– А по этим телефонам на межгород позвонить можно?
– Звони, только надолго не занимай. Вот этот зеленый – межгород.
Борис подменял товарища на коммутаторе. Тому срочно было нужно отлучиться по семейным делам. На зелёный телефон смотрел долго – никак не решался позвонить.
Телефоны тут у них в рабочем поселке, конечно, были. Пожалуйста: телеграф, почта. Но вот так надолго оказаться наедине с телефоном междугородним пришлось впервые за эти десять лет работы и жизни здесь.
Борис давно был обижен на близких. Уехал из дома, бросив в сердцах, что они больше о нем не услышат никогда. Старшего брата Александра, можно сказать, ненавидел. Ленка, сестра, была моложе его – чего с нее, со школьницы, взять. А Светлана, старшая, встала на сторону брата.
Мать Бориса любила, пестовала, спасала из трудных ситуаций, занимая деньги у Сашки и Светланы. А Борис все время считал, что ему просто временно не везёт, но скоро... совсем скоро он выкарабкается и всем докажет, что и он чего-то стоит.
Доказательство это подзатянулось. Когда ему было тридцать пять, они до драки поссорились с Сашкой. Вот тогда Борис и начал искать – куда б уехать. Машиностроительный техникум он так и не закончил, но даже справка о двух курсах помогла – он улетел на Анадырь, и вот уж десять лет менял места работы в этих северо-восточных краях.
Первое время писал матери. А потом и на нее решил обидеться. Было ему тут нелегко, он откровенно скучал по дому, и оттого злился.
А сейчас отлегло. Нет, брата он не простил. Но с матерью и Светланой сейчас пообщаться хотелось. Ленка для него так и осталась девчонкой с косичками. Похвастаться ему, если честно, было особо нечем. Жил он с женщиной, гражданским браком в ее квартире. Вернее – комнате.
Деньги у него были, но для покупки собственного жилья даже здесь, на Чукотке – маловато. Да и не собирался он тут оставаться.
Татьяна, гражданская его жена, это чувствовала, и отношения их в последнее время шли волнами. Сейчас в квартире они жили одни, соседи съехали, продавали вторую комнату. Таня предлагала ему – купить, взяв кредит, но он отказывался.
Он ещё не решил, будет ли с ней до конца. У Татьяны сын служил в армии. И сюда она тоже приехала на заработки.
– Ты инфантильный, Борь. Трудно с тобой.
– Я? С чего это ты так решила?
– Ты боишься ответственности. Тебе сорок пять, а отвечать так ни за кого и не научился.
– А за кого мне отвечать? И зачем?
– Правильно, не за кого. Потому что ты больше всего на свете бежишь от этого. Всё боишься: вдруг да свалится на тебя такая тяжесть.
Борис спорил, но понимал, о чем говорит Татьяна. Да, он не хотел брака, боялся заводить детей – считал, что не готов. Да и на работе особо инициативным никогда не был. Плыл по течению.
А теперь он смотрел на междугородний телефон и никак не мог решиться позвонить. Номер домашнего телефона он помнил.
Но размешивая сахар в стакане чая, вдруг решительно повернулся к телефону и номер набрал:
– Алло, – раздалось на том конце, голос мужской незнакомый.
– Здравствуйте, – он зачем-то прикрыл трубку ладонью, хоть в здании находился один, – А это кто?
– А Вы кто? Извините...
– Мне б Курилову Зинаиду Николаевну ...
– А ее нет. Она не здесь живёт.
– А где?
– Извините, а кто ее спрашивает?
– Это Борис, я сын ее...
– Борис? Какой..., – на том конце замолчали, трубка стукнула, и вскоре раздался голос женский.
– Але.
– Здравствуйте, мне б Курилову Зинаиду Николаевну, – повторил Борис.
– Боря, ты?
– Свет, ты что ли?
– Нет, это Лена.
– Ленка? О, привет. Ты выросла? Голос совсем взрослый стал. А мужик этот кто?
– Мужик? А... это Слава, муж.
– Ты замужем уже?
– Да, и уже с ребенком. А ты живой, значит?
– Живой. Чего мне сделается.
– А чего не писал? Мы искали тебя, ну ... Саша. Мама очень волновалась.
– Он найдет, как же. А не писал ... Так чего писать -то? Живу да живу.
– Мама волновалась, – повторила она с какой-то грустью.
– Так вот и звоню, а где она?
На том конце замолчали, и у Бориса неприятно защемило сердце – умерла?
– Где она, Лен? Она жива?
– Жива. Только живёт не здесь.
– А где? Где она? Мне б поговорить с ней.
Заплакал ребенок.
– Ты прости, я не могу говорить. Позвони позже, пожалуйста, – и в трубке раздались короткие гудки.
Борис растерянно смотрел на телефон. А позже это когда? Уже десятый час вечера. Но теперь он точно решил перезвонить через полчаса, а через пятнадцать минут рука сама начала набирать знакомый номер. Но телефон оказался занят.
Звонит Светке и Сашке, сообщает новость? Кольнуло неприятно. Они там все вместе, по-братски, а он – один.
Через полчаса набрал опять.
– Мама в пансионате, Борь. У нас тут недалеко, в Красном селе, – сообщила Лена.
– Это ... Это в доме престарелых что ли?
– Да. Она болела долго... И теперь не здорова.
– Сдали! Вас же трое там, неуж матери места не нашлось?
Лена молчала.
– Чего молчишь? – он сжал кулаки.
– Просто не хочу говорить в таком тоне.
– В каком тоне? Я просто спросил. Ладно ты, девчонка совсем. А Саня чего? А Светка?
– Давай я тебе телефон Саши продиктую.
– Давай... Нет... Не хочу с ним. А У Светки есть телефон?
– Рабочий. В рабочее время звонить надо.
– Давай...
Злость накатывала. Так уж брат защищал мать, так много говорил о ее горестях из-за него, из-за Бориса, утверждал, что все болезни матери только из-за него, и жизнь он ей всю испортил.
И что в итоге?
Борис уехал, а мать сдали. Он вспоминал материнские слова, ее глаза, письма и наставления. Он понимал, что прошло десять лет, что она постарела, но никак не мог представить ее, хваткую и строгую, в стенах дома престарелых.
Татьяна дежурила. Утром следующего дня он напросился на коммутатор, чтоб позвонить сестре. Сейчас тут он был не один, в кабинете сидели женщины, говорить было не совсем удобно.
– Свет, здорово. Это Борис.
– Да я уж поняла. Слава Богу, нашелся.
– А вы искали?
– Искали. Мать же извелась вся. Но разе тебя найдешь? Чего не писал -то?
– Да...так вышло. Свет, а чего это вы мать-то из квартиры выселили?
– Да никто ее не выселил.
– Как это? Ленка ж сказала – она в Красном, – говорить тут при всех о доме престарелых не хотелось.
– Да, там. Привозим иногда погостить. Но сейчас у Лены мальчик родился ...
– Какой мальчик? Вы обалдели там что ли? Свет, ты-то как могла? Неуж не могла её к себе забрать?
Светлана молчала, а потом заговорила уже другим металлическим голосом.
– Ааа... Так ты поучить нас звонишь? Вон оно что. А ты сам ее забрать не хочешь? Не догадываешься по чьей милости инсульт ее хватил, а потом град других напастей? Нет? Так ты приезжай и забирай. Чего ты? А? Братик. Приедешь?
– Приеду! – выпалил Борис и бросил трубку.
Сердце его колотилось, он долго держал руку на трубке. Кто-то звякнул посудой, он огляделся, пришел в себя.
Злость копилась внутри. И в течении рабочего дня он твердо решил, что мать из дома престарелых заберёт. Докажет этим "родственничкам", кто настоящий сын. И матери поможет.
– Тань, звони Понкратовым насчёт комнаты. Надо брать.
– Ух ты! Созрел?
– Созрел. Я мать забираю из дома престарелых.
– Чего-о?
– Мать, говорю, забираю. Чего непонятного?
– Аа... Ну-ну...
– Эти сволочи ее в дом престарелых сдали. Представляешь? Гады!
– А ты с ней-то говорил?
– Нет. Как я поговорю?
– А почему сдали?
– Почему, почему. Не нужна потому что никому. В квартире Ленка с новым мужем. Остальные забирать не захотели. Сашенька деловой ручки марать не хочет, наверное.
Татьяна мыла посуду, молчала.
– Чего молчишь-то?
– А чего говорить. Решил забирать – бери. Только сначала жилье заимей. Насчёт комнаты позвоню.
– Так ты не против?
– Я? А при чем тут я? Это твое решение.
– Так ведь ...ну... Вы же женщины, чтоб ужились, чтоб... Чего и спрашиваю.
– Нет, Боренька, ты не это спрашиваешь. Ты спрашиваешь – согласна ль помогать? Скажу сразу – нет. И не потому что злыдня я такая, старому человеку помочь не хочу, а потому что тебя очень хорошо знаю. Ты сейчас опять, как ребенок, не понимаешь ответственности, не знаешь ничего о матери, не попытался даже узнать. Так что дело это исключительно твое: хочешь – забирай. Вот только в свою отдельную комнату. И проблемы все решай сам.
– Значит так, да?
– Именно так.
– Хорошо. Хоть насчёт комнаты позвонишь?
– Позвоню ...
Три месяца Борис оформлял жилье. Он взял кредит, выкупил вторую комнату в их общей теперь с Татьяной квартире. Она была довольна. О матери его не спрашивала, да и он больше не заговаривал. Это его дело.
Первый раз у него появилось свое собственное жилье. Он ходил по комнате и не верил. Надо же, такая ответственность – его дом. С желанием взялся за ремонт, он затянулся ещё на три месяца.
Наконец, к зиме он взял отпуск, купил билеты на самолёт и поезд. Дорога предстояла дальняя. Он волновался.
Перед тем, как сесть в самолёт, разволновался ещё больше. Куда он летит? Может повернуть назад? Как будет он с матерью жить? Сможет ли?
Вспомнилась служба в армии. Казалось, что стоит он перед открытым люком вертолета, готовый к прыжку. Ему страшно, но всё уже решено, назад возврата нет: руки скрещены на груди, за спиной уложенный купол парашюта.
Вероятно, он соскучился по поездкам – дорога его была вполне интересна. Он был говорлив, весел, много спал.
В Липецк поезд пришел рано утром. К родне он решил не ездить, направился сразу в Красное. Чемодан оставил в камере хранения, с собой взял только новенький респектабельный дипломат. Хотелось предстать перед матерью этаким преуспевающим: ботинки чехословацкие, светлое пальто, кепка меховая.
Здание дома престарелых выглядело ухоженным, но оно всё равно несло на себе отпечатки какой-то обречённости. Странно, но здесь были ему рады. Видимо, здесь рады всем.
И все же внутри – давящее одиночество. Пока он ждал вахтершу, к нему подошёл старичок с каталкой. Он внимательно всматривался в глаза гостя, задавал вопросы, ему все было интересно. Борис чувствовал себя неуютно.
Видимо, про обитателей этого дома давно все забыли и они тянулись к общению. В современном мире, мире с призывами к комфортной беззаботной жизни, до них никому нет дела.
Дед говорил, что тут всё замечательно, хотя вопроса об условиях Борис не задавал. Наверное, так дед пытался заглушить ноющее сердце, уйти от мучительного соприкосновения с реальностью, забыть о казённой палате, еде и койке.
Наконец, Бориса пригласили. Заставили снять ботинки и надеть тапочки. Тапочки были стоптанные, тёмно-коричневые.
Вообще-то, он ждал, что мать выйдет к нему. Обтер ботинки, обдумывал слова, какие скажет ей, представлял, как бросится она ему на шею и будет плакать. И он непременно успокоит ее и пообещает, что отсюда заберёт.
Как же счастлива будет она после этих слов!
Медсестра завела его в палату.
– Только продукты оставьте тут. Ей ничего не давайте ни в коем случае, мы сами ее потом накормим.
Борис уже смотрел на спину матери. Медсестра увела соседку – полную женщину на костылях.
На кровати, спиной к нему, сидела мама. Она смотрела в сторону окна.
Он тихонько поставил дипломат и пакет с продуктами, обошел койку. Глаза мамы забегали, она никак не могла поймать его взглядом, закачала головой.
Борис опешил. Мама? Да, это была она, но казалось, что перед ним – женщина совсем старая. Волосы ее побелели, лицо покрылось глубокими морщинами.
– Мама, – Борис выдохнул, сел рядом, взял её за руку.
Она наконец сфокусировала на нем взгляд.
– Я уже ела сегодня, – вдруг произнесла.
– Ела? Ну да. А я вот тебе тоже привез, – он вскочил, взял пакет, сунул ей в руку зефирину. Она ее взяла, но посмотрела как-то равнодушно.
– Мам, ты что? Ты меня не узнала? Я же Боря. Борис. Сын твой. Вот приехал.
Она немного растревожилась, опять посмотрела на зефир и повторила фразу:
– Я уже ела сегодня.
– Да, я понимаю. Ела. Как ты тут вообще? Сашка-то хоть приезжает? – стало тоскливо-тоскливо, даже злость на брата прошла.
– Сашка? Так он снег расчищает. Вон сколько снегу-то намело.
– Мам, а ты меня совсем не помнишь? Я – Борис.
– Помню, – кивнула она, – Я всё очень хорошо помню. Очень хорошо.
Борис понимал – не вспомнила.
Он не знал, о чем ещё спрашивать и стал рассказывать всё, что приходило ему в голову: про самолёт, про Чукотку, про свою работу. Мама слушала, широко раскрыв глаза, кивала.
И Борис говорил и говорил. Он боялся спугнуть что-то настигшее его здесь, что-то намного значимее, чем вся эта его ссора с братом и сестрами, вся его жизненная суета. Ему хорошо было сидеть, держать трясущуюся руку матери, смотреть в её глаза, налитые каким-то глубоким великим сиянием. Вот тут было все правильно, все верно.
А там ...
Понимала ли она? Слышала ли? Но она мягко улыбалась ему.
– Мам, а хочешь я заберу тебя? Увезу отсюда? Хочешь? – Борис распылился.
– Конечно - конечно. Тут форточки открывают в одиннадцать. Проветривание. А мы гуляем в коридоре.
– Какие форточки, мам? Ты со мной поедешь?
– Поеду, – кивнула, а пока кивала взглядом поймала зефирину, которую так и держала в руке, – Это что? – подняла ее к окну, разглядывая на свет.
– Это зефир, мам. Откуси, – он поднес ее руку ко рту, и она аккуратно куснула зефир.
– Вкусно?
Она жевала, некрасиво чавкая, а потом вдруг неожиданно и сильно закашлялась. Она наклонилась вперёд, кашляла, рыгала. Борис испугался, выбежал в коридор, прибежала медсестра.
– Что-то дали? – спросила на ходу.
– Зефир.
– Я же просила...
Медсестра скоренько из специальной бутылки дала матери воды, уложила на бок, закинула ее ноги.
– Слушайте, Вы что, первый раз?
– Да, я не видел маму давно. Вот приехал. Забрать бы ...
Она глянула на него сердито.
– Ну, чтоб забрать, много нужно. Ей же специальный уход нужен. Но дети Зинаиды Николаевны всё предусмотрели, всё приобрели. У нее хорошие персональные медикаменты и медтехника, и уход дополнительный оплачен. Она почти не ест сама, на энтеральном питании, кормим все чаще через зонд. Это вам совместно решать надо.
К ним заглянула пожилая санитарка в халате, подошла к лежащей матери, потрепала по голове:
– Ты что это, Зиночка? Напугала нас.
Она начала убирать на тумбочке. Мать смотрела на нее с благодарностью.
– Я что, не могу ее забрать сам, без них? Я же сын, – Борис смотрел на мать и уже очень сомневался в своем желании – мать увезти.
– Нет, не можете. Вы не являетесь ее опекуном. Она же больной человек. В первую очередь нужно поговорить с родными, а потом уж с нашим врачом. Вернее, врачами.
– Я ведь не знал, что она больна.
– Как не знали? Она ведь уж четыре года у нас. И привезли ее уже больную. К сожалению, время не лечит, – вздохнула медсестра.
– Не знал, – развел Борис руками.
Медсестра и санитарка ушли, в комнату привели вторую женщину. Она смотрела на него с какой-то жалостью.
– Она помнит Вас, – грудным зычным голосом сказала соседка.
– Что?
– Помнит. Иногда всех четверых вспоминает, а Вас особенно жалеет. Так что не сомневайтесь – помнит. Болезнь, просто...
Борис ничего не ответил. Не поверил. Наверное, тоже больная.
Нужно было уходить. Борис подошёл к окну, глубоко вздохнул. И не от того, что забрать мать нельзя по юридическим соображениям, а оттого, что понял он – ему не справиться.
– Мам, пойду я. Я ещё завтра к тебе приеду. Ты жди, ладно.
И тут мать подняла понятливые знакомо-пытливые глаза:
– Боренька? Вернулся?
Он упал на колени рядом с койкой.
– Мам, да-да! Это я, Борис. Вернулся, да! Живой! Видишь? – он взял её за руку, а она, как в детстве, потрепала его другой рукой по макушке.
И стало так мирно на душе от этого прикосновения.
– Вот и ладненько, хорошо это. Сашенька тебя очень ждал. Очень.
– Саша? Брат?
Мать кивнула и закрыла глаза. Рука ее расслабилась, упала – мама спала. Он радостно объявил медсестре, что мама все вспомнила, но она новость эту встретила без восторгов. Попросил остаться, подождать, пока мама проснется.
Ему разрешили остаться на территории. Он побродил по аллеям. Тут гуляли старики. Они были разные. Угрюмые и весёлые, старающиеся приспособиться к местным условиям жизни, и другие – полностью равнодушные ко всему.
Вскоре все потянулись к обеду, в коридорах запахло гороховым супом. Наверное, маму кормят. Борис ждал. Спешить ему было некуда. Он вспоминал мамино гостеприимство, ее борщи и блины. Наваливалась тоска по тому времени.
Вот они отмечают Первомай. Они с Ленкой дома, потому что ходили на демонстрацию с родителями, ждут Сашу и Свету. Те прилетают, свежие, шумные, пахнущие весной. А он смотрит влюблёнными глазами на старшего брата. Он мечтает быть таким, как Сашка...
И куда это все исчезло? Как так случилось, что эта привязанность и любовь превратилась в ненависть?
На этот раз мама его не узнала. Опять ушла в свой крохотный мир.
– Вы не расстраивайтесь. При ее заболевании такие проблески сознания бывают. Правда со временем их все меньше, – пожимала плечами медсестра, – Все равно хорошо, что навестили. Такая вспышка сознания, своеобразный стресс, на пользу ей. А я завтра все доложу доктору.
– Скажите, а как часто навещает ее моя родня? Просто... просто, понимаете, мы не общаемся.
– Дети? О, Зинаиду Николаевну не оставляют, нет. Каждые выходные тут. Наверное, по очереди как-то. Мало того, они и другим нашим старикам помогают. Вот соседка вашей мамы, Клавдия Филипповна – одинокая. Так они и ее взяли под опеку. Она их очень ждёт всегда. Они очень подружились с Зинаидой Николаевной.
Борис вышел из калитки и направился на остановку. Он опять что-то делал не так. Обвинил сестер и брата, решил, что он – самый лучший. И вот выяснилось – нет. Помощь его тут не нужна. Может даже вредна его инициативность сейчас для мамы. Ей хорошо тут. И никто ее не бросал, наверное.
Пошел дождь со снегом. Деревья в городе были странные – с откусанными кронами, словно кто-то решил, что ничему живому в городе нельзя расти ввысь. Блеклые многоэтажки, огромные коробкообразные торговые центры, назойливые вывески. Люди спрятались под зонты.
Борис промок. На автовокзале он пересел в автобус маршрутом до гостиницы. На душе было тяжко. То ли из-за дождя, то ли от мыслей о постаревшей больной матери, то ли из-за усталости, город родной казался серым, безразличным, и холодным. Он пыталась разглядеть знакомые места, дворы. Но воспоминания размывались дождём, расхлябанностью улиц, не приносили радости.
Завтра он ещё раз съездит к матери, а дальше ... А дальше отправится на вокзал, поедет домой. Глупо было приезжать, глупо было строить из себя этакого спасителя.
Следующий день ничего не изменил. Он привез гостинцы – целый короб пирожных на всех. Старики радовались, благодарили. Мама его в этот день опять не узнала.
– Уезжаете? – спрашивала старая соседка.
– Да. Надо ехать. Но я телефон взял у медсестры, звонить буду. Сможете подойти поговорить со мной, если подойду.
– Конечно. Коль не слягу, так и... Только и я не вечная. Болею. К своим-то не поедете?
– Нет. Не очень ждут, наверное. Да и я хорош. Насолил всем, обвинил, что мать сюда определили.
– Так ведь не пенсионеры они ещё. А сиделку нанимать – никаких денег не хватит. А она одна не может оставаться ни днём, ни ночью. Вот и...
– Да понимаю я. Не знал ведь.
– Съездили б... Родня есть родня.
– Нет, билеты у меня на вечерний московский. Надо возвращаться.
***
Скорые поезда проносились с протяжным гудком, а электрички проплывали мимо вальяжно. Борис стоял на перроне, осматривал вокзал, прощался с родным городом. Каким-то холодом встретил он его. Этот дождь со снегом, этот равнодушный взгляд родных материнских глаз.
На перроне напротив – стайка подростков щебечет о чём-то своем, юношеском. Борис вспоминал свою буйную юность здесь. Да, тогда он причинил немало хлопот матери и всей семье.
Сейчас он всё больше думал о Татьяне. Права она была, говоря о его безответственности. Права. Он только строит из себя этакого самостоятельного состоявшегося, а в целом ничего из себя не представляет. И про мать была права. Необдуманным было его решение, построено на гордыне.
Никого у него нет. Ни жены, ни родни, а теперь и мать – только тень матери. Исправить? Да. Он уже в гостинице решил, что надо перестраивать себя. Не убегать от ответственности, а хватать ее.
Он решил, что сделает Тане предложение. Обязательно сделает. И на работе все исправит, пора...
Объявили прибытие его поезда, он было направился по перрону к голове состава, как вдруг услышал сзади:
– Борис!
Оглянулся – за ним спешила Светлана. Располневшая, стриженная коротко, без шапки. Он сразу узнал ее.
– Света?
Она задыхалась, подошла ближе.
– Борька, ты чего? Чего не зашел-то? Клавдия Филипповна звонит, говорит – уезжаешь московским. Мы – сюда... Еле успели.
Рельсы ожили, запели – приближался его поезд.
– Так я... Мы ведь... Да на работу надо, в общем, – он опустил глаза.
Как же рад, как рад он был сейчас сестре! Но не на шею ж бросаться – в ссоре ведь. Да и обещал мать забрать, а сам бежит, как заяц – втихаря.
Налетел ветер из-под колес, замело. Света слегка отвернулась, прикрылась воротником. А Борис смотрел на нее во все глаза. Что скажет сейчас? Пристыдит? Припомнит? Или ...
– Борь, не уезжай. Там Сашка в машине ждёт. Поехали ко мне, а? Побудь чуток. Ведь сколько не виделись-то. Поговорим хоть, посидим. И Сашка расстроится очень, и Лена. Мы ведь ничего о тебе не знаем. А в выходные все вместе к матери съездим. Борь...
– Так ведь ...поезд.
Уже началась посадка, его вагон проскочил дальше. Светлана взяла его за руку, посмотрела глазами матери.
– Наплевать. Позже уедешь. Останься, Борь.
Он посмотрел на ближайший вагон и кивнул, в горле встал ком, говорить он не мог.
Из машины навстречу им вышел Александр. Тоже изменился: солидный животик, под шапкой – лысина. Он протянул руку.
– Ну, здорово, брат.
Борис благодарно руку затряс.
Он ещё робел, боялся сказать лишнее, но понял – его простили за всё. Вечером, сидя на просторной Светкиной кухне, рассказал о себе. И не так, как представлял, с похвальной, а откровенно, искренне. И про трудности, и про Татьяну, и про мать. Не говорил только про то, как рассердился за мать, как ехал с мыслями ее забрать. Все и так это понимали.
У Сашки и Светы – уж внуки. У детей их – свои семьи. Он спал в доме сестры, как будто в материнском. Здесь даже белье пахло так же. Когда засыпал, навернулись слезы, но он быстро погнал их – посчитал слабостью.
Пару дней помогал сестре по хозяйству, подштукатурил вместе с ее мужем обвалившийся фундамент дома.
А в субботу все вместе поехали к матери.
– Вот, мам, и Саша, и Боря, и мы с Леной – все тут. Все к тебе приехали. Слышишь?
Мама улыбалась, сидя на каталке, закутанная в теплое одеяло, переводила глаза с одного на другого.
– Дашенька, ты в какой класс-то нынче пойдешь? – путала Лену с внучкой.
Они расстраивались, переглядывались и катили по аллее маму дальше.
А когда отвезли обратно в комнату, когда уходили, Лена показала на окно.
В окне стояла мама. Она опять улыбалась, но совсем не так наивно, как только-что на прогулке. Меж бровей складка, взгляд осознанный. Она подняла руку и махнула им.
– Узнала что ли? – спросила Лена.
– Конечно, узнала, – уверенно ответил Саша, – Она же мать. А матери не только разумом, они и душой видят.
И Борис понимал: Сашка прав. Мать лишь внешним зрением не узнавала их, но держала всех четверых где-то в памяти сердечной, в поле своего материнского внутреннего зрения.
Поезд стучал колесами, вез его из родного города, который казался теперь таким теплым. Здесь его мама, его брат и сестры. И как хорошо, что приехал он сюда.
За матерью ...
Ваш Рассеянный хореограф... 🎶