Егор, прищурившись и надвинув на лоб мятую, грязную кепку, смотрел на женщину. А та, будто не замечая никого вокруг, гордо выпрямив спину, шла, ступая босыми ногами по пыльной, потрескавшейся от засухи дороге, неся в каждой руке по ведру, полному воды.
«Помочь что ли? Да к такой и не подступиться!» — подумал мужчина, вдруг оробев, хотя подход к женщинам всегда находил, да и вообще был не из робкого десятка, «бывалый», опытный, хоть ещё и не перевалило парню за тридцать.
Молодость у Егорушки была затейная, с путешествиями по матушке-России, с сомнительными знакомствами и чужими углами, с "непотребными" женщинами, с пузырями и рюмками, как, впрочем, у многих, пока не осели у своего крыльца, не обзавелись семьей.
А что ж ему, непутевому, ещё оставалось, если отец пропадал в столярной мастерской целыми днями, матери и вовсе не было. А одноглазая тётка Авдотья, что жила с ними в стареньком, с высоким крыльцом и холодным подполом пятистенке, за парнем глядела плохо, из рук вон, не мельтешит под ногами, и ладно, накормлен, напоен, и будет. А как вырос, школу окончил, восемь классов, так и вовсе Авдотья ослепла, дома Егор, нет ли его, не знала. Покричит, послушает и завалится спать. Во сне-то она зрячая, молодая, счастливая, так век свой и дожила...
Так бы и совсем пропал парень, если б не встретилась на его пути Ира, строгая, с чуть раскосыми, тёмными, как два омута, глазами, с косой-змеей цвета вороного крыла, со смуглой, мягкой, как персик, кожей и буйным, что тебе непокорный молодой конь, норовом. Первый муж её тогда уже лежал в земле, прожили–то они всего ничего, пять лет, сына родили, притерлись, да и всё, Бог забрал супруга к себе.
Можно теперь так одинокой, вдовой и прожить. Но надо и сына на ноги ставить, и хозяйство вести, да и женское, молодое начало в Ирине требовало кого-то рядом.
— Естество из нее так и прет, — с завистью глядели вслед женщине одни соседки. — Истомилась. Что поделать, кровь такая, горячая, без мужика не выживет, хотя все сама может, что только не избы возводит. Ан нет, надо рядом ей Адама.
— Характер только — д р я нь! Она любого со света сживет! — качали головой другие. — есть такие: и без другого никак, и с другим им не в лад. Промается весь век!
Ира только улыбалась их пересудам. Если уж встретит она кого–то, если сердцем поймет, что ее человек, то не пожалеет он, что ее выбрал, Иринка умеет любить!..
… Егор, встретившись с Ириной глазами, обомлел, стал сглатывать, охрип. Колдовство!
А ведь хотел попросить воды, но только мычал и кашлял.
— Ну, что стоишь? Отнести ведра, накормлю. Ты с дороги? Из рабочих, что шоссе кладут? — И улыбнулась, а у Егора даже руки затряслись.
«Настоящая она, такая, с какой не грех всю жизнь прожить!» — почему–то сразу решил он.
Ира не боялась вести Егора в дом, не боялась поворачиваться к нему, грязному, чёрному от загара и копоти мужику, спиной.
Не страшно. Волнительно, сердце заходится, кипит внутри кровь, ударяет в лицо, и оно пышет, а страха нет. Всегда рядом, там, за поясом, нож, отец подарил, а потом прогнал Ирку со двора, чтобы начала она новую жизнь, хорошую. А сам и жена спились вконец, Ирина только приезжала хоронить...
…Егор жадно выпил две кружки студеной, из колодца, воды. С каждым глотком в груди становилось все холоднее, перестала кружиться голова. Переведя дух, Егор кивнул на возившегося с щенками мальчика, хотел что–то сказать.
— Сын. Мужа нет, на погосте лежит, -пояснила Ирина, быстро накрыла на стол, отрезала хлеба, налила квас, вынула из печки чугунок с картошкой.
— Ешь. Потом помоешься. Звать как? — строго спросила она, кивнула на стул.
— Егором, — парень сел, потом вскочил, кинулся мыть руки.
Не знающий ласки, привыкший к окрикам Авдотьи и молчанию отца, он как будто снова оказался дома, и это было неожиданно приятно. Любил он вот таких женщин — волевых, сильных, а как глянет, так внутри будто огонь раздувается, облизывает сердце, жарит нестерпимо, почти до беспамятства.
Руки не отмывались, и Егор почему–то стыдился своих черных ладоней.
— Трубочист! — звонко рассмеялась Ирина. — Ничего. У нас банька. Там и пропаришься…
Егор ел молча, также жадно, как до этого пил воду. Хотел похвалить хозяйку, но только смущенно буркнул, что «вкусно».
— Вечером, как работать закончите, приходи, париться будем! — Ирина распахнула дверь и кивнула, чтобы гость убирался вон из избы.
Мальчик, сидевший на лавке, с любопытством уставился на Егора, большого, мускулистого, потом глянул на мамку, мол, чего это ты затеяла?
Ирина и бровью не повела. Сама решит, как жить!..
…Егор уволился из бригады, получил расчёт, осел у Ирины. Та смеялась в лицо соседкам, которые журили, что не прошло еще достаточно времени, чтобы нового кавалера заводить.
— Не завидуйте, бабоньки! Просто у меня банька лучше всех вас! — Ира медленно уходила от колодца с ведрами, а Егор уже бежит навстречу, отнимает тяжелую ношу. А как он смотрел на свою жену… Огонь, а не любовь.
Иру звали и колдуньей, и развратницей, и деспотом в юбке, уж так она своим Егором командовала. Шагу он без ее ведома не ступал. Как при Авдотье. Привычка...
— Ты куда эту палку понес, окаянный?!.. А топор зачем взял?.. Куда в сапожищах?!.. Снега навалило, а ты лежишь, как медведь, надо же чистить!.. — не замолкала Ира, раздавала указания. — Шибче, шибче руби, а то так до вечера не управимся! — кричала она мужу, который возился с бревнами. — В сенях опять натоптал, убирай теперь сам, косолапый!
Другой бы после таких окликов сбежал давно, а Егор терпел, или вовсе не замечал. Надо — сделает, не так — переделает, трудно что ли?!
Мальчишку, Максимку, Ириного сына, на плечах катал, Ира ругалась, что уронит.
— Не уронит, мама! Папка сильный, ловкий какой! Гляди, как я могу! — И Максим уже стоит в полный рост на плечах отчима, поднял руки вверх и кричит:
— Оооооо!
— Слезай. Обедать пора. Егор, а ты к председателю сходи, искал он тебя, что–то хотел. Набедокурил что ли? — хитро прищурилась Ира. — Смотри, уволит если, то и я прогоню, мне такие не нужны! — Поджала губы, этакая ледяная царица, отвернулась, а потом сама себе тихонько улыбнулась, радуясь, что у сына есть теперь хороший мужской пример.
Не ругаться Ирина не могла, с детства привыкла, что так в семье заведено. Вот такая она, Иркина любовь, стерпишь — будешь самым счастливым, не стерпишь — скатертью дорога!
…Егор дошел до председателя, потоптался на крыльце, пригладил шевелюру, заглянул в прокуренную, душную комнату, угукнул что–то «выбивала».
— Ну что, Егор, хорошо ты у нас работаешь, славно, премию тебе выпишу, поедешь в город, жене и сыну гостинцы купишь. А заодно на курсы тебя определю, так–то! — круглый, румяный председатель, Николай Фёдорович, поднялся из–за стола, протянул Егору руку.
Тот растерянно пожал пухлую, с шершавинками на подушечках пальцев ладонь, потом сказал:
— Ира не отпустит. Ревновать станет.
— Отпустит. Она сама просила за тебя. Странная она у тебя баба, не пойму её. Подойдешь к вам, так крик вечно стоит, на тебя лается, что мой Полкан, а за глаза такие вещи про тебя говорит, заслушаешься. ЧуднО! — пожал плечами дядя Коля. — Так что с ее благословения поедешь, деньги у Клавки получишь, под роспись, и в начале сентября в путь. На неделю. Я адрес и бумаги сопроводительные дам. Всё, Егор, иди, некогда мне!
Председатель, повозившись на стуле, поскрипев им, снова принялся за работу, даже закряхтел, а Егор, растерянный, хмурый, пошел домой.
— Выгоняешь? В город отправила, зачем? Ты же мне и так в колхозе прохода не даешь, следишь, чтобы ни на кого не заглядывался, ревнуешь! — Егор, закурив, уселся рядом с женой, посмотрел на нее сбоку. Хороша! И непонятно, как лучше — так на нее глядеть или с другой стороны. Или вовсе не смотреть, а только чувствовать на щеке ее жаркое дыхание.
— Поезжай. Я уж как–нибудь переживу, а тебе надо расти. Надо, а не то разлюблю. Я, понимаешь, с запросами, требовательная! — Ирина вздернула подбородок. И Егор понял, она, Ира, жена, — и есть хозяйка его жизни, как решит, так он и сделает, чего уж…
Отучился, вернулся, привез жене и сыну гостинцы: Максиму — игрушки, Ире — отрез на платье.
— Красивый… — протянула Ира. — Да только мало взял, не помещусь я в нем скоро. Коляску бы лучше присмотрел!
И замолчала. А Егор растерянно смотрел на нее.
— Зачем коляску? — переспросил он.
— Подумай. Папаша… — усмехнулась Ирина, ушла в дом.
…Ребенка Ира носила тяжело, все ее раздражало, из всего, о чем бы не говорили с мужем, выходила ссора. Как бы Егор не бросил ее, и так трудно ему с женой, а тут и вовсе как с цепи сорвалась!..
Не бросил, все стерпел: и слезы, и упреки, и капризы.
Из больницы встречал, так Ира на него напустилась, зачем, мол, Максимку приволок?!
— Положено. Мать и брата должен встретить. Не чужие же! — упрямо пояснил Егор. — Семья, она вместе должна держаться.
Ирина посмотрела на него удивленно и очень внимательно. И как будто отпустило ее, теперь не надо ей отвечать за все, муж же у нее, настоящий, сильный, умный, можно довериться ему. И как она раньше этого не замечала?..
Жили славно, растили детей, отстроили новый дом, большой, крепкий, как сам Егор, срубленный из больших бревен, украшенный кружевами наличников и с петушком на коньке крыши. Достаток был, в колхозе Егора уважали, Иру привечали. Она изменилась, стала мягче, ласковее, добрее.
Выросли сыновья, Максим и Юрик, разъехались, кто куда, учатся теперь, шлют письма с веселыми рассказами о своей жизни, а вот в родном доме что–то стало совсем не весело и немного даже холодно.
Каждый день похож на вчерашний, все темы давно переговорены, споры закрыты, письма перечитаны, кажется, уж и нечем жить вдвоем.
Егор с Ирой так никогда до этого не жили, растерянно, тоскливо смотрели на освободившиеся места за столом.
Обмолвятся парой–тройкой фраз утром, потом вечером тоже как будто поговорили, но ни о чем, лягут спать, и опять молча, отдельно, хотя и в одной постели.
— Перегорела Ирка–то! Теперь цацей не ходит, пообломалась до корешка, посерела, — то ли с радостью, то ли просто с интересом обсуждает соседку Варвара Андреевна. — Не горит больше, Егора своего не клюет, почем зря, отпустила поводья.
— Стареет. Они, эти смуглянки, всегда так — горят ярко, да выгорают быстро. Смотришь, а уж сморчок и рот без зубов, — поддакивает Устинья Семеновна. — Егор по сравнению с ней жених еще завидный.
Женщины смеются, толкаются на лавке, представляют, как уведет кто–то у Ирки мужа, на старости лет оставит ее с носом.
Не прижилась она тут, не сроднилась с соседями, особняком держалась, нос задирала, вот теперь и пожинает плоды.
Ирина слышала эти разговоры, приходила домой, долго смотрелась на себя в зеркало, то надевала бусы, то проходилась по щекам пудрой, то вдруг вскакивала, стирала все с кожи, убирала в шкатулку украшения.
— Ни к чему это. Ишь, раззуделось у тебя, да? — говорила она самой себе. — Прошло твое время, живи, какая есть!
Но так жить было скучно, муторно, а как по–другому – непонятно.
Ира вдруг опять стала сварливая, острая на язык, даже иногда жестокая. Егора, потянувшего поясницу и уставшего, звала развалюхой и трутнем, дрова, которые он наколол, забор, что он починил, — все было плохо, уродливо, коряво.
Егор терпел. Ходил, сопел, мял в руках кепку, бил ногами пустые ведра, но терпел. Жена. Он ее любит. Когда–то полюбил, и все, теперь даже раскаленными щипцами из сердца не вынуть!
«Это она на людях хорохорится, тяжело бабе старость принимать, больно. А уж тем более такой царевне–лебедь. Ничего, вот зимой приедут дети, наладится всё. Переживем!» — утешал он себя.
Но и зима прошла, и весна наступила, приехали и снова отправились в город сыновья, а Ира не унимается. Пилит, мнет, точно молотком по голове стучит, окаянная…
… В тот день жена сказала, что будет возиться с тестом, а Егор должен заняться делами во дворе. Крыша сарая совсем прохудилась, починку откладывать больше нельзя, дорожки бы новыми досками выложить, а то прежние подгнили, наладить наконец антенну, а то телевизор есть, но ничего не показывает…
Ира все говорила и говорила, а потом ругала Егора, что руки у него кривые, что делает он все как ни попадя, что вот и не будет она его обедом кормить, ни одного пирога не получит, коли такой работник!
Ей бы остановиться, да куда там! Понесло под горку, закуролесило, самой противно, да уж не уняться, нет по пути кустика, былинки, за которые ухватиться бы…
Если бы муж тогда окриком осадил ее, да даже ударил, все встало бы на свои места, — он сильный, она покорилась ему, готова служить. Ире как будто нужно было доказательство, что муж все еще богатырь, не ушла из него былая удаль и стать.
Но нет, Егор не одернул её, громко хлопнул дверью, Ирина слышала, как он выругался, грязно, матерно, но хоть не ей в лицо, и то хорошо.
Женщина раскраснелась, сама себе удивляясь, что так ее занесло. Ну ничего, сейчас Егорка походит по двору, попинает опять ногами бревнышки, позлится, да и придет в избу. Ничего, надо подождать. Понимает же Егор, что Ире тяжело, немощь телесная мешает радоваться, не хочется примиряться ей с неминуемой дряхлостью, вот и злится на жизнь, а заодно и на мужа. Не вина ее в этом, а беда…
Ирина ждала, но муж не пришел. Она услышала, как вдруг хлопнула калитка, потом раздался шум мотора. Егор с соседом, дядей Мишей, куда–то уехали.
Скоро Михаил Петрович вернулся один, муторно, беспокойно побродил у Ириного участка, потом робко откинул петлю на калитке, зашел.
— Ирина Тимофеевна! А я вот тут сказать хотел… — обращаясь как будто к кусту смородины, начал гость. — Муж ваш, Егор–то,..
— У меня один муж, Егором и звать. Так что случилось? — Ира вышла на крыльцо, гордо вздернула нос.
— Уехал ваш муж. Я его на станцию сопроводил, так сказать. Вы его вещички соберите, он потом адрес пришлет, куда выслать. Вот и все, что я имел вам сообщить.
Михаил Петрович быстро ушёл, а Ира так и осталась стоять на крыльце, комкая в дрожащих руках полотенце.
Ушел, уехал! От нее, от своей Иришки… Подлец, иуда, буйвол и гусь!
Она металась по комнате весь вечер, прислушивалась, не идет ли Егор, ведь пошутил же он, никуда не денется!
Но нет, не пришел.
Заглянула на огонек Устинья Семеновна, принесла рыбы, муж, мол, подарил.
А сама так и глядит на Иру, как та мучается.
— Сама ты, Ирка, виновата. Мужик твой не красавец был, конечно, не семи пядей во лбу, но тебя всю свою жизнь терпел, это правда. Все твои капризы, крики и скандалы, что ты закатывала, — всё сносил безропотно, а среди своих мужиков говорил, что лучше тебя и нет никого, что за тебя бы пошел на все, лишь бы ты счастлива была.
— Да что ты, тетя Устинья, говоришь! И где же он, этот терпеливый влюбленный? Нет его, вещички сказал собрать. Выходит, есть на свете лучше меня, поищет и найдет, — невесело усмехнулась Ира, поставила перед гостьей чашку с чаем.
— Неправда твоя, Ира. Сама ты его выдавила, как чирей или занозу. Только вот место болеть еще долго будет, хотя и нет там уже ничего, не мешает. Живи и радуйся, а все равно саднит. Какой ни был, а все муж. Ты сама его приветила, помнишь? Нам всем носы утерла, мол, Егор твой — самый–самый, лучше нет. А теперь по–другому запела?
— Ничего я не пела. Характер мой он знал, жениться не расхотел. А как постарела, с лица стала не красавица, так и предал. Мужики, они, правильно говорила мама моя, покойница, ветреные, как ковыль. То в одну сторону клонится, то в другую. Найдет себе молодуху, глядишь, еще раз женихом походит и… — Ирина вскочила, отвернулась, сердито уставилась в окно, согнала с подоконника кота, оттолкнула пепельницу мужа — нечего ей тут теперь стоять!
— Ой, Ирка! Уж и дети у тебя есть, и годы за плечами, а глупая ты, как коза моя, Анька. Мужик с тебя пылинки сдувал, молился, как на икону, уж не знаю, по глупости ли или от красоты да ласки ночной твоей неземной, но души не чая, терпел такое, от чего мой бы давно розгами меня отходил. Максимку твоего принял как родного. А тебе вожжа под хваст попала, и понеслась кобылка в чисто поле. Неблагодарная ты что ли или не любишь… Не умеешь как будто. Всё тебе надо власть свою показать! Показала, доконала мужика, теперь сиди одна. За чай спасибо, только горький он у тебя, видать, слез много накапало. Прощевай!
Устинья Семеновна быстро ушла, а Ира еще долго стояла вот так, у окна, не замечая, что дверь распахнута настежь, и ползет в избу вечерний холод, облизывает ее голые ноги, и чай давно остыл, теперь только выливать…
Характер, будь он неладен! Такой у Иры характер. Мать попрекала ее, что Ирка никудышная, лишняя, обуза, что ничего путного из нее не выйдет, только хлеб горазда трескать, что родили ее по горькой ошибке, некому было «от бремени» избавить, вот и родили.
Иришка обижалась, плакала, кричала в ответ, что это неправда, что папа ее очень ждал, а когда родилась у него такая дочка, свечку в церкви в благодарность поставил. Мать только усмехалась, глядя пьяными глазами на девочку, а потом отворачивалась. Не любила.
Так и привыкла Иринка кричать, как чайка, протяжно, жалобно, тревожно. Летит по жизни и каждому доказать хочет, что ее обижать нельзя, что она сама все знает, умеет, не подступись.
Только ночами, когда никто не видел, кроме Егора, Ира складывала крылья, мирно спала на его плече, шептала о том, как любит, как жить без него не может, задохнется, если он уйдет. За это Егор, наверное, ее и любил…
Ушёл. Не задохнулась. Выцвела только вся, скрючилась, замолчала. Вечерами долго сидела у окна, ждала…
Он прислал письмо со своим новым адресом, она собрала вещи. Михаил Петрович хотел отвезти, но Ира не дала. Поехала сама.
…Он увидел ее, стоящую у проходной общежития, в черной косынке и сереньком плаще, ка побитая, голодная собака, тощая, бесцветная. У ног — чемодан.
Стоит Ирина, дрожит, ведь сегодня промозгло и моросит. Могла бы попроситься к вахтеру на проходной, но нет…
— Ира? Ты что здесь? Я же просил Михаила Петровича приехать! Заболел он что ли? — Егор быстро повел жену прочь от любопытных глаз новых сослуживцев.
— Нет, здоров. Ну что же он будет чужие чемоданы таскать! Я сама. Значит устроился тут, да? И как? Поди, много утешительниц нашлось? — Ирину так и распирало от обиды и отчаяния.
— Я не мальчишка, чтобы меня утешать. Устроился хорошо, деньги буду тебе высылать, если ты за этим приехала.
— Не нужны мне твои деньги. И ты мне не нужен, понял? Ушел? Больше не приходи. В один конец дорога. И детям скажу, как есть, понятно?! — Ира говорила тихо, строго.
— Понятно. Только ты им, детям нашим, еще скажи, что любить ты не умеешь и никогда не умела. Властвовать, унижать, командовать — это да. А любить — куда уж, тут душа нужна, а у тебя ее нет. Извини, Ир, у нас банный день, некогда с тобой болтать. Прощай.
Егор ушел, забрав с собой чемодан. Даже не оглянулся. Хотел, даже головой мотнул, было, но удержался. Гордость что ли проснулась? Мужская обида ли верх взяла. А может быть, просто сил не было. Ведь если оглянется, то уже не уйдет…
Ира и не замечала раньше, как он постарел, даже похудел как будто. Не болен ли?..
Приехав домой, она легла на кровать, накрылась мужниным тулупом, зарылась лицом в колечки меха и замерла…
Приходили какие–то люди, что–то говорили, совали под нос чай и настойку, вызывали врача, а Ира только мотала головой, ей ничего не нужно. Сама все сгубила, значит, и жить ей незачем…
Вызвали сыновей, те уговаривали мать поехать в больницу, поесть, предлагали перебраться к ним, бранили, ластились, но всё впустую. Ира мягко отодвигала их руки. Ни к чему это…
…Он приехал, когда она уже не различала: ночь сейчас или день, лежала комком под тулупом, спала.
— Ира! Каши что ли свари, есть охота! — услышала она сквозь сон, улыбнулась, ведь хороший сон, про прошлое… — Ирка! — крикнули опять. — Я дров наколю, дома совсем холодно!
Егор вышел, зашушукался с кем–то, заохала в сенях Устинья, захлопали двери, раздался мерный звук топора во дворе, потом печь затрещала, загудела, по избе полилось сухое, пахнущее спичками и деревом тепло.
Ира медленно села. Голова кружилась, ноги стали совсем слабые, не встать.
Она хотела сказать опять что–то грубое, острое, прогнать, но только схватила мужа за руку, прижалась к ней щекой и заплакала.
Егор много раз видел раньше, как Ира плачет во сне, пугался, будил ее, но она только отмахивалась, мол, сон страшный приснился.
А сейчас все наяву, слезы, трясущиеся губы, страх в глазах.
— Ну чего ж ты, моя лебедушка, расстроилась? Да не уйду я больше никуда. Один раз тебя выбрал, один раз и жизнь проживу. Трудная она у нас с тобой, с колючками, но другой мне не надо, — Егор погладил жену по голове, как маленькую. — Давай–ка на стол накрывать, а потом в баньку пойдешь. Хороша банька, сам топил. Ну, давай…
Ира кивнула, но никуда не пошла, так и сидела, ухватившись за руку мужа, боялась, что он пропадет, исчезнет.
Нет, есть у Иры душа, раз так болит внутри, жжется. Души иногда каменеют, иногда становятся холодными, но потом оттаивают, сочатся слезами, истосковавшись по ласке…
Ира и Егор опять живут вместе, она опять покрикивает на него, распоряжается, но каждый вечер просит за всё прощения — у Бога и мужа. Потеряв однажды, она боится потерять снова. Не переживет, не выдержит.
Егор прощает. Сам не безгрешен, чего уж теперь! Он сам выбрал себе жену, сам перед людьми обещал, что станут они одним целым, значит, идти надо до конца. Да и без клятв этих Егор знает: случись что с Иркой, не переживет. Тоже уйдет вслед за ней. Колючая у нее любовь, трудная, но такая горячая, что тело млеет, а сердце стонет.
— Ирка! — зовет, проснувшись ночью мужчина, не застав жену рядом. — Где ты?
— Тут. Плохое приснилось, воды встала попить. Ты спи, Егорушка. Завтра дети приедут, праздник будет. Спи, — шепчет Ирина, галдит мужа по колючей щеке.
Если бы можно было прожить жизнь заново, Ира бы попробовала, глаза долу держала, рта бы не раскрыла. Но нельзя. Живет, как умеет, молится, чтобы дал Бог еще вместе с мужем побыть, надышаться. Колючая у Иры любовь, с шипами, но для Егора лучше нет, он пробовал прожить без нее, не вышло. И ладно…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".