тело комдива. Он задыхался, сердце колотилось, как молот. Но он был жив. И Белоусов дышал.
– Санитары! Сюда! Комдива ранен! – Его хриплый крик подхватили. Через несколько минут, под прикрытием огня бойцов Новика, тяжелораненого Белоусова на плащ-палатке потащили в тыл.
Гаврилов, весь в пыли и в чужой крови, вытер лицо рукавом. Его взгляд снова стал жестким, практичным.
– Юсупов! Как с патронами? Рабинович! Доложи об орудиях! – Он снова был техник-интендант. Организатор. Человек, который должен был обеспечить, чтобы его сводная дивизия дралась до конца.
Эпилог
25 июля 1941 года. Где-то в прифронтовой полосе, Петру Петровичу Гаврилову вручили орден Красного Знамени. В наградном листе сухо, но емко значилось: за формирование дивизии из отступающих частей под Вильно, за личное мужество в контратаке под Двинском и за спасение жизни командира дивизии полковника Белоусова под шквальным огнем.
Два дня в июне. Два подвига. Интендант, который стал комбатом импровизированной дивизии. Снабженец, который бросился в штыковую и вынес командира из-под носа у врага.