Летний ветер гнал по улице листья и тополиный пух, когда Леонид Петрович Мымрин, сорокадвухлетний архивариус третьего разряда, шёл с работы домой. Его коричневый портфель, купленный ещё в студенческие годы, отчаянно хлопал по бедру, словно торопил хозяина. Но куда торопиться? В пустой однокомнатной квартире его никто не ждал — ни жена, ни дети, которых никогда и не было.
Когда-то, в далёком детстве, Леонид был совсем другим — бойким мальчишкой с вечно разбитыми коленками и озорной ухмылкой. Он лазил по стройкам, пугал голубей, а однажды даже подрался с одноклассником, защищая девочку, которую тот дразнил. Но годы словно вымыли из него всю эту живость. После смерти матери что-то сломалось. Архив, вечные насмешки коллег: «Мымрин, ты как тень — всегда вовремя и всегда никому не мешаешь». Годы стёрли его, как ластик — след на бумаге.
Кабинет Леонида Петровича напоминал склеп для документов. Бывшая кладовка в подвале горсовета, куда не доходили даже звуки шагов по коридору. Воздух здесь был густой, пропитанный запахом старых бумаг, сырости и металлических стеллажей. Единственное окно — узкое, на уровне тротуара — пропускало столько света, сколько получает заключённый в камере-одиночке: серые прямоугольники на потолке, которые к полудню растворялись в темноте.
На стене висел календарь с оленями — подарок бухгалтерии к Новому 1999 году. Двадцать шесть лет олени стояли в одном и том же снегу, а за окном сменялись дожди, листопады и редкие солнечные дни. Под календарём — пятно от чашки, которую Леонид Петрович разбил в 2003-м, когда узнал о сокращении штата. Тогда его не уволили, но забрали вторую лампу. Теперь он работал при свете шестидесятиваттной лампочки, от которой глаза к вечеру болели, как после бессонной ночи.
Его стол был идеально чист. Две ручки, папка с текущими делами, подставка для бумаг и фотография матери в простой деревянной рамке. Больше ничего — ни сувениров, ни открыток, ни даже календарика с котиками, какие были у всех коллег. Только следы от ножек предыдущего телефона — круглые вмятины в дереве, как шрамы.
Когда-то, лет десять назад, здесь стояла ещё одна фотография — девушки с косичками и смеющимися глазами. Наташа. Лаборантка из соседнего отдела. Они встречались целый год, пока начальник канцелярии не перевёл её в другое здание. «По производственной необходимости». А через неделю Леонид Петрович увидел их вместе в кафе — Наташу и этого начальника. Она смеялась тем же смехом, что и на фотографии. Тогда он выбросил снимок в мусорное ведро возле выхода, но до сих пор иногда, проходя мимо, смотрел на тот самый бак.
Мать умерла в тот же год. Инсульт. Её нашли соседи через два дня после того, как она не вышла за пенсией. Леонид Петрович тогда три недели не появлялся на работе. Когда вернулся, начальник отдела кадров положил ему на стол справку о смерти и сказал:
— Соболезную. Заявление на материальную помощь надо писать в двух экземплярах.
Коллеги избегали его взгляда — смерть была для них чем-то неудобным, как пятно на брюках перед важным совещанием.
После этого он стал исчезать. Не сразу. Сначала просто перестал участвовать в общих чаепитиях. Потом пересел за дальний стол в столовой. Затем заметил, что его «здравствуйте» всё чаще остаётся без ответа. В конце концов он стал частью интерьера — как стул, который стоит в углу, но никто уже не помнит, зачем его туда поставили.
— Мымрин? Ну да, вроде есть такой. Архив какой-то ведёт.
Даже уборщица, которая раз в месяц заглядывала в его кабинет, вытирала пыль, не глядя на него, будто он был ещё одним стеллажом.
В девять утра он приходил, в шесть — уходил. Между этими часами — тишина, прерываемая только скрипом его стула и шуршанием бумаг.
Его коричневый портфель — тот самый, студенческий, с потёртыми уголками — всегда лежал на одном и том же месте. В нём ровно ничего лишнего: паспорт, ключи, кошелёк с тремястами рублями «на чёрный день», носовой платок. И маленькая, размером с ладонь, книжка — «Стихи Есенина», подарок матери на восемнадцатилетие. Иногда, в особенно тоскливые вечера, он перечитывал «Письмо к женщине», её любимое стихотворение, и представлял, что читает ей. Глупость, конечно. Но в его пустой однокомнатной квартире даже такие глупости становились спасением.
---
В здании горсовета, где располагался архив, ремонтировали водопровод, и Леониду Петровичу пришлось подниматься по главной лестнице, а не идти через чёрный ход, как обычно.
В коридоре второго этажа он замедлил шаг — здесь было шумно, людно, пахло свежей краской и кофе из буфета. Он прижался к стене, стараясь никого не задеть, и вдруг услышал знакомый голос.
— Ну, ты же знаешь, тот… который в подвале сидит. Архив там ведёт.
Леонид Петрович замер. Говорила Марья Ивановна из отдела кадров — та самая, которая много лет назад подписывала ему трудовую книжку.
— Ну как его… — продолжала она, постукивая ногтем по папке с бумагами. — Ну, в общем, этот…
— Мымрин? — подсказал мужской голос.
— Да нет, не Мымрин! Хотя… А может, и Мымрин. В общем, не важно.
Они прошли мимо, даже не заметив его.
Леонид Петрович стоял, будто вкопанный. В ушах звенело. «Не важно».
Он вдруг представил, что завтра не выйдет на работу. Пропадёт. И что? Через неделю кто-то скажет:
— А где тот… ну, который в подвале?
А потом махнут рукой:
— Да ладно, без разницы.
Его пальцы судорожно сжали ручку портфеля. Он больше не хотел быть «этим».
В тот день, разбирая архивные дела 60–70-х годов, Леонид Петрович наткнулся на пожелтевший листок «Герои нашего города». В документе сообщалось о гражданине Сидорове А. П., который «в период с 1968 по 1973 год проявлял исключительную законопослушность, чем заслужил уважение коллектива завода "Красный пролетарий"». Благодаря его примеру предприятие трижды признавалось лучшим в трудовой дисциплине. Сидорову вручили грамоту, внесли в Книгу почёта города, а в 1975 году даже выбрали депутатом райсовета.
Леонид Петрович долго смотрел на фотографию — сухощавый мужчина с аккуратной бородкой и ясным взглядом стоял на трибуне, принимая поздравления.
«А я ведь тоже мог бы…» — мелькнуло у него в голове, но тут же погасло, как всегда. В детстве он мечтал стать лётчиком, потом — учителем, потом — хоть кем-то, кого заметят. Но жизнь сложилась иначе.
«Так бывает?» — прошептал он, озираясь на запылённые стеллажи. Ответом ему было лишь тиканье настенных часов. Он вдруг ясно представил, как его фамилию золотыми буквами вписывают в ту самую Книгу почёта.
Вечером, возвращаясь домой, Леонид Петрович вдруг осознал: он тоже хочет быть замеченным. Не просто существовать в тени, а стать тем самым образцовым гражданином, каким был Сидоров.
«Может, если я начну с малого?..» — он вспомнил, как в детстве бежал первым помогать дворнику сгребать листья, и взрослые гладили его по голове. Тогда он чувствовал себя нужным.
«С чего начать?» — размышлял он, наблюдая, как лужи на асфальте отражают тусклый свет фонарей.