Сказать по правде, я никогда не любила зиму. Даже когда была молодой, хруст снега и промозглый ветер казались мне лишними в жизни — как вытаращенные глаза случайного попутчика в другом вагоне. Весна — вот её я ждала всегда, и сейчас, когда мои руки стали дрожать чуточку чаще обычного, я по-особенному тянулась к первой проталине.
Но теперь у меня своя весна каждый день. Он всегда рядом — вот сейчас лежит у моих ног, поджимая под себя хвост и иногда посапывая, как старый мотор. Барон. Мой маленький старик… Хотя какой же маленький! Огромный, рыжий, морда вся в седине, лапы как плюшевые варежки. Пес, который был подарен мне, когда мой муж ещё ходил по этому дому в домашних тапках и варил самый противный кофе на свете. Тогда я смеялась, говорила: “Давай заведём кота? Меньше возни.” А он, мой Сашка, упрямо притащил именно Барона. “Это будет твоя стража и компания”, — так он сказал.
Тогда я не понимала, что значит компания, когда остаёшься одна.
Дом теперь большой. Слишком большой, наверное, для женщины, которая видит своих детей один или два раза в месяц, если повезёт. Они — всё занятые, вечно на бегу, с ноутбуками, звонками, внуками — шумные, краткие, нарочито добрые встречи. В их глазах всегда вопрос: “Мам, а ты не устала жить тут одна?” Они бы предпочли, чтобы я перебралась к ним .
Но ведь и у меня теперь есть свой смысл — тёплый, лохматый и всегда преданный. Барон не задаёт лишних вопросов. Просто смотрит — в упор, как умеет только он — всегда понимающий…
Иногда мне кажется, что мы с ним живём в отдельном мире. Он за мной по пятам — в ванную, в кухню, в огород. Спим мы, кстати, тоже рядом — я давно оставила закрывать от него дверь в спальню. Пусть, — думаю, — мало ли сколько нам обоим отпущено, зачем экономить на счастье?
Утро начинается с его шершавого языка на моей руке. Иногда — чуть сердито, когда ему не терпится выйти на улицу. Я надеваю халат, нахожу тапки, и мы вместе, как два старых соратника, шлёпаем на крыльцо, вдыхаем морозную свежесть, вглядываемся — вдруг и правда наступила весна?
— Барон, — спрашиваю я его, — тебе ведь тоже надоели эти холода?
Он дёргает ухом. Молча. И я в который раз думаю: как хорошо, что у меня ещё есть с кем поговорить.
А внуки… Внуки теперь проносятся через дом, как шквальный ветер. Один раз — конфеты рассыпят. Второй — “бабушка, а у тебя вай-фай ловит?” Им не до меня. “Мам, собаку бы подальше!” — кричит Маринка, моя дочь, когда Барон слишком любопытен. У неё аллергия, у племянницы — тоже что-то… Сейчас у всех что-нибудь найдётся.
Вечерами я часто сижу у окна. Лампочка в нашем дворе слабая, похрипывает, но освещает сугроб и старую вишню. Барон кладёт голову мне на ногу, и я глажу его — минутами, может, часами. Иногда даже сплю так — с рукой на его тёплой холке.
Я знаю, что так всегда не будет. Всё течёт, и люди уходят… Но только не сегодня. Сегодня у нас с Бароном всё по-прежнему: тихо, уютно, — пусть и чуть-чуть грустно. Но и грусть иногда бывает светлой, правда же?
Барон сегодня как-то особенно неуклюж — лапы расставляет, шаркает по линолеуму, причмокивает губами, будто жалуется. Я замечаю: ему уже трудно спуститься со ступени. Стареет... а я всё надеюсь, что это просто весна скоро — и на солнце он разойдётся, опять порысит по двору, забыв свой возраст.
В такие дни мне особенно тяжело слушать Маринку, когда она приезжает в свои выходные.
— Мам, ну ты серьёзно думаешь, что в твоём возрасте… — начинает она фразу, а я уже знаю, что будет дальше.
— Что в моём? — спрашиваю, пусть даже и не хочу ответ слышать.
Она смотрит на меня так, будто объясняет первокласснику арифметику:
— Он у тебя старый, ты сама… Ну, тяжело ведь, знаю! А у Надьки аллергия, мы потом в спальне полдня проветриваем. И потом... вдруг он что? Укусит, испугается...
Я не огрызаюсь. Просто смотрю на Барона, который притаился за моим креслом, словно понимает человеческую речь. Наверное, и правда понимает — за эти годы. По морде видно: немного виноват, немного насторожен. Как будто он что-то просит — но молча, без лая и скулёжки.
Маринка заглядывает в телефон, мотает ногой. Я уже знаю: ещё десять минут — и она уйдёт по своим делам, оставив в воздухе вот этот тяжелый осадок. "Мам, может, тебе проще будет, если мы... Э-э, ну, устроим его под присмотр? Хороший приют, вот в соседнем районе..."
Тут я падаю в себя. Так, сквозь пол, в темноту — где уже нет места ни мыслям, ни словам. Почему-то всегда кажется, будто дети — твоя опора, твое продолжение. А оказывается, ты для них — хлопоты, обязательства... Понимают ли они, сколько у меня осталось? Жизнь, как ни крути, теперь измеряется новыми седыми волосами у Барона и вот этими длинными, тяжёлыми паузами между звонками.
— Барон мне нужнее, — отвечаю тихо, но твёрдо. — Не трогайте его, прошу.
Маринка поджимает губы, кивает — будто уступает, но глаза у неё злые. Она не верит, что я справлюсь. Или не хочет верить.
Через неделю она снова приезжает, но ведёт себя сме́шно тепло — уж больно ласкова. Привозит сыновей. Пока я кручу салат, слышу куски разговора:
— Не трогай собаку, надень маску!
— Мам, ты не понимаешь, ты потом сама заболеешь...
Внуки топчутся в коридоре, Барон прижимается к входной двери, хвост по полу. Я глажу его по уху — он вздрагивает, будто спрашивает: "Что теперь?". А я и сама не знаю.
Поздно вечером Маринка говорит:
— Мам, ты сильно не волнуйся. Петя поможет тебе послезавтра продукты разгрузить, а я заеду на работе.
— Хорошо, — отвечаю я, не вникая. Всё — рутина, будто жизнь уже не моя, а расписана по часам.
Утром — пустота. Барона нет ни в доме, ни во дворе. Я бегаю по комнатам, заглядываю даже в чулан, куда здоровый пёс, конечно, бы не влез.
— Баро-о-он! — шепчу уже срывающимся голосом.
Сначала кажется, что это сон — вот-вот он войдёт, мокрый, улыбчивый своей собачьей улыбкой. Но дома — глухо. В саду — нет даже следов на снегу.
Я сажусь на край кровати. Во рту — медный привкус. Руки сами хватаются за телефон.
— Марина… Барон пропал...
Слышу паузу. Ту самую, пустую, длинную.
— Мам, тут такое дело… Ты только не переживай, ладно? Мы решили, что так будет лучше. В приюте к нему хорошо относятся… Мам, тебе тяжело одной…
Я не слушаю до конца. Отключаюсь — и только потом понимаю, как целый мир за пару минут может сжаться до одной пустой комнаты и фотографий на стене.
Вечер проходит бессмысленно: чай остывает, руки дрожат. Даже телек замолкает на пустом кадре, и я сижу в кухне под тусклой лампой — одна, как прежде, до появления Барона.
Слезы текут медленно, будто издалека.
Никто не спросил меня, чего я хочу. Даже он не смог защититься — слишком доверчивый, слишком домашний. Мой друг. Последний друг.
***
Ночь прошла в коматозной тишине. Я то ли спала, то ли сжимала подушку, то ли разговаривала сама с собой. К утру на глаза налипла усталость, как сонная пена: пустая квартира, никого — ни тяжёлого дыхания, ни скрёбов когтей по двери, только скрип старой лестницы и моё собственное дыхание.
Я не завтракала. Прикинула — ничего не хочется. Утренний чай прилип к стенкам кружки невыносимо горько — никогда так не думала, что можно привыкнуть к привычному счастью. В голове только одна мысль: как он там, мой Барон, понимает ли, почему вдруг я его не встретила у двери?
Маринка не звонила до обеда. Я им не писала — злость переворачивалась внутри кошкой, застревая поперёк горла. Пыталась что-то делать: тряпкой протирала краны, складывала полотенца, листала старые журналы, на каждом развороте вспоминая — Барон любил ложиться мордой на мои руки, когда я читала.
А потом пришёл вечерний неожиданный гость. Лёгкий стук в дверь — нерешительный, как будто человек сел на бордюр и долго набирается смелости. На пороге — Валентина Сергеевна, моя соседка.
— Галь, ты чего такая бледная? — глаза внимательные, ласковые, с синеватыми прожилками. — Ты плакала, что ли?
Я машу рукой: — Да всякое бывает... Заходи, чай есть, может, и вкусный ещё остался…
Она не церемонится — садится на табурет, кидает платок на батарею.
— Галь, я видела твою собаку... Вернее, не у тебя. Вон там, в приюте на Кленовой. Правда твой был, с седой мордой, радостно на меня прыгал — а звать-то его как, не спросила. Точно твой!
В животе — как током шарахнуло. Приют на Кленовой. Я сидела, хватая ртом воздух — тут и слова не нужны, у меня в глазах сразу всё стало как в замедленной съёмке. Картина: Барон, клетка, чужие люди, лай.
— Когда ты была? — еле выдавила я.
— Утром. Дочь там волонтёрит. Я пришла яблок принести, а он прям ко мне и идёт, по-старому, хвостом машет. На визитке его даже записали — “Барон, возраст 11+”.
Голова начала кружиться. Значит, не ошиблась. Мой. Жив. Там, за забором, среди незнакомых людей, чужих запахов. Как он там, бедный?..
Валентина жалобно коснулась моей руки:
— Не бойся, Галь. Собаки бывают, возвращают. Ты только сходи, поговори. Там добрые девочки, они понимают. Вдруг и вправду отдашь своего старика обратно — ну не могут же они против воли! Ты, главное, не сдавайся...
Я смотрела на нее — в глазах у меня уже слёзы, но это были слёзы надежды, не боли. Барон, живой, не потерян, ждёт. А я... Я ведь могу дойти. Смогу, пусть даже ковылять, пусть даже дрожать.
Всю ночь я не спала. Боялась уснуть — как будто, если засну, всё исчезнет. Маринке не писала. Не хотела ни слышать, ни видеть, ни слова слушать оправданий.
Наутро вышла – прямой дорогой на Кленовую. Ветер бил в лицо, метель сбивала дыхание, но уже было всё равно. Жизнь ведь иногда именно так появляется — сквозь страх, через боль, когда кажется: всё закончилось.
В приюте пахло сырым ковром и чуть-чуть кошками. Девочка-волонтёр в тёплой жилетке смотрела на меня с удивлением – мол, навещать собак тут редко кто ходит.
— Я к Барону, — сказала я медленно, будто боялась, что сейчас меня остановят, как на экзамене.
— А, к рыжему старичку? Конечно! Он за ночь три раза скулил, у двери сидел, вас явно ждал.
Я не помню, как оказалось у той решётки. Барон увидел — и всё, как будто у него сердце выскочило: подпрыгнул, чуть не разбил нос о прутья, завыл по-собачьи жалко, смешно — и я заревела так, что у меня закружилась голова.
Его шерсть, его тёплый нос, его радость... В этот момент весь мой страх куда-то улетучился — осталось только одно: я не сдамся. Больше никому и никогда.
— Можно я его заберу? — спросила у девушки.
— Вам паспорт дать, расписку? Я готова что угодно отказаться от любых обещаний... Просто дайте вернуть мне друга. Он — единственный, с кем я по-настоящему осталась.
Она кивнула:
— Только согласие семьи... У нас тут иногда скандалы бывают.
Я тихо, но твёрдо ответила:
— Пусть будут. Главное, чтобы он домой попал.
И Барон остался ждать, а я поняла — у меня еще есть за что бороться.
***
Я шла домой как на войну. Нет, не с собакой на поводке — пока ещё одна. Но в груди уже не пусто, не зябко, и даже не страшно. Было отчётливое ощущение: я что‑то должна сделать. И только мне это под силу.
Вечером позвонила Маринке. Не стала юлить.
— Марина, я всё знаю. Барон жив, я была у него.
Молчание.
— Мам, мы же только добра хотели. Тебе же тяжело! Ты не понимаешь, что ты уже не молодая, что это большая ответственность…
— Я понимаю, Марина. — Скамейка подо мной заскрипела, как сердце в этот миг. — Но и себя я понимаю. Мне не нужен уход, мне нужен друг. Неужели тебе так сложно меня услышать?
В другой раз я, может, замялась бы, выбрала потише, чтобы не обидеть. Но тут — пусть хоть буря.
— Отдай мне собаку, Марина. Так, как я попрошу. Не ради себя — ради меня. Барон мой последний друг. Пойми? Я, может, потому ещё и держусь — что он рядом, что мне есть кому рассказать, как прошёл день, кого вспомнила из учеников, от кого сердце защемило… Ты когда‑нибудь спрашивала: как я вообще себя чувствую? А? Марина?..
Я почти кричала, и слёзы текли, но уже не от бессилия.
— Мам, он ведь старый. Тебе плохо будет, если с ним что…
— А мне и так плохо, без него. Я привыкла терять — мужа, дом, свою работу. Но, Марин, нельзя чужими руками всё убирать из чьей-то жизни только потому, что так… проще. Ты не должна решать за меня, как мне легче жить.
Пауза — долгая, звенящая. По ту сторону телефона что‑то шевелилось: усталость, страх, может, раскаяние.
— Хорошо, — вдруг сказала она тихо, — забирай своего Барона. Мы просто очень боимся за тебя, мам.
И ничего больше не надо было. Я поблагодарила тихо — голосом, в котором укладывались и злость, и сострадание, и новая, странная гордость за себя.
Через день мы возвращались домой вдвоём. Барон прыгал радостно — как когда-то в молодости: пес был словно воскрешён этим возвращением, забыл про старость, про холод и даже про чужой приют. А я, прижимая его мокрую морду к груди, впервые за долгие месяцы ощутила — я есть. Я ещё что‑то могу. Я не брошена. Даже если вокруг этого не понимают.
А потом потихоньку всё стало на свои места.
Марина звонила теперь чаще — без надоедливой озабоченности, а с осторожной заботой, спрашивала: “Ну как ты там, мам, не тяжело?”
Я стала сама рассказывать, какими словами учу Барона приносить тапки, как он шурупит, что я заварила новый чай.
Валентина Сергеевна, когда увидела нас вдвоём на скамейке, только руками всплеснула:
— Ой, Галя, — ну нельзя вас разлучать! Да он, поди, дольше всех нас проживёт, так-то.
Я улыбалась, а внутри становилось по‑мартовски светло.
Но главное, что появился новый смысл: я ходила в приют раз в неделю. Стирать, кормить, просто гладить тех, кто ещё ждёт своего человека. Кто знает, быть может, кто‑то найдёт в них опору — так же, как и я когда-то, в своём старом рыжем Бароне...