Что странно — каждое возвращение домой для меня, взрослой женщины, всё ещё будто экзамен. Я поворачиваю ключ в дверях, вдох делаю поглубже… и уже заранее знаю: будет привычный аромат густой курицы в духовке, шуршание тапочек по коридору — и мамин взгляд. Внимательный, щурящийся. Одобряет ли она моё настроение? Мою причёску? Не слишком ли я… дерзкая сегодня?
Вот и сегодня, я только что сняла остроносые лодочки, положила сумку, и отдышалась пару секунд. Мама выглядывает из кухни, застёгивая на фартуке пуговицу.
– Ты опять поздно, – не то ворчит, не то жалуется она. – И выглядишь, как после бури…
Тут бы улыбнуться, перевести в шутку, но… внутри снова щемит, ведь за фразой слышится не просто вопрос — а оценка. До сих пор жду её одобрения… Мне тридцать, но дома чувствую себя школьницей, пришедшей с отметкой «неудовлетворительно» по поведению.
– Ты не поверишь. На планёрке сегодня… – начинаю, снимая пиджак. – решили увольнять девочку без причины, за ошибки начальника… я не сдержалась и сказала, что это нечестно.
Я поставила чайник, сердечно, рассказывала, уже предвкушая, как мама скажет: «Молодец! Не побоялась!». Но — тщетно.
– Ну зачем было вылезать? – вздохнула она, глядя поверх очков. Это всегда значит: «Остановись». – Вот именно поэтому тебе и не доверяют, Аня… Приличные девушки не спорят, не надо выделяться!
Паузу тянет чайник, я смотрю на эти узловатые мамины пальцы на чашке и чувствую… злость? Обиду? Оказывается, всё, что я умею, — спорить, значит, не «приличная»?
– А по-вашему — что, молчать и соглашаться, когда вокруг несправедливость? – не удерживаюсь.
– Молчать — не слабость, – с нажимом произносит она. – Это умение быть мудрой женщиной, женское счастье — в мире, а не в геройстве.
В комнате пахнет липовым мёдом, чай струится в тонкую чашку, но хочется скомкать этот момент и просто уйти. Я взрослая! Мне тридцать! Но здесь, на маминой кухне, становится неуверенным даже голос.
– Ну вот… – вздыхаю горько, улыбаясь ей в ответ. – Мама уверена, что приличные девушки не спорят.
– Я хочу тебе только добра, – мягко говорит она. – Не надо нарываться — потом страдаешь больше.
…Я прячу глаза и думаю: а если я буду «неприличной», что тогда? Кому это вообще решать — счастливая я или нет от этого?
Дни идут один за другим — похожие, как бусины на тесёмке, только натяжение становится всё острее. Одеваю с утра белую рубашку, почти мужского кроя, мама косо глядит с порога:
– Аня, ты бы надела что-нибудь… женственнее. Юбку хотя бы! Ты ведь всё-таки девушка, ты зачем себя мужиком выставляешь?
– Мама, это просто удобно, – откликаюсь я, разглядывая своё отражение в зеркале у выхода. – и мне так нравится.
Ох, как хочется сказать: «Ты мне себя хоть раз разрешила выбирать?» Но сдерживаюсь, прикусываю губу, хлопаю дверью — и растворяюсь в марте, между остатками талого снега и снующими маршрутками.
На работе всё чётко, документы — в левой стопке, бланки совещания — по расписанию, все коллеги уважают. Там никто не оценивает ни мои каблуки, ни то как уложены волосы, в чем я одета. Там я — просто Анна Шевелева, умный юрист, который умеет держаться и спорить. В глазах начальника мерцает осторожное восхищение: «Аня, вы — молодец. Ваше возражение спасло ситуацию».
Возвращаюсь домой — словно снимаю доспехи, мама крутится на кухне; я замечаю, что настроение у неё неладное.
– Семинар у вас намечается? В другой город, – тоном дознавателя выпытывает. – С кем поедешь?
– С подругой и двумя коллегами, – уклончиво отвечаю, заранее зная, что будет дальше.
– А раньше приличные девушки одна в чужой город и носа бы не посмели высунуть. Как это выглядит-то со стороны? Что люди подумают?!
– Мам, сейчас все ездят.
– Все! – отрезает. – Бабы на тракторах, бабы на самолётах, бабы в прокурорах! А потом женихов-то нет… Все разучились быть мягкими, дома сидеть!
Протирает стол — яростно, мне хочется то смеяться, то плакать, я будто снова в восемь лет — кружка упала, а мама сидит рядом и шепчет: «Ты неаккуратная, приличные так не делают!».
В этот раз я не спорю, но в душе снова назревает буря. Почему мнение окружающих — приговор? Почему выбор дочери, даже удачный, всегда не тот? Кто решает, сколько во мне «девушки», сколько «женщины», сколько — «юриста»?..
Но, главное, страх: вдруг она права? А я — зря спорю, вдруг непростительно спорить с родной матерью до хрипоты, разгонять закоренелые представления?.. Или по-другому просто не умею защищаться?
Поздним вечером пишу подруге, просто скидываю голосовое:
– Представь, меня опять за одежду упрекнули…
На другом конце провода — смех и тепло.
– Ну ты же знаешь свою маму, – ободряет Лена. – Ты умная, смелая, я тобой горжусь! Если бы не спорила — сейчас бы страдала по какому-нибудь случайному мужу. Больше доверяй себе! И… жаль, что твоя мама не видит, какая ты классная.
Кажется, на душе потеплело.
Вдохнула глубже, выпрямилась: «Завтра обязательно маме скажу, что поеду. И что одежду выберу сама».
Поздно ночью, лёжа под серым пледом, я представляла наш завтрашний разговор, пусть осудит — я не отступлю.
В субботу у нас дома — шум и праздник, то ли у нас традиция собираться всей семьёй раз в месяц, то ли у мамы новый повод всем напомнить: тут не принято спорить. Брат с женой, племянница, папа за газетой и я. Всё кипит: пар клубится над пюре, рыба в форме с золотистой корочкой, салфетки на своих местах.
Стараюсь быть спокойной, но в груди уже нарастает тревога: я знаю — сегодня не обойдётся без «урока этикета». Мама ходит вокруг стола, полная невысказанной энергии и, кажется, жёсткой решимости.
— Внимание! — звонко хлопает ладонями. — Пока на минутку все здесь, я бы хотела сказать пару слов.
Мгновение — и началось…
— Вот скажите мне: почему молодёжь нынче считает себя умнее всех? — Мамин взгляд утыкается в меня. — Я всю жизнь работаю среди детей — знаю, как важно слушаться старших, не перечить, не лезть вперёд с глупыми идеями.
Семья притихает, зять неловко ковыряет вилкой картошку, племянница ёрзает на стуле.
— Анна, ты взрослая женщина, но ведь это не значит, что надо позориться и спорить с начальством! Это не принесёт счастья, приличная девушка — опора для семьи, а не источник проблем…
Сначала молчу, пытаюсь смотреть на рисунок на чашке, но слышу каждый маминых упрёк на свой счёт.
— Почему ты не можешь быть потише, поспокойнее? Кому-то разве нравятся те, кто всегда спорит — даже с родной матерью?..
Я почувствовала, как жар поднимается к щекам, все ждут моего ответа, никто в этом доме не спорит с мамой всерьёз.
Но сейчас я просто не могу — не хочу — утерять себя.
— Мама, — срываюсь почти на крик, затем сдерживаюсь. Спокойно, медленно... — Я уважаю ваши правила. Я понимаю: для вас счастье — это когда никто ни с кем не спорит, но я — не вы, мне не нужны советы.
Пауза. Все смотрят только на меня. Я впервые говорю вслух то, что долго прятала.
— Если спорить — значит быть неприличной… — смотрю ей прямо в глаза, голос чуть дрожит. — Тогда я согласна быть неприличной! Я хочу отвечать за себя, свой выбор и свои слова. Даже если это кому-то не нравится. Хочу быть не только удобной — хочу быть собой.
Мамин подбородок дрожит, она краснеет, пальцы сжимают подол передника. Папа хмурится, но я вдруг чувствую странное облегчение, даже уверенность: я больше не боюсь быть «неправильной».
По комнате прокатывается тяжелое молчание.
Я обращаюсь к остальным, не прячась:
— Жить «по правилам» — не единственный способ быть счастливой, мама. Я — не хуже вашей идеальной Анны Павловны образца семидесятых.
Мне хочется не ругаться, а просто быть услышанной, стать взрослой рядом с этой маленькой, упрямой, такой родной женщиной.
Мама уходит в спальню, захлопывает за собой дверь.
Семья сидит тихо, кто-то пытается начать говорить, но потом разговор постепенно сходит на нет.
Следующие дни — как хождение по тонкому льду, вроде идёшь, а под ногами потрескивает: то ли выдержит, то ли окатит ледяной водой. Мама как будто ушла в себя, с утра только дежурное "Доброе утро", на обед — "Суп на столе", ни тебе упрека в голосе, ни взгляда. Сушу волосы перед зеркалом — тишина; захожу за солью на кухню — тишина и только звон вилки о тарелку.
Честно? Жду, что первой не выдержу сама, так страшно — вдруг теперь навсегда вот так. В комнате пахнет чистым бельём, за окном слышны птичьи перебранки, а дома — будто чернила пролились.
Но на работе — блеск. На прошлой неделе директор лично пожал руку: «Аня, классно отстояла молодую сотрудницу! Не струсила перед начальством — и не забыла о справедливости». А потом письмо: «Приглашаем выступить на городском форуме». Вот это да! Такую, неидеальную, спорщицу, зовут рассказать о себе! Звать — значит, слышат, значит, уважают.
И этот маленький листочек — приглашение — каким-то волшебным образом оказался вечером на обеденном столе. Я забыла его убрать, а мама, убирая, видимо, прочитала.
В тот вечер она долго не приходила к чаю, лишь когда осталась гора посуды, появилась на пороге, медленно поправила очки, задержалась возле стола. Я замерла — невидимая трещинка между нами пульсировала всё холоднее.
— Анна, — негромко начала она, почти шёпотом. Я едва не вздрогнула: в её голосе впервые — не броня, а осторожность. — Прости меня…
Поднимаю глаза: на лице у неё растерянность, пожалуй, даже боль, как у людей, которые боялись всю жизнь отпустить за руку любимого — и вдруг поняли, что так держать дальше тоже нельзя.
— Я, может, старая уже… — она опускает голову и как будто выбирает каждое слово. — Я очень хотела, чтобы тебя не обижали, чтобы ты… не наломала дров. Потому и настаивала, и говорила тебе про правила, а ты… ты ведь всё равно храбрая, само себе хозяйка, и — ты ведь добрая, правда?
Я смотрю — и неожиданно, как в детстве, хочется прижаться к ней, как в самые плохие дни.
— Я не обижена, мама… — отвечаю и вижу, как снежинка упрямства тает у неё на щеке.
— Ты только не отдаляйся, — глухо просит она. — Я буду учиться, ладно? Моё — это не всегда правильное. Но и твоё пусть будет не в упрёк, а в радость.
И мы обе — такие уязвимые и взрослые, такие разные и родные — стоим возле старого кухонного стола, среди шороха кастрюль и запаха яблочного пирога. И учимся не спорить, а слышать, иногда — просто молчать, но не из страха, а из заботы: дать другому дорогу внутрь себя.
Я улыбаюсь сквозь слёзы — впервые за… много лет.
Теперь я знаю: спорить — не значит портить отношения. Спорить — значит жить честно, если можно потом примириться. И, может, это и есть самое "приличное" в нашей семье.