Феномен милитаризации языка в современной культуре представляет собой гораздо более серьезную проблему, чем может показаться на первый взгляд. Когда врачи начинают "сражаться" с болезнями, экологи ведут "битву" за природу, а учителя стоят на "фронте" образования, происходит не просто метафорическое обогащение речи, а фундаментальная трансформация способов мышления о мире. Военная лексика перестает быть исключительной принадлежностью армейского дискурса и становится универсальным языком описания любой интенсивной деятельности. Этот процесс работает как мощный механизм бинаризации реальности: мир начинает делиться исключительно на союзников и противников, позиции и контрпозиции, победы и поражения, при этом исчезает пространство для нюансов, компромиссов, сомнений или простого созерцательного отношения к действительности.
Любая деятельность автоматически требует мобилизации всех ресурсов, мышление становится по умолчанию стратегическим, а повседневная жизнь превращается в серию тактических решений, где нет места для того, что Симона Вейль называла человеческой потребностью в корнях — в спокойной связи с местом, традицией, языком, который питает душу, а не истощает её постоянной готовностью к бою. Эта атмосфера особенно ощутима в современной Германии, где всё буквально говорит языком войны, где повсюду маячат угрозы, и когда возвращаешься в страну после долгого отсутствия, физически чувствуешь этот металлический привкус железа в воздухе — привкус мобилизованного общества, которое разучилось дышать мирным воздухом.
Теоретически этот процесс великолепно описывается через концепцию Джорджо Агамбена о "состоянии исключения", которое в современном мире перестало быть временной чрезвычайной мерой и превратилось в перманентный способ функционирования государства и общества. Милитаризация языка служит именно цели нормализации этого состояния: она делает естественной и незаметной мысль о том, что мы постоянно находимся в осаде, что каждый день является днем мобилизации, каждая социальная проблема — угрозой безопасности, а каждое политическое решение — вопросом выживания государства в трудное время. Нарастает уровень тревоги среди населения и недовольство растёт — не в пользу "угрозы".
В результате этого гражданская жизнь постепенно утрачивает свою автономию, подчиняясь логике военного времени, которое парадоксальным образом оказывается не временным, а вечным. Ханна Арендт в своё время предупреждала о том, что банальность зла начинается именно с банальности языка — с того момента, когда мы перестаем замечать, как наши слова формируют нашу реальность, как незаметные лингвистические сдвиги приучают нас к принятию того, что раньше казалось неприемлемым. Память о реальных войнах и подлинные травмы в этом контексте превращаются в товар и контент, теряют свою способность служить этическим ориентиром и становятся лишь топливом для новых символических мобилизаций.
Возможное сопротивление этой тенденции может начинаться с сознательного возвращения к немилитаризованному языку, к способности называть мир без необходимости его завоевывать, к языку, который помнит о том, что человеческая жизнь разворачивается не только на символических полях сражений, но и в тихих пространствах заботы, размышления, любви, где акт простого наименования вещей их собственными именами становится формой тихого, но принципиального сопротивления тотальной милитаризации сознания.
Но возвращаясь к немецкому опыту, нельзя не задаться вопросом: насколько само общество страдает от самого себя, от собственной добровольной неволи и отторжения мира? Не является ли эта постоянная мобилизация формой коллективного мазохизма, когда сообщество наслаждается собственным напряжением и неспособностью к расслаблению? Германия забыла свою историю и движется по пути саморазрушения.