Летом мне было уже шесть лет. И лето было огромным, как целая жизнь. А в центре этой жизни – они. Два комочка дрожащего тепла, подаренных небом (или просто родителями, что в шесть лет одно и то же). Крольчата. Один – снежок с розовыми прожилками ушей, другой – дымчатый, с бархатной проседью. Их носы – вечные двигатели, тыкающиеся в ладони, в траву, в подол моей рубашки. Их глаза – две темные бусинки, полные бездонного, невысказанного вопроса ко всему миру.
Они были моей вселенной. Я строил им крепости из картонных коробок, тайком таскал морковные верхушки (они хрустели так громко и радостно!), носил их по квартире, прижимая к щеке шелковистые бока, ощущая быстрые, как птичьи сердца, удары под тонкой шкуркой. Я разговаривал с ними. О чем? О том, что облако похоже на дракона, о том, что в луже у забора плавает жук-кораблик, о том, что солнце сегодня особенно щедрое. Они молчали, но я был уверен – понимают. Их тихое сопение, доверчивое замирание в моих руках были ответом. Моя детская вера была абсолютной: эти теплые, пушистые существа – часть меня, как руки или смех. Мы были связаны летом, солнцем и зеленой травой, которая казалась вечной.
А потом пришла осень. Не золотая и мягкая, как в книжках, а сырая, серая, с колючим ветром. Трава пожухла, стала колючей соломой. И крольчата… куда-то делись. «Увезли на дачу к Тёте Наде», – сказала мама, не глядя в глаза. «Выросли, им нужно больше места», – буркнул отец, разбирая инструмент. Их клетка стояла на балконе пустая, пахнущая сеном и чем-то еще – острым, чужим. Тоской.
Но детское сердце – радар для неправды. Оно улавливает шепот за закрытой дверью кухни, видит быстрый обмен взглядами взрослых, слышит непривычные звуки из-за сарая – не строительные, а тяжелые, влажные, окончательные. Оно чувствует запах. Непривычный. Густой. Металлический. Запах, который висел на балконе несколько дней.
И потом был обед. Не праздничный, а будничный, тихий. В тарелке на столе лежало тушеное мясо в густом, темном соусе. «Ешь, это очень полезно», – сказали мне. Я ковырял вилкой. Что-то было не так. Непривычный вкус. Не курица, не говядина… И вдруг – осколок. Маленький, тонкий, острый. Кость. Но не простая. Маленькая, изогнутая… почти как…
Мир рухнул бесшумно. Не со звоном, а с хлюпающим звуком ложки в миске. Это были они. Мои снежок и дымок. Мои собеседники про драконов и жуков. Их теплые бока, их дрожащие носы, их темные, доверчивые глаза… Превратились в это. В красное мясо в миске. В полезный обед. В косточку, о которую я чуть не сломал зуб.
Боль была не от потери. Дети теряют игрушки, шарики улетают. Боль была от предательства. Глубокого, ледяного. Предательства тех, кто подарил мне этих живых, дышащих чудес, а потом забрал их не просто назад, а превратил в еду. Предательства языка: слова «увезли», «больше места» оказались липкой паутиной лжи, брошенной на мое доверие. Предательства самого мира: оказывается, то, что ты любишь всем сердцем, можно в одночасье превратить в кусок мяса, и все вокруг будут спокойно жевать, приговаривая «полезно».
Я не плакал тогда. Я онемел. Ощущение было таким: внутри меня вырезали что-то важное, теплое, пушистое, а на его место насыпали колючей ледяной крошки. Я смотрел на взрослых за столом. На их спокойные лица, двигающиеся челюсти. Они жевали моих друзей. Мою летнюю вселенную. И я вдруг понял, что ничего не понимаю. Что мир – страшное, непонятное место, где любовь и смерть ходят рука об руку, а взрослые говорят одно, а делают другое, и это «другое» пахнет железом и болью.
С тех пор прошло много лет. Но запах тушёного мяса до сих пор возвращает меня в ту осень. К пустой клетке. К страшной догадке. К тарелке с косточкой. И к тому шестилетнему мальчику, который впервые узнал, что самое горькое – это не потеря, а осознание: ты был предан языком, на котором только учился говорить. Твою нежность убили, потушили и подали к столу. А лето, оказывается, кончается не только листопадом.