— Ты где там таскаешься, кобыла? Мы уже целый час стоим под дверью!
Рядом переминались с ноги на ногу её вечные товарки — тётя Валя с авоськой, полной картошки, и тётя Люба, нервно теребящая край своего цветастого платка. Они ждали Нинку, четвёртую в их неразлучной компании, которая, как обычно, опаздывала. Двор был серым, как настроение тёти Зины: облупленные стены, ржавые качели, да пара тощих котов, лениво греющихся на крышке люка. Лето, а всё равно пахло сыростью и чем-то кислым.
Нинка, она же «кобыла» в устах Зины, наконец выплыла из подъезда соседнего дома. Её ярко-красное платье развевалось, как флаг на ветру, а в руках болталась сумка, из которой торчала бутылка портвейна. Она шла, покачивая бёдрами, будто на подиуме, а не по растрескавшемуся асфальту.
— Ну и чего орёшь, Зин? — Нинка лениво улыбнулась, поправляя выбившуюся прядь. — Я ж не на свидание к любовнику, а к вам, старым каргам. Дайте хоть причесаться.
— Причесаться ей! — фыркнула Зина, но уголки её губ дрогнули, выдавая, что злость уже отступает. — Мы тут мёрзнем, а она, вишь, королева!
— Да ладно тебе, — вмешалась тётя Валя, вытирая пот со лба. — Пошли уже, а то магазин закроется, и останемся без выпивки.
Четвёрка двинулась к магазину на углу, где продавщица Светка уже привыкла к их налётам. По пути Зина продолжала ворчать, но уже тише, больше для порядка. Нинка, как всегда, отшучивалась, а Люба с Валей поддакивали, хихикая. Они были такими лет двадцать — с тех пор, как их мужья либо ушли, либо спились, либо и то, и другое. Дружба их держалась на сплетнях, дешёвом вине и общем чувстве, что жизнь, хоть и не сахар, но всё же своя.
В магазине Светка, не поднимая глаз от журнала, пробила им три бутылки портвейна и пачку пельменей. Тётя Зина, как главная, расплатилась, пересчитав мелочь с такой дотошностью, будто решала судьбу страны.
— Ну, девки, — Нинка подняла бутылку, когда они устроились на лавочке во дворе, — за что пьём?
— За нас, за кобыл, — хмыкнула Зина, и все заржали.
Солнце садилось, двор пустел, а они сидели, пили, вспоминали молодость и ругали всё на свете — от цен до правительства. И в этом было что-то вечное, как этот старый двор, как их ссоры и примирения, как сама жизнь, которая текла, несмотря ни на что.
Лавочка скрипела под весом четырёх подруг, пока они, посмеиваясь, разливали портвейн по пластиковым стаканчикам. Двор уже окутался вечерними сумерками, и фонарь над подъездом мигнул, словно нехотя просыпаясь. Тётя Зина, прищурившись, посмотрела на Нинку, которая всё ещё поправляла свою причёску, будто ждала, что сейчас из-за угла выскочит фотограф.
— Нин, ты чего вырядилась, как на танцы? — Зина прищурилась, ткнув пальцем в её красное платье. — Кого ловишь? Опять Сеньку с третьего подъезда?
— Да ну тебя, — Нинка отмахнулась, но щёки её слегка порозовели. — Просто захотелось. А то всё в халате да в тапках, как вы, старухи.
— Старухи? — возмутилась тётя Люба, чуть не пролив вино. — Это кто тут старуха? Я, между прочим, в прошлом месяце на огороде три ведра картошки выкопала! А ты, королева, небось ноготь сломала бы.
— Ой, Люба, не начинай, — Валя закатила глаза, но улыбнулась. — Ты свою картошку каждый раз вспоминаешь, как орден на грудь вешаешь.
Смех опять прокатился по лавочке, но тут из темноты вынырнул силуэт. Это был Колька, местный алкаш и вечный объект сплетен. Он шёл, покачиваясь, с пустой бутылкой в руке, и, завидев компанию, осклабился.
— О, девчонки! — Колька остановился, пытаясь придать себе важный вид. — Чего гуляете? Может, нальёте старому другу?
— Старому другу? — Зина упёрла руки в бока. — Ты, Коль, в прошлый раз мою скамейку обрыгал, а теперь за выпивкой пришёл? Вали отсюда, пока я тебя авоськой не пришибла!
Колька, привыкший к Зининому темпераменту, только хмыкнул и поплёлся дальше, бормоча что-то про «жмоток». Нинка проводила его взглядом и вдруг задумчиво сказала:
— А ведь он когда-то ничего был, Колька-то. Помните, как он на гармошке на свадьбе у Вальки играл? Все девки за ним бегали.
— Ну да, — Валя вздохнула, глядя в стаканчик. — А теперь что? Гармошка в ломбарде, а он по дворам бутылки собирает.
Разговор на миг затих. Каждая задумалась о своём — о том, как время незаметно стёрло краски с их молодости, как мечты о большой любви или хотя бы просто о хорошей жизни растворились в бытовых заботах. Но тётя Зина, как всегда, не дала меланхолии взять верх.
Ночь окончательно накрыла двор, и фонарь, будто устав от своей работы, начал мигать чаще, отбрасывая длинные тени на асфальт. Пластиковые стаканчики на лавочке уже пустели, а портвейн, как всегда, развязал языки. Тётя Зина, раскрасневшаяся от вина и споров, всё не унималась, тыча пальцем в Нинку:
— Ну, так что там с Сенькой? Не томи, кобыла, рассказывай! Видали мы, как он тебе вчера в подъезде подмигивал.
Нинка закатила глаза, но в её улыбке мелькнула хитринка. Она откинулась на спинку лавочки, будто готовясь к длинной истории, и начала:
— Да ничего там нет, Зин, успокойся. Сенька, он же... ну, как ребёнок, ей-богу. Принёс мне позавчера пирожков от своей сестры, мол, «Нина, ты ж любишь с капустой». А сам стоит, мнётся, как пацан на первом свидании. Я ему говорю: «Сеня, ты б лучше цветы принёс, чем пирожки, я ж не корова». А он ржёт и ушёл.
— Пирожки — это серьёзно, — тётя Валя хихикнула, подливая себе ещё вина. — Мужик с пирожками — это уже полдела. А то мой покойный только пивом угощал, да и то тёплым.
— Ой, Валь, не начинай опять про своего, — Люба махнула рукой. — А то сейчас заплачешь, и нам всем настроение испортишь.
— Да ладно тебе, — Валя шмыгнула носом, но улыбнулась. — Я ж так, для разговору.
Разговор снова потёк, как река: то про соседей, то про цены на рынке, то про старую любовь, которая, как ни крути, у каждой оставила в сердце занозу. Но тут из темноты послышался шорох, и все разом замолчали. По тропинке, ведущей к помойке, шёл кто-то мелкий, сгорбленный, с пакетом в руках. Это была баба Маша, местная старушка, которая собирала бутылки по вечерам, пока двор спал.
— Маша, ты чего в потёмках шастаешь? — крикнула Зина, но без привычной грубости, с какой-то теплотой. — Иди к нам, нальём!
Баба Маша остановилась, посмотрела на них своими маленькими глазками и покачала головой:
— Да ну вас, пьяницы. Мне ещё два двора обойти надо, пока мусорки не опустошили.
— Ну и зря, — Нинка подняла стаканчик, будто салютуя. — Жизнь-то одна, Маш, а ты всё по помойкам.
Старушка только махнула рукой и побрела дальше, а подруги переглянулись. Люба, которая обычно молчала больше всех, вдруг сказала тихо:
— А ведь она права, девки. Мы тут сидим, хихикаем, а жизнь-то... тик-так, и всё. Помните, как в молодости мечтали? Я вот в Париж хотела. А где мой Париж? На этой лавочке?
— Ой, Люба, не грузи, — Зина хлопнула её по плечу. — Париж твой вон, в стаканчике плещется. Пей да радуйся.
Но слова Любы задели всех. Они замолчали, глядя на звёзды, которые едва пробивались сквозь городской смог. Нинка, допив свой портвейн, вдруг встала и решительно заявила:
— А знаете что? Завтра идём в парикмахерскую. Все. И никаких «ой, дорого» или «мне и так сойдёт». Хватит, девки, мы не старухи. Ещё поживём!
Зина фыркнула, Валя засмеялась, а Люба только кивнула, но в глазах её мелькнула искорка. Они ещё посидели, допивая остатки, а потом разошлись по домам, обещая встретиться утром. И в этом обещании было что-то большее, чем просто планы на день, — надежда, что завтра будет лучше, чем вчера.
— Хватит ныть, девки! — она хлопнула по лавочке так, что стаканчики подпрыгнули. — Живы, здоровы, вино есть — чего ещё надо? Давайте лучше про Нинку и Сеньку. Ну, колись, подруга, что там у вас?
Нинка засмеялась, отмахиваясь, но подруги уже не отставали, подначивая её с хохотом. Двор наполнился их голосами, и даже старый фонарь, кажется, мигал чуть веселее. Они пили, спорили, вспоминали старые обиды и тут же мирились, и в этом было их счастье — простое, как этот вечер, как эта лавочка, как их дружба, которая пережила всё.
