Я припарковался за квартал. Оставил двигатель работать. Не притронулся к конверту на соседнем сиденье.
Он уже был открыт — лист внутри скручен, вздут от пота и времени, его слишком много раз разворачивали и сворачивали. Я выучил наизусть каждое слово, каждый процент, каждое убийственное отсутствие генетического совпадения. Мне не нужно было перечитывать. Но я все-таки перечитаю. Наверное, сегодня ночью. И каждую ночь после.
Меня трясло. От ярости. От стыда. От чего-то еще темнее.
Он сидел в бустере, тихо дремал.
Она не видела меня больше десяти лет. С самого похоронного дня. С тех пор, как мы похоронили Лео — нашего сына, моего сына — на участке, укрытом кипарисами и длинным молчанием. Ему было пять. Он упал в соседский бассейн, пока все смеялись у гриля.
Я никогда не переставал видеть тот день. Никогда не переставал желать, чтобы услышал тот всплеск, который никто не заметил.
Врачи действовали быстро. Слишком быстро. «Гибель мозга. Нет реакции. Пора отпускать». Я пробовал всё. Выпрашивал. Барокамеры. Вторые мнения. Позвонил даже неврологу из Нового Орлеана, специалисту по чудесам. Держался обеими руками.
Она отпустила.
Меня переспорили.
Горе выжгло меня изнутри. Оставило хрупким, пустым. Я плыл по форумам, группам в Facebook, наблюдал, как другие родители пытаются жить, будто ничего не случилось. Пытался и сам. Встречался, переезжал, пил. Но мир сузился до одной невозможной мечты.
Тогда я нашёл их.
А может, это они нашли меня.
Клиника в стране, о которой никто не говорит. Без адреса. Без чеков. Только координаты и череда встреч насчёт денег.
Они называли это «селективная генетическая реконтивация». Будто выращивали помидоры.
Им нужно было совсем немного, сказали они. Детский молочный зуб. Прядь волос. Лоскут пуповины, прижатый между восковой бумагой в старом альбоме.
Я отдал им всё. Перевёл деньги. Подписал бумаги — будто бы документы на усыновление, скрытые под слоем юридического жаргона и запечатанные незнакомыми печатями.
Через год я был на мели — но они вернули мне Лео, моего прекрасного малыша.
Те же глаза. Тот же смех. Та же привычка дёргать меня за рукав, когда вот-вот уснёт.
Это было идеально. Я был вне себя от счастья.
Я переехал на другой конец страны. Сменил имя. Начал заново. Никому не сказал — даже ей. Это было эгоистично. Чудовищно. Но казалось спасением.
Я растил его, и каждый день был вторым шансом, которым я не разбрасывался.
Пока на прошлой неделе… Лео снова исполнилось пять.
Педиатр назначил рутинный генетический тест — «чтобы проверить возможные лекарственные аллергии», как она сказала. Я согласился сдать анализ и сам.
А потом раздался звонок.
— Сэр… произошла ошибка. Ребёнок, которого вы привели, — он биологически не связан с вами. Никак.
Ноль совпадений. Ноль пересечений. Пусто.
А значит, Лео всё ещё клон.
Но не мой.
И в мире существовал только один человек, кто мог дать вторую половину его ДНК.
Женщина, с которой я собирался встретиться впервые за десятилетие.
Она уставилась на результаты, руки дрожали.
— Я боялась этого дня, — прошептала она, и на миг я увидел её — не ту женщину, которую ненавидел, а девушку, на которой женился. Бледную, испуганную. Преследуемую тенями.
— Я думала… надеялась, что он твой. Но не знала наверняка. Это случилось, когда тебя не было… Мой начальник, он… он принудил меня. Я не говорила, потому что не хотела, чтобы это стало реальностью. А потом Лео умер…
Её голос сорвался.
— …и я решила, что, может, так всё и закончится. Всё. Этот кошмар.
Мои кулаки медленно разжались.
Повисла долгая тишина, та, что растягивается в пустотах старой боли.
— Прости, — сказала она.
— И я, — выдавил я.
Мы стояли, как статуи — горе, вина и прощение вырезали нас изнутри. Потом она взглянула мне за плечо, на улицу, на машину у тротуара.
— Это ребёнок в твоей машине…?
Она запнулась, в голосе прозвучала нежность. Тихое удивление.
— Я усыновил, — гладко солгал я.
За слезами расцвела маленькая улыбка. — Он делает тебя счастливым? — спросила она.
Я кивнул. — Он хороший мальчик.
Мы обнялись — двое родителей, разрушенных и заново собранных потерей, — и я почувствовал странный покой, будто эта страшная рана может затянуться коркой.
Но потом… она вышла наружу. Всего на пару шагов. Достаточно, чтобы снова увидеть машину.
И Лео… Лео повернулся, каким-то образом приподнялся в своём бустере. Прижал ладонь к стеклу.
Она увидела его.
Не фото. Не воспоминание.
Его.
Что же я думал.
Её выражение рухнуло на глазах. Рот открылся, но звука не было. Она отступила, глаза широкие, руки прижаты к груди.
Я развернулся. Сел в машину. Пристегнулся.
Она уже звонила.
Я дал звонку идти.
Потом выключил звук.
Она продолжала звонить.
Я тронулся под её крик моего имени.
И его.
Она увидела его. Она знала. И никогда не забудет это лицо.
Но у меня были документы. Паспорта. Чистые имена.
Лео заерзал в кресле, возбуждённый тем, как быстро я еду.
Я потянулся к его руке.
— Немного осталось, дружок, и мы будем дома, — сказал я.
И мы ехали. В сумерки. В наш второй, украденный шанс.