Борис Иванович Морозов был для всего подъезда этаким вечным грозовым облаком на седьмом этаже. Ворчал на лифт, который «скрипит, как нечистый», ворчал на соседского кота, «бесстыже орущего под дверью», но больше всего доставалось бедной почтальонше Тане. Каждый раз, когда она, запыхавшись, засовывала пачку газет и квитанций в его почтовый ящик с выщербленным номером «37», дверь квартиры распахивалась с грохотом.
– Опять?! – гремел Борис Иванович, брызгая слюной. Лицо его, изборожденное глубокими морщинами, багровело. – Где письмо? А? Говори! Куда ты их подевала, растяпа?!
– Борис Иванович, да честное слово! – Таня, девчонка лет двадцати пяти, ежилась, стараясь спрятать сумку за спину. – Я вам ничего не теряю! Приношу только то, что есть! Газеты, счета… Писем нету!
– Врешь! – старик стучал кулаком по косяку. – Должны быть! Обязаны! Вы там все, на почте, без рук! Глаза проглядели! Мне жаловаться, куда следует!
Таня уходила, чуть не плача, а Борис Иванович хлопал дверью так, что звенели стекла во всем подъезде. Соседи только переглядывались и качали головами: «Ну и склочник старый. Совсем рехнулся. Какие ему письма? Кто ему писать-то будет?»
Ольга, молодая соцработница, получившая Бориса Ивановича «в нагрузку» после того, как предыдущая девушка сбежала через неделю, вздохнула, услышав эту историю от консьержки. «Ну что ж, – подумала она, поправляя сумку с папкой и баночкой холодца для подопечного (на удачу), – попробуем разобраться. Может, просто очень одинок?»
Квартира Бориса Ивановича встретила ее неожиданным порядком. Ни пылинки. Книги на полках стояли строго по росту. На кухне – ни крошки. На столе в гостиной, покрытом вышитой салфеткой, стоял старый, но блестящий до зеркального блеска самовар. И… чистая тарелка с аккуратно положенной на нее маленькой вилочкой. Рядом – кружка. Как будто кто-то только что встал из-за стола или… ждал гостя.
– Борис Иванович? Здравствуйте! Я Ольга, новый соцработник. Принесла вам холодец, соседка Марфа Семеновна передала.
Старик, сидевший в кресле у окна и смотревший во двор, обернулся. Глаза – холодные, серые, как лед.
– Холодец? – буркнул он. – Марфа, говоришь? Ее холодец – резиной пахнет. На подоконник ставь. Зачем приперлась?
– Проведать вас, – Ольга старалась говорить мягко, поставила контейнер на кухонный стол. – И… может, чем помочь? Убраться? В магазин сходить?
– Помочь? – Борис Иванович фыркнул. – Сам справляюсь. Убрался? Убрался. В магазин? Сходил. Без вас, милочка, дожил до семидесяти восьми. А вот почта… – он снова нахмурился, – почта – безрукое отродье! Письма теряют!
Ольга заметила, как его взгляд скользнул к почтовому ящику на двери. Быстро. Тревожно.
– Письма? – осторожно спросила она. – От кого вы ждете, Борис Иванович? Может, я могу на почту сходить, узнать?
Старик резко отвернулся к окну.
– Не твое дело. И не лезь. Ничего там не узнаешь. Они врут. Все врут.
Ольга ушла, оставив холодец. Мысль не давала покоя: чистая тарелка, кружка… Как для гостя. Но кто? И письма… Регулярно? От кого? Он ведь был одиноким. Детей не было. Родственников, казалось, тоже. Соседи говорили, жена умерла лет десять назад.
Через пару дней Ольга зашла снова – принести свежих булок. Борис Иванович ворчал, но впустил. Пока он разглядывал булки, Ольга краем глаза заметила движение у почтового ящика. Старик сам опускал туда толстый конверт! Он сделал это быстро, почти украдкой, оглянулся – и встретился с Ольгой взглядом. В его глазах мелькнуло что-то… испуганное? Злое? Он резко отвернулся.
– Что это вы отправили, Борис Иванович? – не удержалась Ольга.
– Не твое дело! – рявкнул он. – Уходи! И булки забери! Не нужны!
Ольга вышла, сердце колотилось. Что-то было не так. Что-то важное. Она решила подождать. Спустилась этажом ниже, к знакомой пенсионерке, поговорила о погоде, о болях в суставах… И все время одним ухом ловила звуки сверху. Минут через сорок услышала, как хлопнула дверь седьмого этажа. Быстро выглянула. Борис Иванович, в своем потертом пальто и шапке-ушанке, шел к выходу. Ольга выдержала паузу и поднялась на седьмой.
Почтовый ящик в квартире №37 был пуст. Значит, письмо забрали. Куда? Кому? Ольга спустилась на первый этаж, к общим почтовым ящикам. Она знала, что почтальон Таня обычно приходит к одиннадцати. Было десять тридцать. Ольга присела на лавочку в подъезде, делая вид, что завязывает шнурок.
Ровно в одиннадцать появилась Таня, весело напевая. Она стала раскладывать почту по ящикам. Ольга подошла.
– Таня, привет! Не видела письма в 37-й? Борис Иванович Морозов? Он опять ругался, что не получает.
Таня вздохнула, закатив глаза:
– Оль, ну что за человек! Я ему вчера только принесла квитанцию за свет. А он – опять! «Где письмо?» Какое письмо?! Никто ему не пишет! Вот честно! Я уже начальству говорила, они проверили – ничего на его имя не приходит. Никогда! Может, он… – Таня постучала пальцем по виску.
Ольга промолчала. Она видела, как он отправлял письмо. Само себе? Нет, не может быть… Или?
На следующий день Ольга пришла рано утром. Постучала. Долго. Наконец дверь приоткрылась на цепочку. Борис Иванович выглядел ужасно – глаза красные, лицо серое.
– Вы опять? Чего надо?
– Борис Иванович, мне… мне надо поговорить. Очень. Пожалуйста.
– Не о чем говорить! Отстань!
– О письмах, – тихо, но твердо сказала Ольга. – Я видела, как вы отправляли письмо. Себе. На свой адрес.
Цепочка дрогнула. Старик замер. Потом щелкнул замок. Дверь медленно открылась.
– Заходи, – его голос звучал надтреснуто, без привычной злости. – Только… только тихо.
Он повел ее не на кухню, а в маленькую комнатушку, заставленную книгами и старой мебелью. На столе под лампой лежала стопка конвертов – чистых и уже заклеенных, с марками. И пачка писем в линеечку, исписанных аккуратным, но слабеющим женским почерком. На конвертах – адрес этой квартиры. Имя: Борис Иванович Морозов.
Ольга молча взяла верхнее письмо. Без разрешения. Старик не остановил. Он просто опустился на стул, закрыв лицо руками.
«Боря, – прочитала Ольга вслух, и голос ее дрогнул. – Не забудь принять таблетки от давления после обеда. В синей коробочке. Суп на плите, подогрей. Я тебя люблю. Твоя Галя».
Следующее: «Боря, погода сегодня скверная. Надень теплую рубашку, ту, синюю в клеточку. Я ее починила. И шапку! Не стесняйся. Здоровье дороже. Целую. Галя».
И еще: «Боря, помнишь, как мы в парке осенью гуляли? Листья такие желтые… Как золото. Хорошо было. Соскучилась. Твоя Галя».
Ольга подняла глаза. Старик сидел, не шевелясь. Плечи его слегка вздрагивали.
– Она… – прошептал он, не поднимая головы. – Галина. Моя Галя. Умница моя. Красавица… – Голос сорвался. – Пятнадцать лет вместе… а потом… потом ее сглазили, что ли? Голова… перестала работать. Забывала все. Как зовут. Где живет. Что поела… Иногда… иногда как будто прояснялось. Ненадолго. Она меня узнавала. Улыбалась… А потом… потом ей стало хуже. Врачи сказали… не вылечить.
Он замолчал, сглотнув ком в горле. Потом тряхнул головой, словно стряхивая слабость.
– Перед тем… как ее совсем не стало… она позвала меня. Глаза ясные-ясные. Как раньше. «Боря, – говорит, – я тут… кое-что написала. На всякий случай. Чтобы ты не забывал… чтобы знал…» И отдала мне пачку таких вот… писем. – Он кивнул на стопку. – И попросила Марфу Семеновну, соседку нашу, подсовывать их в ящик… раз в неделю. После… после того, как ее не станет. Чтобы… чтобы я не думал, что она совсем ушла. Чтобы я знал… что она обо мне помнит. Заботится. Любит…
Тишина в комнате стала густой, тяжелой. Слышно было, как тикают старые часы на полке.
– Марфа… – продолжал он глухо, – честная душа. Делала, как просили. Ровно раз в неделю. Подсовывала. Я ждал… Ждал этого дня, как праздника. Бежал к ящику… Читал… Перечитывал… – Он вдруг с силой ударил кулаком по столу. – А потом… ПРОСТО ЗАКОНЧИЛИСЬ! Письма… закончились! Ее слова… ее забота… ее… ее любовь… Просто… кончились! Как будто оборвали нитку!
Он зарыдал. Тихо, по-стариковски, всхлипывая и вытирая лицо грубым платком.
– А я… я не мог… не могу поверить, что все. Вот и стал… – он махнул рукой на чистые конверты, – стал писать ей. Ответы. Болтал… как дурак… О погоде. О ценах в магазине. О том, как соседский кот орет… О том, как скучаю… И опускал в ящик. Себе же. Глупо? Да! Сумасшедший? Наверное! – Он посмотрел на Ольгу, и в его мокрых глазах было столько боли и стыда, что у нее сжалось сердце. – Но я жду… понимаешь? Жду, что однажды… вдруг… придет ответ. От нее. Еще одно письмо. Простое. «Боря, надень шапку». Или «Боря, поешь суп». И все будет… как раньше. А почтальонша… – он махнул рукой с бессильной злостью, – она просто… напоминание. Что письма НЕ приходят. Что их больше НЕ БУДЕТ. Вот и кричу… Потому что… потому что как же так? Как жить-то? Когда все… кончилось?
Ольга молчала. Слова застревали в горле. Она подошла к столу, взяла чистый листок в линеечку и конверт. Достала ручку из сумки.
– Борис Иванович, – тихо сказала она. – Давайте… давайте напишем ей вместе. Сегодня. Что написать? Что погода скверная? Или что кот орет? Или… или что вы надели теплую рубашку? Какую? Синюю в клеточку?
Старик поднял на нее заплаканные глаза. Сначала с недоверием, потом с каким-то удивлением, почти надеждой.
– Синяя… в клеточку… – прошептал он. – Надел. Как она велела… в том письме… давно. Еще жива была…
Ольга кивнула, улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы и подвинула листок.
– Ну, так давайте. Диктуйте. «Здравствуй, Галя…»
Борис Иванович глубоко вздохнул, вытер лицо платком насухо. Его пальцы дрожали, когда он взял ручку, которую протянула Ольга. Он долго смотрел на чистый лист, потом медленно, тщательно вывел: «Здравствуй, Галя…»
За окном шумел город. В подъезде хлопнула дверь. Где-то залаяла собака. А в маленькой комнатке на седьмом этаже шелестела бумага, скрипела ручка, и тихий голос старика диктовал слова в пустоту – слова любви, тоски и бесконечного ожидания чуда, которое уже не могло случиться, но без которого было невозможно жить. Ольга сидела рядом, изредка подсказывая запятую. Она не обещала писем от Гали. Она просто дала ему возможность продолжать разговор. Последний разговор. Такой важный и такой безнадежный. Но в этом безнадежном ритуале была его единственная ниточка к счастью. К той самой Гале. К своей невероятной, неповторимой любви, которая пережила даже смерть и забытье. И Ольга поняла: иногда помощь – это не решить проблему, а просто сесть рядом и помочь написать письмо в никуда. Потому что именно это «никуда» для Бориса Ивановича было всем миром.