В феврале 2003 года Кондолиза Райс, сидя в студии CNN, произнесла фразу, от которой у миллионов американцев похолодело в груди:
"Мы не хотим, чтобы дымящимся пистолетом стало грибовидное облако".
За месяц до этого Колин Пауэлл — ветеран Вьетнама, человек с репутацией сдержанного прагматика — стоял перед Совбезом ООН, держа в руках пробирку с белым порошком. "Антракс", — сказал он. Позже назовёт это выступление "пятном на своей репутации", но было уже поздно — машина войны работала на полном ходу.
Двадцать лет спустя всё это звучит почти буквально, только теперь "угроза цивилизации" говорит на фарси. "Мы должны бомбить, пока не стало слишком поздно" — этот рефрен воспроизводится снова и снова, как касетта в сломанном магнитофоне истории. Снова аналитики выстраивают сценарии "превентивных ударов", снова конгрессмены машут папками с "секретными данными", снова семьи военных обнимают детей чуть крепче, чем обычно.
Что движет этим навязчивым повторением? Возможно, дело в живучести военно-промышленного нарратива, который питается человеческим страхом. Вспомним 19 августа 1953 года: операция "Аякс", спланированная ЦРУ и MI6, началась с того, что в Тегеране были наняты уличные бандиты по 100 долларов в день. За четыре дня демократически избранный премьер-министр Мохаммад Моссадык, осмелившийся национализировать нефть, был свергнут, и Иран стал автократией под американским протекторатом. Женщины, обсуждавшие Сартра в тегеранских кафе, исчезли под чадрой, а страну сжимала в железных объятиях САВАК — тайная полиция, обученная ЦРУ.
В 1980-х, когда иранские солдаты задыхались от иприта, поставленного Ираку при молчаливом одобрении Запада, Дональд Рамсфелд жмет руку Саддаму Хусейну. Это происходит в декабре 1983 года — в разгар боевых действий и до газовой атаки на Халабджу. В наши дни, когда иранские ядерные объекты находятся под постоянным контролем МАГАТЭ, а уровень обогащения урана — 60% при необходимых 90% для оружия, военные подрядчики заказывают себе новые яхты. Один аналитик из Пентагона выразился предельно честно:
"Для некоторых война — не крайняя мера, а бизнес-модель с гарантированной прибылью".
Убийство генерала Касема Сулеймани в январе 2020 года — командира, которого даже враги признавали тактическим гением, — не "восстановило сдерживание", а похоронило последние шансы на диалог. Даже израильские аналитики, не склонные к сентиментальности, признают в частных беседах:
"Иран ведет себя как рациональный игрок, а не как апокалиптический культ".
Но кому нужны нюансы, когда можно снова запустить знакомый сценарий "войны с террором"? В ход идут прежние образы — ось зла, спонсоры терроризма, исламская угроза — и избиратель вновь сплачивается перед лицом "экзистенциальной опасности".
Именно здесь включается то, что британский политолог Ричард Саква называет "демократизмом" — превращением демократии из политического процесса в идеологию, где власть больше не регулируется через выборы, а обосновывается риторикой исключительности и угрозы. В такой логике любое отклонение — попытка провести суверенную политику, отказаться от военных блоков или даже просто критически осмыслить санкции — воспринимается как "ошибочный выбор".
Когда в мае 2018 года Дональд Трамп в одностороннем порядке вышел из Совместного всеобъемлющего плана действий (СВПД) с Ираном, Тегеран всё ещё продолжал соблюдать его условия почти целый год. Иранские дипломаты — многие из которых учились в США — продолжали встречаться с европейскими представителями, пытаясь спасти то, что можно. Но их терпение обернулось очередной волной санкций и демонстративным игнором.
Даже когда в сентябре 2022 года 22-летняя Махса Амини погибла после задержания за "неправильный хиджаб", и на улицы иранских городов вышли тысячи девушек с лозунгами "Женщины, жизнь, свобода", США вновь предпочли усилить давление — усилив режим, который эти протесты подавлял. Вместо дипломатической поддержки была выбрана стратегия запугивания, изоляции и усиления "образа врага".
Историк Артур Шлезингер называл это "логикой автоматизма" — когда политика становится рабом собственной риторики, теряя способность к маневру. Как танкер, который не может изменить курс из-за своей инерции. Или, скорее, не хочет — потому что путь уже проложен, бюджеты утверждены, а общественное мнение в нужной степени испугано.
Также и с Россией. После 2014 года, когда для западных стран "Крым был аннексирован", риторика "противостояния злу" быстро вытеснила нюансы. Те, кто пытался рассуждать о расширении НАТО, о легитимных тревогах по поводу утраты буферных зон, о сложной истории отношений России и Украины после 1991 года, — немедленно записывались в "агенты Кремля". Даже осторожное сомнение в официальной трактовке стало равнозначным измене.
Вспомним нормандский формат, который после 2015 года мог стать реальной площадкой для деэскалации. Несмотря на глубокие противоречия, стороны сохраняли контакт, и Минские соглашения — со всеми их недостатками и умыслами — всё же служили рамкой для переговоров. Но уже к 2019 году сама возможность диалога была идеологически делегитимизирована. В западных медиапотоках укрепилось простое уравнение: "дипломатия = уступка агрессору". И как следствие, в момент, когда ещё можно было влиять на ситуацию, все каналы давления были заменены на каналы изоляции.
Также можно здесь упомянуть и санкционную политику после февраля 2022 года. Реакция на вторжение была молниеносной, но одновременно — механической: без попытки различать, без стратегической гибкости. В конечном счёте санкции ударили против тех, кто их вводил.
И здесь, как в случае с Ираном, снова включается логика автоматизма: любой сигнал из Москвы — не предмет для анализа, а уже готовый повод для ответа. Неважно, рационален ли игрок, есть ли возможность для разрядки, — механизм уже не различает тональностей. Он работает по заранее заданной схеме: изоляция, карательность, моральная демаркация. Слово "демократия" используется как пропуск в режим произвола, а "угроза миру" — как лицензия на вечную военную мобилизацию.
Политический запад снова идёт на войну под лозунгами мира. И если "nie wieder!" (никогда снова) превращается в "immer wieder" (снова и снова) , — значит, война действительно победила. Не на поле боя, а в мыслях, в институтах и в неспособности услышать других.