Небольшой дисклеймер или предупреждение. Все совпадения случайны, история является полной выдумкой и является художественным произведением, не более. Автор заранее извиняется, но это будет единственный рассказ, где он не будет отвечать на комментарии. Надеюсь на понимание.
Степан сидел в темноте. Единственный свет – холодная и безразличная ко всему луна, пробивающаяся сквозь грязное окно, да мертвенно-голубое свечение пустого экрана ноутбука.
Клавиатура перед ним была изувечена – клавиши выбиты, пластик треснул, торчали оголенные провода и платы, рождая в уставшем мозгу ассоциацию с оголенными нервами. Рядом валялась мышка, разбитая одним яростным ударом сжимающей её ладони о стол.
На столе – хаос: груды бумаг с набросками, пустые стаканы от чая, давно остывшего, пачка дешевых сигарет. Воздух был густым – смесь табачного дыма, пыли и едкого, въедливого запаха… разложения и ладана. Запах его дневной работы. Запах смерти.
Он смотрел на экран. Надпись вверху окна редактора: Воскрешение_Души_FINAL.docx. Размер файла: 0 КБ. Пустота. Ничего. Целая неделя. Сто тысяч символов. Сто тысяч капель крови его души. Удалено. Не просто в корзину, уничтожено навсегда. Перезаписано цифровым небытием. Осталось лишь название да воспоминание.
Воспоминание накатило волной, ледяной и обжигающей одновременно:
Семь ночей с редкими крупицами сна, да и то только тогда, когда организм подводил и отключал разум. Днем – чужие похороны и работа до физического изнеможения. Степан в черном костюме, лицо – профессиональная маска скорби и участия. В груди пламя печали и искреннего сочувствия, которое никому не сдалось в этом мире.
Он провожал в последний путь старушек, молодых парней, детей. Каждое "прощайте" ложилось на сердце тяжелым и холодным камнем. А ночью… ночью приходила Она.
Муза. Не вдохновительница, а Палач.
Она являлась не из света, а из теней за монитором. Ее лицо было прекрасно и невыразимо печально, как лицо плакальщицы на самых дорогих, элитных похоронах. Платье – струящиеся черные тени, мерцающие, как влажный гранит под фонарями кладбища. Глаза – две бездонные могилы, в которых тонул разум. Ее прикосновение к виску было как прикосновение мраморной плиты – холодное, безжизненное, окончательное.
"Пиши, Степан", – шелестел ее голос, похожий на шорох венков и искусственных, неживых цветов. Нет, даже не так. Её голос был скорее похож на тихий шум земли, бросаемой на крышку гроба в могиле.
"Глубже. Честнее. Выпусти боль, выпусти все то, что ты чувствуешь. Помни, им нужны только эмоции...". И он писал. Не чернилами или ручкой, а чем-то другим. Каждое слово вытягивалось из него, как жила, с хрустом и мучительной болью где-то в глубине позвоночника, где-то в глубине души.
Текст на экране был не просто словами. Он дышал. Он светился изнутри тусклым, но неукротимым светом – светом обнаженного нерва, светом последней надежды, тьмой безграничного отчаяния и первобытного ужаса. Он знал: без преуменьшения - это гениально.
И за это ему было стыдно. Ну кто он такой, что бы написать что-то идеальное? Он обычный мужик, которой однажды поддался глупой блажи написать пару историй.
Но это была не просто история. Это – зеркало. Зеркало, в котором отражалась вся боль, вся любовь, вся грязь и вся красота мира. Оно могло сжечь. Оно могло исцелить. Оно могло изменить хоть одну душу. Он(я) был в этом уверен.
Он дописал последнее предложение.
Руки тряслись, словно пришел тремор от похмелья. Голова гудела от истощения и невероятного, почти божественного напряжения смешанного с невыразимым наслаждением.
Он потянулся к кнопке "Сохранить". И в этот миг Она появилась вновь. Не в углу зрения, как это обычно бывает, нет. Прямо перед экраном, затмевая своим мрачным сиянием текст, который вдруг померк.
"Нет", – сказала Муза. Одно слово. Ледяное. Окончательное, как удар днища гроба о низ могилы.
"Что?!" – выдохнул Степан, голос сорвался в какой-то невразумительный хрип. "Но… оно же… оно…" Слова, обычно щедро льющиеся на бумагу, сейчас не хотели вырываться изо рта.
"Уничтожь", – повторила Она. Ни тени сомнения. Ни капли жалости. Только холодная необходимость палача.
"Почему?! Оно же… оно живое, настоящее!" – закричал он, вскакивая. Слезы жгли глаза. "Оно может… оно должно помочь людям стать хоть капельку добрее!"
Муза медленно повернула голову. Ее взгляд скользнул мимо него, в сторону тонкой стены, за которой слышалось ровное дыхание спящего Константина.
"Я не думала, что ты справишься. Очередной автор, сжигающий душу в жалких попытках написать шедевр. Сколько вас таких я видела. Почти ни у кого это не получалось. Но в этот раз у тебя получилось. Удали, пока не поздно, пока Оно не убило тебя", – прошелестели ее губы. "У тебя получилось... слишком… настоящее. Они не поймут. Им нужны только дешевые эмоции, удовлетворение своего эго или возможность почувствовать себя лучше других. Слишком опасно. Сотри. Сотри навсегда и просто забудь."
Безумие ярости и отчаяния охватило Степана. Он зарычал, зверем, загнанным в угол. Его кулак со всей силы обрушился на клавиатуру – хруст пластика, звон разлетающихся клавиш. Потом – на мышку. Потом он схватил ноутбук, готовый швырнуть его в стену… и замер. В глазах Музы не было угрозы или насмешки. Только пустота, ненаигранная скорбь и понимание.
Он опустил ноутбук. Дрожащими руками нашел файл. Воскрешение_Души_FINAL.docx. Его шедевр. Его боль. Его душу, вывернутую наизнанку и наивно оголенную перед читателями. Он выделил текст. Дрожащий палец завис над кнопкой Delete.
"Сотри", – томно прошептала Муза, и ее голос был похож на последний вздох умирающего.
Степан зажмурился. Он практически ощущал физическую боль. Слеза скатилась по щеке и упала на тачпад. Он нажал.
- Удалить навсегда? Да. Прогресс-бар: 0%... 100%. Файл удален.
Он открыл глаза. Экран был пуст. Совершенно пуст. Музы тоже не было. Только запах. Крепче ладана, горше пепла. Запах сожженной души. Запах его собственной казни.
Степан вздрогнул, вернувшись в настоящее.
Он провел рукой по лицу. Кожа была ледяной и влажной. Где-то глубоко внутри, там, где раньше горел огонь творчества и наивной веры в людей, теперь зияла черная, обугленная пустота. Он посмотрел на свои руки – руки, которые днем поправляли венки на гробах и платочки покойным бабушкам, а ночью пытались поймать искру вечности. Теперь они просто дрожали.
Из соседней комнаты донесся тихий, мирный вздох Константина. Любовь к сыну – единственное, что еще теплилось в этом холоде. Он встал, чтобы пойти к нему, прикрыть одеялом, поцеловать в макушку… но остановился. Он чувствовал себя палачом. Палачом своего таланта, своей надежды. Как он посмеет прикоснуться к этому свету своими руками, запачканными не только ладаном и мертвецами, но и самоубийством души?
Он опустился на стул. Взгляд снова упал на экран. На пустое окно. На файл размером 0 КБ. Сто тысяч символов. Сто тысяч капель его сущности и боли. Превращены в цифровой пепел. По приказу Музы-Палача.
Степан тихо застонал, согнувшись пополам, обхватив голову руками, которые так хотели творить, а теперь лишь хоронили. Жалость к самому себе была горькой, как полынь, и беспомощной, как человек перед лицом вечности. Но жалость к себе можно было пережить. А вот скорбь по своему убитому детищу – была бесконечной.
Чернила Формалина
Прошло две недели. После той недели затишья, когда он опубликовал всего одну историю на своем канале, прошла еще неделя, наполненная бессмысленными рассказами, лишь бы не молчать. Что-то там про питомца и справедливость. Вот кому, скажите, в нашем мире интересна справедливость? Только если она не касается непосредственно их.
Пепел Шедевра все еще висел в воздухе квартиры, смешиваясь с вездесущим запахом ладана, принесенным со службы. Степан работал.
Он сидел за тем же столом, перед починенной (дешево, криво, как умел) клавиатурой. Экран светил тем же мертвенно-голубым светом. Но теперь на нем был не пустой документ, а текст заказной статьи:
Заголовок: "10 ЖУТКИХ ПРИЗНАКОВ, ЧТО ВАШ ДОМ ПОСЕТИЛ ПРИЗРАК УБИТОЙ НЕВЕСТЫ! (№3 ВАС ШОКИРУЕТ!)"
(заголовок написан приблизительно, среди авторов не принято после продажи статьи пытаться показать свое к ней отношение)
Степан тупо смотрел на мигающий курсор. Пальцы двигались механически, выстукивая слова, лишенные веса, смысла, жизни:
"...и если вы услышите полуночный плач в пустой комнате, будьте бдительны! Это может быть дух несчастной Маруси, ищущий своего коварного обольстителя! Срочно окропите углы святой водой и поставьте лайк этому посту, чтобы получить защиту от потустороннего мщения!.."
Каждое слово было пустотой, обернутой в кричащий и яркий бантик кликбейта. Алгоритмы требовали: страха (дешевого), интриги (искусственной), действия (бессмысленного). Степан поставлял.
Он стал конвейером по производству текстовых трупиков. Они не дышали. Не светились. Они лежали на виртуальном столе алгоритма, как покойники в его ритуальном зале – накрашенные, причесанные, неестественные... мертвые и уже забытые.
Этот текст был натурально мертв. Описания были шаблонными, страх – картонным, "ужасы" – как дешевый грим на лице покойника. Не было ни подлинного холода за спиной, ни щемящей тоски, ни мурашек истинного соприкосновения с неведомым. Только формула: "Страшное явление + Императив к действию (лайк/репост) + Эмоциональный шантаж (ВАС ШОКИРУЕТ! ВАМ ПОВЕЗЛО!)". Все в угоду ненасытному алгоритму.
Когда Степан печатал "срочно окропите углы святой водой", его слегка тошнило. Во рту стоял привкус формалина – запах его работы, запах бальзамирования. Казалось, этим формалином пропитаны и его собственные пальцы, и клавиатура, да и сам текст на экране.
Он чувствовал, как что-то внутри него сжимается и твердеет, будто внутренние органы медленно покрываются ледяной или каменной коркой. Появился новый симптом – легкое покалывание в кончиках пальцев, будто они немеют. Он с удивлением, словно первый раз их видит, посмотрел на них – кожа казалась еще бледнее, почти прозрачной в лунном свете, с едва заметным синеватым мраморным отливом.
Раньше, когда он писал настоящее, стояла напряженная тишина творчества.
Теперь его окружал фоновый шум – гул холодильника на кухне, капанье крана (он все никак не починит, криворукий), далекие звуки города, музыка у неугомонных соседей. Этот шум был звуком апатии, звуком душевной пустоты, заполняемой чем угодно, лишь бы не молчанием. Иногда этот гул перекрывался звоном – тонким, высоким, как лопнувшая струна где-то глубоко в груди. Звон боли, которая не могла вырваться наружу.
Он взглянул на фотографию на столе. Константин, семь лет, но выглядел младше. Хрупкий, с большими, слишком серьезными для ребенка глазами, которые, как ему иногда казалось, все-все понимают.
На фото он улыбался, но Степан помнил другое: бледное лицо на больничной подушке, слабое дыхание, хриплый кашель, терзавший его этой зимой. Болезнь не смертельная, но от этого не легче. Нейрохирург не брал его сына на операцию мол, нет показаний.
Болезнь застыла на середине, не желая ни проходить (что не возможно, но любой родитель мечтает об этом маленьком чуде), ни усугубляться, что бы этот чертвов врач наконец провел операцию.
Бесконечные походы по врачам, таблетки, поездки на реабилитацию. Вечный страх за сына, за его будущее, за... за то, что смирился. Деньги от ритуальной службы уходили на квартиру, еду, базовые нужды. Деньги от этих... текстовых трупиков... шли на Костю. На витамины. На теплую куртку, чтобы не простудился. На ту самую поездку к морю, о которой Костя шептал при приступах.
"Какое я имею право?.." – стучало в висках. "Какое право ненавидеть эти слова, если они покупают Котьке моменты облегчения? Если он смеется и радуется? Если он спит спокойно, а не хрипит в подушку? Я хоронил детей, Боже... Я видел лица их родителей. Я не могу. Не могу допустить, чтобы мой... чтобы он..." Он сглотнул ком в горле. "Пусть лучше моя душа окаменеет. Пусть я стану писать эти ужасы вечно. Лишь бы он дышал. Лишь бы смеялся. Пусть алгоритмы жрут этот мой формалин. Я – отец. Это единственное, что во мне еще... не окаменело до конца."
Зазвонил проклятый телефон.
Олег. Редактор. Голос – бодрый, деловой, абсолютно глухой ко всему, кроме цифр и денег.
"Степан, привет! Ну что, невеста готова? Выкладывай уже, народ жаждет! В тренде сейчас призраки невест, алгоритм лоялен! Подкрутим в первые два часа ботов да комменты на бирже закажем, а дальше сам Дзен подхватит!"
Степан ответил хрипло и как-то обреченно: "Да, Олег. Почти... Допиливаю." Он посмотрел на экран, на кричащий заголовок. Дешевая мерзость и никчемная грязь.
"Отлично! Вижу, ты в струю попал после того... э-э-э... своего маленького "срыва" пару недель назад. Помнишь? Тот короткий пост про страх? Народ проняло! Правда, лайков меньше, чем на жути, зато "серьезные" комментарии. Пиши еще такое! Только, чур, не перебарщивай с нытьем. Добавь больше... ну, ты понял – боли, но чтобы с надеждой. И хэштеги не забудь: #жизньболь #любовьсильнеестраха #настоящее #семья. Контент же! Ну сам знаешь, что я тебе."
Степан стиснул зубы до боли.
Его искренняя боль, вырвавшаяся тогда неконтролируемым фонтаном искреннего крика, превратилась в контент-стратегию. "Хорошо, Олег. Думаю... подберу что-нибудь."
"Супер! Ты наш универсальный солдат: и жуть напишешь, и душу порастрогаешь! Гони текст невесты, жду!" – гудки в трубке породили ассоциацию с похоронным набатом.
Степан закрыл глаза. Перед ним встал образ: он сам в своем черном ритуальном костюме, стоит у станка. Но вместо гробов, конвейер движет текстами-зомби. И он, Степан, аккуратно наносит на них грим – жирные, интригующие заголовки, кричащие эмодзи, ключевые слова для поисковиков и СЕО.
А потом заколачивает их в "виртуальные гробики" статей. Он хоронил себя заживо, по одной статье в день. Ради денег (еще бы, 70 рублей за тысячу символов без пробела, весьма хорошая цена у копирайтера). Ради сына. Ради того, чтобы слышать за стеной ровное дыхание спящего ребенка.
Как по сигналу, из соседней комнаты донесся легкий, сдавленный хрип. Не приступ. Просто... напоминание. Степан вскочил, сердце сжалось. Он тихо подошел к двери в комнату Кости. Приоткрыл. Мальчик спал, свернувшись калачиком. Лунный свет выхватывал его бледную щеку и темные круги под глазами.
Степан стоял, не дыша, слушая каждый его мирный вдох. Это цена его окаменения. Он хотел войти, поцеловать сына в лоб, но остановился. Рука, поднятая к дверной ручке, казалась ему чужой – холодной, тяжелой, каменной. Как рука гранитного памятника.
Как он посмеет прикоснуться к хрупкому теплу сына своей формалиновой рукой? Он отступил, закрыв дверь так тихо, как только мог. Вернулся к экрану. К "Убитой Невесте". К формалину. Курсор мигал словно насмехаясь.
Он поставил последнюю точку.
Точку в очередном текстовом некрологе. Файл Призрак_Невесты_ФИНАЛ.docx лег в папку с другими такими же мертвецами. Размер файла: 51236 байт. Не живое дыхание души. Просто набор байтов. Мертвые цифры для мертвых алгоритмов, будь они трижды прокляты.
Степан потянулся к пачке сигарет. Рука дрожала. Синеватый оттенок на тыльной стороне ладони был уже отчетливо виден даже в полумраке. Где-то внутри, под грузом ладана, формалина и мертвых текстов, прозвенела еще одна лопнувшая струна души. Тонко. Надрывно.
Он закрыл дверь в свою комнату, открыл окно, дав свободу не успевшему остыть ночному воздуху, и закурил. Дым смешался с запахом ладана и тлением его собственного таланта. Он был хорошим могильщиком. Особенно для себя самого и своего таланта. Но делал он это осознанно, жертва была ради одного единственного и самого важного в мире дыхания за тонкой стенкой.
Комната была ледяным склепом, несмотря на душную летнюю ночь за окном. Запах ладана не выветрился, смешиваясь теперь с резким, леденящим душу ароматом лекарства – Костя снова плохо спал. Каждый крик боли малыша ржавой иглой вонзался прямо в уставший мозг недописателя.
Он сидел перед экраном, но не писал.
Руки, покрытые отчетливой синевато-мраморной сеткой до самых локтей, лежали на столе тяжелыми, чужими глыбами. Двигать пальцами было мучительно – суставы скрипели, будто покрылись инеем. Казалось, что даже кровь в венах застыла. Звон в груди превратился в постоянный, невыносимый визг – звук тысячи лопнувших струн, последний крик умирающей души.
Взгляд Степана упал на смятый листок – счет из частной клиники, где могли бы сделать эту проклятую операцию даже несмотря на показания. Сумма, астрономическая, неподъемная для обычного мужика и недоавтора. Пришлось бы написать для Олега ни одну тысячу «убитых невест». Как жаль, что алгоритмы не кормят больных детей, зато сами кормятся мертвым, нейросетевым контентом.
Визг в груди усилился, переходя в вой.
Степан застонал, сжав окаменевшие кулаки. Он чувствовал, как лед поднимается по шее, сковывает челюсти, отдавая холодком в висках. Скоро он не сможет говорить. Скоро не сможет дышать. Скоро станет идеальной чернильной статуей – памятником самому себе, отцу, продавшему душу за возможность для сына быть "нормо-типичным".
Вдруг до ушей автора, который не смог, донесся звук. Не крик боли, а плач. Тихий, жалобный, полный страха и беспомощности. Костя. Малыш плакал не от боли, а от одиночества. От темноты. От непонятной тоски, которую чувствуют дети, когда душа родителя умирает рядом.
Этот звук пронзил лед в Степане острее любого ножа. Внутри что-то взорвалось. Не яростью или отчаянием, а Любовью. Чистой, неистовой, животворящей силой, которая сильнее смерти, сильнее окаменения, сильнее самой Музы-Палача.
"Нет!" – мысль ударила, как молния. "Не так! Он не должен запомнить меня холодным и равнодушным! Он должен знать... ДОЛЖЕН ЗНАТЬ, КАК Я ЕГО ЛЮБЛЮ!" Но сил встать уже не было. Уставшее сердце с каждой минутой билось все медленнее, а умирающий мозг воспринимал скорую смерть как окаменение.
С нечеловеческим усилием, скрипом и болью, разрывающей мышцы, Степан оторвал правую руку от стола. Он потянулся к клавиатуре. Каждое движение было пыткой. Каждый сантиметр – победа. Его окаменевшие пальцы с трудом легли на такие знакомые клавиши. Голубой свет внутри вспыхнул ярче, отзываясь на его прикосновение.
Двойной клик и открыт новый документ. Пустое поле замерло в нетерпении, ожидая. Курсор мигал с безучастной регулярностью метронома.
Автор почувствовал, как что-то рвется у него внутри, глубоко в позвоночнике. Острая, ослепляющая боль. Последние капли его жизни, его души, его оголенного нерва. Пальцы забегали по клавишам.
Он начал писать. Не для алгоритмов. Не для Олега. Не для денег. Для Кости. Последнее письмо. Исповедь. Заклинание любви.
"Сынок мой, Котька...
Каждое слово выжигалось в нем огнем и вымораживало ледяным ветром. Синева расползалась по его лицу, как паутина. Кожа на лбу стала гладкой и холодной, как полированный мрамор. Звон превратился в сплошной вой бесконечно лопающихся струн в черепе, заглушающий все. Он писал сквозь боль, сквозь наступающую тьму, сквозь невыносимый холод и отчаяние, сковывающих сердце.
"... Помнишь, как мы строили тот домик из одеял и подушек? Ты смеялся, когда я застрял, а я притворялся сердитым и неловким, а на самом деле... на самом деле это был самый счастливый звук на свете. Твой смех. Я обещал, что однажды мы построим настоящий домик на дереве. Прости... прости, что не успел. Я так хотел, сынок. Хотел видеть, как ты карабкаешься по лестнице, как твои глаза горят от восторга...
А может ты помнишь, как мы смотрели на звезды? Ты сказал, что папа – самая большая звезда. А я... я оказался всего лишь чернильной кляксой. Темной, холодной. Но клянусь, каждая капля этих чернил, каждая буква – это моя любовь к тебе. Я писал эти глупые страшилки, хоронил себя заживо... все ради тех редких, счастливых моментов рядом с тобой...
Он чувствовал, как лед сковывает грудную клетку. Дышать стало невыносимо тяжело. Каждый вдох – хриплый, прерывистый. Его пальцы на клавиатуре двигались все медленнее, скрипели, будто заржавевшие шестеренки. Буквы появлялись с мучительными паузами. Он видел раздвоение в глазах. Темные пятна плясали перед ним.
"...Когда я смотрю на тебя, сын, лед внутри тает. Ты – мое чудо. Мой живой, дышащий, самый главный шедевр. Искренний. Настоящий. Не то, что мои... авторские подделки. Не бойся темноты, Костя... Папина любовь – вот твоя самая яркая звезда. Она всегда будет светить... даже из самой черной бездны отчаяния..."
Лед достиг горла. Степан не мог говорить. Не мог крикнуть или вздохнуть. Он мог только писать. Последние силы. Его тело было тяжелым, неподъемным. Он чувствовал, как окаменение поднимается к вискам, сковывает веки, отдавая неприятными и зябкими мурашками прямо в макушке. Он боролся. Из последних сил. Ради последних слов.
"Обещай мне... обещай, что будешь ЖИТЬ! Вдохнешь полной грудью этот мир – и за меня тоже! Увидишь море, добежишь до горизонта, влюбишься, будешь счастлив! Потому что... только... это... важно"
Он дописывал последнее слово. "Важно." Пальцы замерли над клавиатурой. Степан попытался поставить точку. Его указательный палец, почти полностью синий, холодный и негнущийся, медленно опускался на клавишу.
В дверь постучали. Легко, неуверенно.
"Пап?.. Ты тут? Мне страшно..." – голосок Кости, тонкий, дрожащий от остатков слез.
Степан вздрогнул.
Любовь, как последняя волна уходящего осеннего тепла, ударила в ледяное сердце. Он попытался повернуть голову. Шея скрипнула, как несмазанная дверь. Он увидел щель в приоткрытой двери. Глаза Кости – огромные, испуганные, ищущие защиты.
"Кос..." – попытался прошептать Степан. Но из окаменевших губ вышел только невнятный хрип. Лед сковал голосовые связки. Навсегда.
Его палец, все еще тянулся к клавише, чтобы поставить последнюю точку в письме, замер. Любовь гнала его вперед, но тело больше не слушалось. Окаменение настигло. Оно поднималось к глазам.
"Пап? Ты... что с тобой?" – голос Кости стал громче, пронзительнее. Он толкнул дверь.
Степан из последних сил успел нажать "Сохранить". Файл Для_Кости_САМОЕ_ВАЖНОЕ.docx лег в папку. Он повернул голову с жутким скрипом, чтобы в последний раз увидеть самое дорогое и важное, что было в его жизни.
И застыл.
Совсем. Навеки.
Его тело сидело на стуле в идеальной, неподвижной позе. Кожа приобрела ровный, холодный синевато-серый оттенок полированного камня. Глаза, широко открытые, смотрели на дверь, но в них не было жизни – только глубочайшая, немыслимая печаль и любовь, навеки застывшие в мраморе.
На лице замерло выражение мучительной попытки улыбнуться, обернувшееся гримасой немой тоски. Палец так и остался вытянутым в сторону клавиатуры, вечно стремящимся поставить ту самую точку.
Костя замер на пороге. Игрушка выпала из его рук. Он не кричал. Не плакал. Он не понимал. Он видел папу, но... это был не папа. Это была статуя. Страшная, холодная, чужая.
"Па... па...?" – выдохнул он, шагнув вперед. Он подошел, осторожно, как к чему-то хрупкому и опасному. Дрожащей ручкой он дотронулся до окаменевшей руки отца.
Холод. Ледяной, пронизывающий до костей холод. Как у мертвецов в папиной работе.
"Папка! Очнись! Не шути так!" – голос сорвался в истерический шепот. Он тряс застывшую руку. Она не двигалась. Не сгибалась. Каменная.
"ПАПА!" – наконец вырвался крик, полный такого ужаса и беспомощности, что даже воздух в комнате, казалось, задрожал.
Костя бросился к статуе, обнял окаменевшие колени, прижался лицом к холодному, негнущемуся мрамору. Его слезы текли по каменной ткани штанов.
"Вернись! Я боюсь! Вернись! Я буду хорошим! Пожалуйста! ПАПА!"
Но статуя молчала.
На экране ноутбука все еще светилось окно с последним письмом Степана. Курсор мигал рядом с последним словом "важно". Точки так и не было.
В углу комнаты, в тени, сгустился мрак. Из него проступили очертания женщины в платье из теней. Муза. Она смотрела не на статую. Она смотрела на только что вбежавшую жену, которая еще ничего не понимала и на рыдающего ребенка, обнимающего окаменевшие ноги отца. В бездонных глазах-могилах Музы не было торжества или злорадства. Было только... бесконечное сожаление и тоска. Или это только казалось?
Она медленно покачала головой. Тень ее руки на миг легла на голову плачущего Кости – ледяное, невыносимое прикосновение. Потом она растворилась, как дым, оставив только запах пепла и ладана, да тихий, прощальный звон в воздухе, похожий на звук падающей слезы на каменный пол.
Костя всхлипывал, прижавшись к холодному мрамору. Его тепло, его слезы, его отчаянная любовь были бессильны растопить этот лед. Его папа выбрал свою жертву. Он стал памятником. Памятником последнему, самому важному слову: "Люблю".
Но слово это так и осталось недописанным, невысказанным, без точки, застывшим в вечном ожидании прикосновения, которое уже никогда не случится. А единственным читателем его последнего, самого искреннего текста стал холодный камень и плачущий ребенок, который так и не услышал главного, но у которого в голове волей непостижимых врачам сил выздоравливал мозг.