Я всегда говорила своей дочери, что ее отец — порядочный человек. Немного отстраненный, да. Эмоционально сдержанный, погруженный в свою работу. Но порядочный. Он исправно платил алименты, никогда не забывал про день рождения, передавал дорогие подарки. А вчера я узнала, что он — вор. Вор, который украл у моего ребенка не деньги или игрушки, а нечто гораздо более ценное: право считаться родной.
Все началось с телефонного звонка. Звонила Лера, наша общая с бывшим мужем знакомая, из тех, что умудряются поддерживать ровные отношения со всеми сторонами после развода. Она щебетала о чем-то своем, о детях, о новой работе, а потом, как бы между прочим, бросила фразу, которая взорвала мой мир.
— … представляешь, а твой-то, Олег, совсем разошелся! Катьке своей квартиру купил. В новом комплексе, у парка. Пятнадцать лет девчонке, а у нее уже своя жилплощадь. Вот везет же людям!
Я держала трубку, а комната поплыла перед глазами. Катька. Его младшая дочь. От его новой, «правильной» жены. Пятнадцать лет. Квартира. Я пробормотала что-то невразумительное, попрощалась и нажала отбой. Телефон выпал из ослабевших пальцев.
Квартира. Пятнадцатилетней дочери. А нашей с ним, нашей общей дочери Ане, уже двадцать один. И за все эти годы — ничего. Ни помощи, ни поддержки, кроме тех самых алиментов, которые он, видимо, считал достаточным вкладом в ее жизнь. Алиментов, которые по закону был обязан платить.
Я сидела на кухне и смотрела в одну точку. В голове не было мыслей. Была только оглушительная, звенящая пустота. А потом эта пустота начала заполняться воспоминаниями, которые я так долго и тщательно утрамбовывала в самый дальний угол своей души.
Наш развод не был громким. Не было скандалов, битья посуды, взаимных обвинений. Мы просто… отдалились. Олег всегда был таким. Немногословным, закрытым. Его мир состоял из работы, проектов, чертежей. Я и наша маленькая Анька были где-то на периферии этого мира. Он приходил домой поздно, ужинал молча, смотрел новости. На мои попытки поговорить, рассказать о том, как прошел день, отвечал односложно: «нормально», «угу», «понятно». Я долго думала, что проблема во мне. Что я недостаточно интересная, недостаточно умная, чтобы он захотел делиться со мной своими мыслями. Я старалась. Я читала книги по его специальности, пыталась вникнуть в его работу. Но натыкалась на вежливую, но непробиваемую стену.
А потом появилась она. Его новая коллега. Яркая, уверенная в себе, говорящая с ним на одном, профессиональном, языке. Я не виню ее. Она просто оказалась в нужное время в нужном месте. В том месте в его душе, которое должно было принадлежать мне, но которое всегда пустовало. Он ушел тихо. Просто собрал вещи и сказал: «Прости, так будет лучше. Я буду помогать».
И он «помогал». Раз в месяц на мою карту падала аккуратная, рассчитанная до копейки сумма. На Анин день рождения курьер привозил огромную коробку с самой модной куклой или последней моделью телефона. Иногда он звонил.
— Привет. Как дела? Как Аня?
— Все хорошо. У нее завтра утренник в саду, она будет снежинкой.
— Молодцы. Ладно, мне бежать надо. Целуй ее.
И клал трубку.
Я врала. Врала своей дочери, врала самой себе. Я говорила ей: «Папа очень занят, милая. У него важная работа. Но он очень тебя любит». Я хранила все его подарки, показывала их ей, говорила: «Смотри, это папа тебе передал». Я создавала иллюзию отца. Иллюзию любви и заботы. А на самом деле была только функция. Финансовая функция, которую он исправно выполнял.
Шли годы. Аня росла. Она была умной девочкой и все понимала. Она перестала ждать его на своих школьных концертах. Перестала просить меня позвонить ему, чтобы рассказать о своей пятерке по математике. Она принимала его дорогие подарки с вежливой, но холодной улыбкой. Их отношения превратились в ритуал: его денежный перевод и ее дежурное «спасибо, пап».
Я видела его новую жизнь в социальных сетях. Фотографии с новой женой, с их дочкой Катей. Счастливая, улыбающаяся семья. Вот они на горнолыжном курорте. Вот они на дне рождения Кати. Он сидит, обнимая ее, и смотрит на нее с такой нежностью, с такой гордостью, с какой он никогда не смотрел на Аню. Я смотрела на эти фотографии, и мне было больно. Но я говорила себе: «Это другое. Это его новая жизнь. Он просто… стал холоднее к прошлому». Я оправдывала его. Потому что признать правду было слишком страшно.
И вот теперь — квартира. Пятнадцатилетней девочке. Не в будущем, не в перспективе. А сейчас. Просто так. Потому что он ее любит. Потому что она — его настоящая дочь. Дочь «первого сорта».
Вечером пришла Аня. Она учится на третьем курсе, живет с нами, но вся в своих делах, в своей взрослой жизни. Она вошла на кухню, веселая, оживленная.
— Мам, представляешь, я сегодня такой зачет сдала!
Она замолчала, увидев мое лицо.
— Мам, что-то случилось?
Я не смогла ей врать. Не в этот раз. Я рассказала ей все. Про звонок Леры. Про квартиру. Про Катю.
Она слушала молча. Ее веселое, оживленное лицо медленно каменело. Когда я закончила, она долго молчала, глядя в одну точку. А потом подняла на меня глаза. И в них не было слез. В них была ярость. Холодная, взрослая ярость.
— Значит, так, — сказала она тихо, но отчетливо. — Значит, моя учеба в институте, мои шмотки, мои походы в кино — это все было просто по закону. Алименты. А ее квартира — это по любви. Я все правильно понимаю?
Я молчала. Что я могла ей сказать?
— Зачем мне такой отец, мама? — спросила она. — Объясни мне. Зачем он мне нужен? Чтобы раз в год присылать бездушную коробку и считать, что он выполнил свой долг? Чтобы я смотрела на его счастливые фотографии и чувствовала себя ошибкой из его прошлой жизни? Спасибо, не надо.
Она встала и ушла в свою комнату. А я осталась сидеть на кухне, в звенящей тишине. И ярость моей дочери была моей яростью. Ее боль была моей болью.
Я не понимаю. Как так? Как можно делить своих детей на «тех» и «этих»? Разве любовь к ребенку измеряется тем, в каком по счету браке он родился? Разве можно купить одной дочери квартиру, зная, что вторая ютится с тобой в старой двушке?
Это ведь не про деньги. Совсем не про деньги. Мы бы прожили без этой квартиры. Аня — умная, целеустремленная, она сама всего добьется. Дело в другом. В том, что человек, который должен был быть для нее опорой, защитой, главным мужчиной в ее жизни, одним этим поступком перечеркнул все. Он показал ей, что она — второстепенна. Что она — дочь второго сорта. Что она — просто обязательство, которое он нес, стиснув зубы. А настоящая его семья, настоящая любовь, настоящая забота — все это там, в другой жизни.
Я подошла к старому фотоальбому. Вот Анька, совсем маленькая, сидит у него на коленях. Вот они на даче. Он учит ее кататься на велосипеде. Я смотрела на эти фотографии и пыталась понять, в какой момент он превратился в чужого человека. В какой момент его любовь, если она вообще была, превратилась в сухой параграф из Семейного кодекса.
Обидно. Обидно не за себя — я давно уже ничего от него не жду. Обидно за нее. За мою девочку. За то, что ее первое взрослое разочарование будет связано с собственным отцом. За то, что она теперь знает, что такое предательство.
Я закрыла альбом. И я поняла, что сегодня я перестала его оправдывать. Перестала искать причины его холодности. Их нет. Есть только голый, уродливый факт. Он — чужой. Человек из прошлой жизни, который исправно платил по счетам. И не более того.
Поздно вечером из комнаты вышла Аня. Глаза у нее были красные, но она держалась. Она подошла ко мне, обняла.
— Мам, не переживай. Прорвемся.
Она уже не ребенок. Она взрослая. И в этот момент я поняла, что мой главный страх — что она останется без отцовской поддержки — был таким глупым. Потому что у нее всегда была я. И я всегда буду рядом.
А он… он пусть живет своей новой, счастливой жизнью. Пусть покупает своим «первосортным» детям квартиры и машины. Нам от него больше ничего не нужно. Даже алиментов.
