Знаете, жизнь — она ведь такая штука… Как река. Несет тебя по течению, иногда по отмелям шкрябает, иногда в омуты затягивает, а иногда на плес широкий вынесет, и гладь такая, что дух замирает. А повороты какие случаются! Таких и не предугадаешь, пока сам на них не попадешь. Мой самый крутой поворот случился… на моей же свадьбе. Смешно звучит, да? Свадьба вроде как начало новой, счастливой жизни, а для меня вот стало отправной точкой в самое сложное плавание.
Мне тогда было сорок пять. Позади — долгий, пусть и не самый счастливый первый брак, взрослый сын, своя профессия, которая меня кормила и, признаться честно, неплохо кормила. Недвижимость – это ведь не просто квадраты продавать, это помогать людям найти свой уголок, место, где им будет тепло и хорошо. Или, наоборот, расстаться с прошлым без лишней боли. Работа нервная, но интересная. Михаил появился в моей жизни тихо, словно весенний дождь. Не буря, не страсть, а вот именно тепло и надежность. Мы познакомились случайно, обменялись телефонами, начали созваниваться… И как-то очень быстро стало понятно – мое. Надежное, родное, тихое счастье. Он был разведен, взрослых детей у него не было. Только мама. Людмила Сергеевна.
Миша очень маму любил. Оно и понятно, она его одна вырастила, отец рано ушел. Он о ней с такой нежностью говорил… А вот как познакомить? Мне-то, женщине в возрасте, которая вроде и устраивается, и профессия есть, казалось, что тут такого? Ну, вторая семья, ну, что ж теперь, жизнь-то продолжается. Я ж не девчонка наивная, за принцем на белом коне не гоняюсь, мне спутник нужен, человек близкий по духу. Миша был именно такой. Добрый, рассудительный, с ним было спокойно. Он мне предлагал съехаться, но я сказала – нет, давай уж по-людски, через ЗАГС. Все-таки возраст у нас такой, хочется ясности и определенности. И дом у меня свой был, трехкомнатная квартира в хорошем районе, сыну, конечно, оставила бы потом, но пока жила сама.
Он согласился. Признался, что переживает из-за мамы. Она у него… своеобразная дама. Всегда была очень к нему привязана, ревновала к первой жене, потом к каждой женщине, что в его жизни появлялась. Ну, бывает, думаю. Постараюсь подружиться. Я купила ей хороший подарок, пошла знакомиться с открытым сердцем, как говорится. Чаю попили, поговорили… Вроде нормально все прошло. Она все про мою работу расспрашивала, кто родители, откуда я… Какая-то дотошная любознательность была в ее глазах. И вроде улыбалась, но глаза… вот не лежала душа у меня, и все.
Прошло несколько месяцев. Мы решили подать заявление. Объявили маме. Ох, что тут началось! По телефону. Сначала просто холод, потом – упреки, потом – прямо обвинения. Что я старая, что мне только его квартира нужна (которая, между прочим, далеко не дворец, и вообще мне моя квартира в сто раз больше нравилась!), что я его обману. Миша пытался говорить с ней, объяснять, что это не так, что я женщина обеспеченная, самодостаточная… Но она будто не слышала. У нее засело в голове одно: пришла хищница и охотится на ее мальчика и его добро.
Я старалась не вмешиваться, не накалять. Ну, что мне ей доказывать? Жизнь все расставит по местам. Главное, что Миша мне верил. Хотя, честно говоря, он верил-то верил, но от напора материнской вот этой… слепой, удушающей, что ли, любви и недоверия к остальному миру… он пасовал. Не мог ей жестко ответить, настоять. Это меня расстраивало. Не то чтобы он должен был защищать меня с пеной у рта, нет. Просто хотелось увидеть, что он взрослый мужчина, который сам принимает решения и несет за них ответственность.
Свадьбу решили делать скромную. Нужен был только ЗАГС, подписи поставить, и посидеть с самыми близкими – моими родителями, парой Мишиных друзей, моими подругами. Не для показухи же замуж выхожу, а для себя. Расписаться решили в будний день, народу поменьше. Я выбрала красивое платье, не белое, конечно, но светлое, очень элегантное. Прическа, макияж – все как положено. В общем, чувствовала себя на высоте, несмотря на все эти предсвадебные треволнения. Миша тоже волновался, но старался держаться молодцом.
Вот мы стоим в ЗАГСе. Маленький уютный зал для торжественной регистрации. Близкие улыбаются. Тетки из ЗАГСа, такие торжественные, начинают свою речь… И тут! Как сейчас помню. Распахиваются двери. Я аж вздрогнула. На пороге – Людмила Сергеевна. Одна. Без приглашения, да еще и без предупреждения. Лицо перекошено от какой-то невероятной злости или отчаяния, или всего вместе. В руках у нее была какая-то авоська, представляете? Прямо с ней, в пальто, врывается и…
«Мишенька! Что ты делаешь?!» — кричит она на весь зал. — «Эта женщина разрушит тебе жизнь! Она охотится за твоей квартирой! Она… она же риелтор! У нее расчет один!»
Зал онемел. Просто онемел. Тетка-регистраторша замерла с открытым ртом. Мои родители, которые до этого тихо улыбались, застыли, будто на фотокарточке. Подруги, Мишины друзья… Все глаза уставились на меня. И на Людмилу Сергеевну. А она стоит, дышит тяжело, и смотрит на меня таким взглядом, будто я — змея подколодная, приползшая в их дом.
Я… я не знаю, что пережила в ту секунду. Сначала шок. Потом волна жара разлилась по телу. Щеки загорелись огнем. Хотелось провалиться сквозь землю. Хотелось заорать в ответ, спросить, как ей не стыдно, в такой момент, при всех… Но… Знаете, есть такое чувство – гордость? Нет, не спесь, а вот именно внутренний стержень, который не позволяет опуститься до уровня базарной перепалки. Особенно вот так, при чужих людях, в такой важный для тебя момент.
Я сжала руку Миши. Он стоял бледный как стена. Смотрел на мать, потом на меня, и в его глазах читалось одно – паника. И, к моей огромной боли, какое-то… смущение? Нет, не так… Стыд за нее? За себя? Я не поняла тогда. Он ничего не сказал. Вообще ничего.
Людмила Сергеевна продолжала что-то причитать, махать руками. Тетка-регистраторша, очнувшись, наконец, подбежала к ней, попыталась вывести. Было ужасно. Унизительно. Ощущение, что на меня вылили ведро помоев. Прямо здесь. Перед теми, кто пришел разделить мою радость.
В конце концов ее вывели. Она еще немного пошумела в коридоре, но дверь закрыли. В зале повисла гнетущая тишина. Нарушил ее тихий, совсем тихий голос регистраторши: «Продолжим?»
Миша так и не проронил ни слова. Просто стоял рядом, держал мою руку, кажется, даже сильнее сжал ее. Я посмотрела на него. Его взгляд был… пустой? Непонимающий? Я так и не нашла в нем тогда той поддержки, которую ждала. Может, и не должен был? Не знаю. Но мне было невероятно больно.
Оставшаяся часть церемонии прошла как в тумане. Я механически повторяла слова, ставила подпись. Все внутри кричало и болело. Обида жгла, словно кислота. Это не просто слова в мой адрес, это публичное унижение. Прямо на глазах у всех. И молчание Миши… Это было вторым ударом.
После ЗАГСа мы поехали в ресторанчик, забронированный на наш скромный ужин. Атмосфера была… ну, так себе. Все старались делать вид, что ничего не произошло. Мои родители пытались шутить, подруги говорили комплименты платью. Миша сидел какой-то поникший. Я улыбалась изо всех сил, но внутри все сжималось от боли и обиды. Мы уехали достаточно рано.
Первые месяцы совместной жизни были странными. Не из-за нас с Мишей, у нас все было хорошо, тепло, спокойно. Но вот тень Людмилы Сергеевны… Она как будто висела над нами. Она не звонила, на звонки Миши отвечала сухо и односложно. В гости не приходила. Если случайно пересекались где-то на улице – делала вид, что не замечает меня. Было неприятно. Но я приняла решение – в эту игру я не играю. У меня есть своя жизнь, своя семья, свои принципы. Я не буду добиваться расположения того, кто меня публично унизил. Но и ненавидеть… Ненависть отравляет. Я выбрала путь равнодушия. Хочет считать меня врагом – пусть считает. Это ее право.
Миша, конечно, переживал. Пытался как-то наладить отношения, ездил к ней один. Я не препятствовала. Более того, когда Миша рассказывал, что маме нужны новые лекарства или что-то из продуктов – я давала ему деньги. Просто так. Без упреков, без напоминаний о той сцене. Просто потому что это его мама, и я не могу, даже имея на то, наверное, моральное право после того, запретить ему заботиться о ней или самой отказать в помощи, если есть возможность. Я хотела остаться человеком. Хотела показать – мне чужого не надо, и я готова делиться своим. Может, это был мой молчаливый протест. Мой способ показать ей, что она ошиблась. Но делала я это, в первую очередь, для себя. Для сохранения своей души, своего достоинства.
Моя работа шла своим чередом. В тот год мне удалось провернуть несколько очень хороших сделок. Я давно мечтала о загородном доме. Не о даче с шестью сотками, а о настоящем, крепком доме, с садом, чтобы было где вздохнуть свободно, куда можно сбежать от городской суеты, где можно принимать гостей, жарить шашлыки, сидеть на веранде с книгой… Эта мечта стала какой-то особенно сильной после той свадьбы. Словно мне нужно было свое, свое место, которое никто не сможет запачкать подозрениями и криками.
Я начала активно искать. Смотрела варианты, приценивалась. Миша знал о моей мечте, поддерживал, но он понимал, что это моя инициатива, мои деньги. Он не предлагал вложиться, да я бы и не взяла, наверное. Хотелось сделать это самой. Вот совсем самой. Как символ своей независимости. И я нашла его. Старый, но очень крепкий дом, на большом участке, с прекрасным садом, пусть и немного запущенным. Он требовал ремонта, но потенциал был огромный. Я влюбилась в него сразу, вот с первого взгляда. Оформила сделку, все как положено. С юристом, с проверками. Все документы оформила на себя. Это было наше общее, семейное будущее, но формально – мое. Это тоже был принципиальный момент. Мне нужно было чувствовать почву под ногами.
Начали ремонт. Это был чудесный период! Мы с Мишей по выходным ездили туда, что-то отмывали, планировали, выбирали обои, плитку. Он с таким удовольствием занимался садом, я – внутренними работами. Этот дом стал для нас отдушиной. Местом силы. И я чувствовала, как с каждым днем, проведенным там, я словно отмываюсь от грязи той свадьбы, от всех этих несправедливых слов. Дом напитывался нашей любовью, нашим трудом.
Прошел почти год с момента нашей свадьбы. Жизнь шла своим чередом. Ремонт в доме был почти закончен. Мы планировали переехать летом. Отношения с Людмилой Сергеевной оставались натянутыми. Она по-прежнему игнорировала меня. Я не навязывалась. Помощь передавалась через Мишу.
И вот, как это часто бывает, гром среди ясного неба. Звонит Миша, голос трясется. «Мама… мама в больнице. Инсульт». Я бросила все дела. Поехали в больницу. Тяжелое состояние. Реанимация. Дни тянулись бесконечно. Она была слаба, говорить не могла. Врачи давали осторожные прогнозы.
Начался новый этап – реабилитация. Нужен постоянный уход. И тут всплыла очень неприятная картина. У Людмилы Сергеевны, кроме Миши, были родственники – племянники, брат двоюродный… вроде бы близкие люди. Но как только встал вопрос, кто будет за ней ухаживать после больницы, пока она не восстановится (если восстановится), – все как-то сразу стали очень заняты. У одних дети маленькие, у других работа сложная, у третьих квартира маленькая… В общем, классика жанра. От нее будто открещивались. Миша был в отчаянии. Он понимал, что сам не справится – работа, да и он мужчина, не приспособлен к такому уходу, какой требовался. Сиделка – дорого.
Я слушала все это, смотрела на Мишины мучения и… чувствовала, как внутри что-то сдвигается. Ненависть? Злоба? Их не было. Осталась только старая боль от несправедливости, от того дня. Но рядом с ней росло что-то другое. Какое-то… сочувствие. К этой слабой, разбитой женщине, которую бросают свои же. К Мише, который разрывается.
И тогда я приняла решение. Вот, думаю, жизнь-то как распорядилась. Та, которую обвиняли в корысти, та, которая "охотится за чужим добром", предлагает помощь, когда родные отворачиваются.
«Миша», — говорю тихо. — «Пусть поживёт с нами. В доме. Там места хватит всем».
Он поднял на меня удивленный взгляд. В нем было облегчение, но и недоверие. «Женя… Ты уверена? После…» Он не договорил, но я поняла. После всего.
«Уверена, Миша. Это наш дом. Мой дом. И я решаю, кто в нем будет жить. Пусть приезжает. Отказывать человеку в беде, тем более близкому… Это не по-человечески. И я не хочу так».
Мы забрали ее из больницы. Она была совсем плохая. Худая, бледная, говорила плохо, рука и нога работали плохо. Выглядела она… старой. И испуганной. Глаза бегали по сторонам, с недоверием смотрела на меня. Не верила, что я это делаю.
Мы привезли ее в наш новый дом. Уже почти готовый. Чистый, светлый. Я приготовила ей комнату на первом этаже, чтобы не подниматься по лестнице. Поставила удобную кровать, рядом – кресло. Постелила новое белье. Перенесла ее немногочисленные вещи, что Миша привез из ее квартиры.
Первые дни были самыми трудными. Она была капризна, могла плакать без причины, отказывалась есть. Но я… я просто делала то, что нужно. Готовила еду, помогала с гигиеной (это было самое сложное, через себя переступать приходилось, конечно), давала лекарства по часам, возила в поликлинику на процедуры. Молча. Без упреков. Без напоминаний. Я не превратилась в заботливую дочь, нет. Я просто выполняла свой долг. Не перед ней, а перед Мишей. И перед самой собой – доказать, что я лучше, чем она обо мне думала. Что я сильная. Что я не злопамятная.
Миша очень помогал по вечерам и выходным. Учился делать уколы, массаж. Видя его заботу о матери, мое сердце оттаивало еще больше. Да, он тогда смолчал. Да, это было больно. Но он хороший человек. Просто… сложный у него был выбор тогда.
Людмила Сергеевна понемногу стала приходить в себя. Начала немного ходить с ходунками, речь становилась понятнее. Но характер… Он остался при ней. Все еще поглядывала на меня с недоверием, могла что-то буркнуть себе под нос. Я не реагировала. Мне было все равно. Я занималась домом, садом, работала из дома, насколько это было возможно.
Как-то раз… Мне нужно было поговорить по телефону с моим юристом. Дело касалось документов на дом, каких-то нюансов оформления, уже последних штрихов. Это было рабочее время, и я уединилась в кабинете. Людмила Сергеевна в это время сидела в кресле в гостиной, которое было прямо напротив кабинета, дверь я не закрыла, просто притворила. Мне казалось, она дремлет.
Я разговаривала спокойно, обсуждали формальности. И юрист, зная нашу ситуацию (Миша как-то обмолвился), в конце разговора поинтересовался, как мы там устроились, и как мама… И вскользь спросил: «Ну, дом-то оформлен на вас, Евгения Петровна, это же было еще до всех этих событий. Никаких проблем не возникло?»
Я ответила: «Нет-нет, все хорошо. Дом на меня. Мама живет с нами. Да, тяжеловато, конечно, но… А что делать? Пусть живет столько, сколько нужно. Места хватает. Никаких проблем. Ну… моральных разве что. Я же… не прощаю, конечно. Поступок тот забыть нельзя. Но и не гоню. Помогаю. Так правильнее. Я считаю, так просто по-человечески правильно».
Разговор скоро закончился. Я вышла из кабинета. Людмила Сергеевна сидела в кресле, смотрела в окно. Не спала, это точно. Я подошла, спросила, хочет ли она чаю. Она молчала. Мне стало немного не по себе. Поняла, что она, наверное, слышала. И что? Начнется новый виток?
Прошел еще день. Тяжелый, молчаливый. Я занималась своими делами. Вечером, когда Миша был еще на работе, а я сидела на кухне, доделывая отчеты, Людмила Сергеевна приковыляла к дверному проему. Я подняла глаза.
Она стояла там, опираясь на ходунки. Смотрела на меня… Как никогда прежде не смотрела. В ее глазах было что-то новое. Какая-то… нежность? Или просто усталость и понимание? Трудно сказать.
«Женя…» — голос был слабый, но четкий. Она давно уже так чисто не говорила.
Я встала. Подошла к ней.
Она протянула руку. Свою больную руку. Я взяла ее. Кожа была тонкая и сухая, как пергамент.
«Женя…» — повторила она. Вздохнула. — «Прости».
У меня аж ноги подкосились. За все это время – ни намека. А тут…
Она смотрела мне прямо в глаза. «Ты… ты не разрушила жизнь», — сказала она медленно, подбирая слова. — «Ты… ты ее собрала. Мне. Мишеньке. И… и себе тоже».
Она сжала мою руку. Потом отпустила. И как-то… ссутулилась. Ушла обратно в свою комнату.
Я осталась стоять посреди кухни, сжима́я свою ладонь, в которой еще чувствовалось тепло ее руки. Слова… Эти слова… Они упали на меня, как теплый летний дождь после долгой засухи. Не смыли боль полностью, нет. Такое не смывается. Но они ее… успокоили. Залечили.
После этого стало по-другому. Не то чтобы мы стали закадычными подругами, обниматься и секретничать по вечерам. Нет. Стена между нами не рухнула полностью. Но в ней появилась дверь. Дверь уважения. Молчаливого, тихого.
Людмила Сергеевна больше не косилась на меня с подозрением. Иногда, когда я работала в саду, она выходила на веранду и просто сидела там, наблюдала. Могла тихо спросить: «Что это ты сажаешь?» Я отвечала. Рассказывала про цветы, про деревья. Могла попросить почитать ей. Я читала. Не всегда, когда она просила, иногда говорила, что занята – я ведь не сиделка нанятая, у меня своя жизнь. Но часто читала.
Помню, как-то я переставляла мебель в гостиной, поставила кресло-качалку у большого окна. Оно выходило в сад. Света много, вид красивый. Я поставила рядом торшер, маленький столик. Подумала – здесь хорошо читать. И сказала ей: «Людмила Сергеевна, я вам кресло сюда поставила. Здесь лучше всего свет. Вам, наверное, понравится читать тут». Она только кивнула. А на следующий день я зашла в гостиную и увидела ее там. Сидела, смотрела в окно. В руках не книга, просто смотрела. И на лице… такое умиротворение было. Мне стало тепло на душе.
Сейчас… Прошло уже несколько лет. Людмила Сергеевна до сих пор живет с нами. Она поправилась, насколько это возможно в ее возрасте после инсульта. Ходит по дому без ходунков, но с палочкой. Сама себя обслуживает, не требует круглосуточного внимания. Любит сидеть в саду, поливать цветы, которые я посадила. Мы по-прежнему не говорим о прошлом. Совсем. Ни она, ни я. Миша тоже старается не поднимать эту тему.
Но многое стало понятнее. Мне стало понятнее, что ее страх был, наверное, от беспомощности. От страха потерять единственного сына. От ревности. Что ее слова… да, больно было, но они были не про меня на самом деле. Они были про нее, про ее страхи и комплексы.
Я не простила ее до конца, как сказала тогда юристу. Но я поняла. И приняла. И самое главное – не опустилась до мести. Не стала такой же мелкой и злобной. Осталась собой. И благодаря этому… благодаря этому дому, который стал нашим пристанищем, наша жизнь как-то устоялась. У Миши душа спокойна. У меня – тоже.
Иногда вечером, когда сидим на веранде, я с книгой в руках, а она поливает цветы на клумбе… Я смотрю на нее. На эту пожилую женщину, которая когда-то хотела разрушить мою жизнь. А теперь живет в доме, который я купила. В тишине. Без слов. Просто живем. Каждая – свою жизнь. Под одной крышей. Под крышей этого дома. И это, наверное, самый неожиданный поворот в моей реке жизни. Поворот, который научил меня многому. О силе поступков. О слабости слов. И о том, что жизнь – самый мудрый учитель. Она обязательно расставит все по своим местам. Главное – оставаться человеком. Даже когда очень больно.