Мне тридцать три. Я учитель русского языка. Точнее, был. Школа у нас обычная. Не элитная, не провальная. Средняя. Со средними детьми, средними стенами, средними окладами и — вот это, кстати, отдельно хочется подчеркнуть — необычайно самоуверенной директоршей. Такой, знаешь, типичной: строгий каре, уверенный голос, деловой тон с оттенком презрения ко всем, кто не умеет кивать с нужной скоростью.
Я пришёл в эту школу пять лет назад. Молодой, полный надежд. Хотел работать с подростками. Говорить с ними о Чехове, о внутренней речи, о чистоте языка. Хотел учить не только грамматике, но и нюансам, смыслам, подтекстам.
И сначала получалось.
Они слушали. Смеялись на уроках. Писали сочинения не по шаблону, а — как умели, но по-настоящему.
Но потом — по нарастающей. Новая отчётность. Бумаги. Охапки методичек. Бесконечные таблицы. И директор со своими «инициативами».
В какой-то момент школа перестала быть школой. Стала... предприятием? Обслуживающим центром? Или армией, где все ходят по строю?
А потом был тот самый август.
Готовимся к 1 сентября, как всегда. Уроков нет, но все должны быть. Ключевое слово — «должны».
Завуч звонит мне в 8:30 утра:
— Илья, ты где?
— Доброе утро. Я дома. У меня на сегодня никаких указаний не было.
— Ну как же! Полы же надо покрасить в кабинете №17. Директор просила!
Я, мягко говоря, опешил.
— А зачем я? Я же преподаватель.
— Ну, Илья, у нас каждый год так. Своими силами. У нас нет бюджета. Ну ты же понимаешь...
Нет, не понимаю.
Я пришёл.
Пустая школа. Запах краски уже стоял в коридоре. В учительской — три женщины с малярными валиками.
На меня смотрят с облегчением. Мол, пришёл-таки.
А я стою и понимаю, что... что-то внутри меня не даёт согнуться.
Через час заходит директор.
Голос жёсткий, уверенный.
— Что ты стоишь? Ты же русский ведёшь. В 17-м кабинет твой. Бери кисточку.
Я молчу.
Она повторяет. Уже с интонацией приказа:
— Ты меня слышал?
И вот тут я сказал:
— Я — учитель. Не маляр. Не плотник. Не разнорабочий.
— А кто же тебе пол покрасит? — удивилась она, как будто я спросил, кто ей кофе принесёт.
— Наверное, тот, кто за это получает зарплату, — сказал я. — Но точно не я.
В кабинете повисла тишина.
Такая, знаешь, густая.
Одна из учительниц — Валентина Сергеевна, биолог — шепнула:
— Не кипятись. Ещё же работать...
А директор сказала спокойно, как будто констатировала факт:
— Если ты считаешь, что не обязан — тогда, Илья, пиши заявление. По собственному.
В этот момент я понял: всё.
Это не педагогика. Это не про детей. Это про слом.
Ты или подчиняешься — или уходишь.
Я выбрал уйти.
Когда я пришёл на следующий день с заявлением, никто не удивился.
Ни директор. Ни завуч. Ни коллеги.
Кто-то даже облегчённо выдохнул: «Молодой, найдёт себя».
Кто-то шепнул в спину: «Слишком гордый».
А кто-то просто отвернулся.
А я?
Я чувствовал свободу и глухую боль.
Потому что я правда любил преподавать.
Но не в таких условиях.
Не с кисточкой.
Не с угрозой.
Не с «ты обязан, потому что у нас так принято».
Ты знаешь, я ведь не против помочь. Я и доску сам когда-то вешал, и жалюзи на окно. Да не в этом дело. Дело в системе, которая приняла за норму — требовать невозможное.
Которая считает, что учитель — это дешёвая рабочая сила.
Что можно заменить зарплату лозунгом «для детей».
Что можно сломать достоинство — и человек всё равно останется. Куда он денется?
А я вот ушёл.
Сейчас я работаю репетитором.
И впервые за много лет — не чувствую тревоги в воскресенье вечером.
Не думаю, что мне завтра скажут: «Принеси краску», «Помой окна», «Подпиши, что ты был на субботнике».
Я работаю на себя.
С детьми, с родителями, с уважением.
Да, меньше стабильности. Но больше — жизни.
Я больше не чувствую себя винтиком в системе, где не уважают твоё «нет».
А уметь говорить «нет» — это вообще, мне кажется, главная защита от выгорания.
Я не герой. Я просто не смог.
И вот сижу, пью чай.
Думаю: а если бы я тогда согласился?
Красил бы сейчас полы?
Жалел бы?
Да.
Пожалел бы. Но только о том, что не ушёл раньше.
Группа ВКонтакте — https://vk.com/andreymath
Телеграм-канал — https://t.me/+QrWp-Z4VyKJkNzRi