Светлана Воронова ищет осколки. Осколки счастья, разбитого разводом. Осколки вдохновения, растоптанного творческим кризисом. В руинах прошлого она находит старую камеру. Не просто аппарат. Ключ. Ключ к темным комнатам чужих душ. Каждый щелчок затвора проявляет не только изображение, но и боль, спрятанную за улыбками. Света видит то, что не должна видеть. Тайны. Травмы. Страхи. И вот она направляет объектив на самое страшное зеркало – свое собственное. И проявляется не образ. Не сон. Приговор. Напечатанный на глянцевой бумаге. «Ночные Гости» не всегда прячутся во тьме. Иногда они живут в серебристых кристаллах пленки, ожидая, когда любопытство откроет дверь в личный ад. Затвор открыт. Улыбнитесь… или нет.
Пыль висела в лучах осеннего солнца, проникавших сквозь грязное окно. Она оседала на коробках с посудой, книгами, безделушками – осколками семилетнего брака, который рассыпался в прах за три месяца. Света сидела посреди этого хаоса, как потерпевшая кораблекрушение. Пустота в квартире эхом отдавалась пустотой внутри. Развод был не скандальным, а тихим, леденящим. «Не сошлись характерами». Ложь. Они просто… перестали видеть друг друга. Как перестала видеть красоту мира ее камера, пылившаяся на полке последний год. Творческий кризис совпал с семейным, слившись в одно большое «не могу».
Она машинально перебирала старые альбомы. Свадьба. Путешествия. Улыбки. Все казалось фальшивым, постановочным. Как её последние работы – техничные, холодные, без души. В коробке с «ненужным» она нащупала что-то твердое, тяжелое. Старую пленочную «Зенит-Е». Подарок отца на совершеннолетие. Кожаная оплетка потрескалась, металл корпуса был холодным и приятно шероховатым. Света поднесла камеру к лицу, заглянула в темный колодец видоискателя. Пахло пылью, металлом и… эфиром. Как в темной комнате отца, где он проявлял свои снимки. Всплеск ностальгии, острой и горькой. Она вставила случайно найденную катушку пленки (давно ли просроченной?) и щелкнула затвором. Механический звук, твердый и живой, отозвался в тишине квартиры. Первый щелчок за год.
Пленку она проявила сама, в ванной, завесив окно одеялом. Ритуал темной комнаты – красный фонарь, запах химикатов, покачивание кюветы – вернул тень прежней жизни. Когда полоска пленки высохла, Света поднесла ее к красному свету. И замерла. На первом же кадре, поверх изображения пустого дивана в гостиной, проступил чужой силуэт. Мужской. Сгорбленный. Лица не было видно, но поза кричала о таком отчаянии, что Света инстинктивно отшатнулась. Двойная экспозиция? Но пленка была новая, не экспонированная. Дефект? Странно.
Она напечатала фото. На глянцевой бумаге изображение проявилось четче. Пустой диван. И на нем – как призрак – тот самый сгорбленный мужчина. Но теперь Света узнала позу, угол плеч. Это был Андрей. Её бывший муж. В тот вечер, когда он сказал: «Я ухожу». Только в жизни он был собран, холоден. А на фото… он выглядел раздавленным. Одиноким. В его силуэте читалась боль, которую он тщательно скрывал. Света почувствовала неловкость, как будто подглядела за чем-то интимным и чужим.
Следующий кадр был ещё страшнее. Она сфотографировала свою лучшую подругу, Лену, за чашкой кофе. Лена смеялась, рассказывая о новом романе. На отпечатке поверх ее улыбающегося лица проступило другое изображение: детская комната с голыми стенами, решетка на окне, и маленькая девочка (Лена!) сидит на кровати, обхватив колени, с выражением абсолютного, животного страха на лице. Детский дом. О котором Лена никогда не говорила. Света знала только, что Лена – сирота. Но этот снимок… это была не картинка. Это было вырванное воспоминание. Самое больное. Лена никогда так не выглядела, даже в самые тяжелые времена. Это был её внутренний ребенок, замерший в ужасе. Свете стало физически плохо. Она спрятала фотографию в ящик, как преступление.
Но остановиться не могла. Камера манила. Как наркотик. Каждый щелчок – это была рулетка. Что она увидит на этот раз? Чью боль вытащит на свет? Она снимала соседа-пенсионера – на фото проступили окопы и искаженное ужасом лицо молодого солдата. Снимала продавщицу из булочной – поверх её усталой улыбки проступил синяк под глазом и мужская рука в кадре, сжимающая ее запястье. Камера видела невидимое. Самую глубокую, самую спрятанную травму. Света чувствовала себя богом и чудовищем одновременно. Она помогала? Или просто разрывала чужие раны из любопытства? Её собственная душа черствела, затягиваясь ледяной коркой. Она ловила себя на мысли, что ищет не красоту, а боль. Чужие тайны стали её единственным топливом.
И тогда пришла мысль. Самая страшная. Самая неизбежная. Снять себя. Увидеть свою боль. Свою скрытую травму. Может быть, понять, почему все развалилось? Почему она не может снимать? Почему внутри – только пустыня? Она боялась. Дико боялась. Но камера стояла на треноге, направленная на большое зеркало в ванной. Красный глазок объектива смотрел на её отражение – бледное, с синяками под глазами, с трясущимися руками. Она глубоко вдохнула. Нажала на тросик спуска.
Щелчок прозвучал как выстрел в тишине квартиры.
Проявка заняла вечность. Света дрожала, стоя в красном полумраке ванной, наблюдая, как в кювете медленно проявляется изображение. Сначала контуры. Её фигура у зеркала. Потен детали. Лицо. Глаза, полные ужаса и ожидания. И потом… поверх её изображения начало проступать другое. Сцена. Четкая, жуткая. Ванная. Та же самая. Человек в воде. Женская рука, свесившаяся с бортика. Бледная. Неподвижная. И вода вокруг… розовая. Размытая, но узнаваемая. Кровь. На переднем плане, на кафельном полу – знакомый «Зенит-Е». На дальнем – дата, проступившая как клеймо в углу снимка. Завтрашнее число.
Света выронила фотографию. Она упала в раковину, намокла, но изображение было отчетливым. Её ванная. Её тело. Её смерть. Самоубийство. Сегодня было 14-е. На фото стояло 15-е. Завтра. Она схватилась за край раковины, чтобы не упасть. Сердце колотилось, вырываясь из груди. Воздух перестал поступать в легкие. Это был не сон. Не галлюцинация. Это было здесь. На бумаге. Доказательство. Предупреждение? Или… приговор?
Паника переросла в истерику. Она схватила камеру, выбежала на балкон, замахнулась, чтобы швырнуть ее вниз, на помойку. Но рука не повиновалась. Камера казалась прилипшей к пальцам. Света вернулась в квартиру, заперла камеру в нижний ящик комода, задвинула его ключом. Ключ бросила в стакан с водой. Надо уехать. Сейчас же. К подруге. К родителям. Куда угодно! Не быть здесь завтра!
Она металась по квартире, сгребая вещи в сумку. Телефон, кошелек, зарядка… Каждый звук – скрип двери, лай собаки во дворе – заставлял ее вздрагивать. Она чувствовала, как стены квартиры сжимаются, как ловушка. Ванная комната манила черным провалом двери. Она не заходила туда, обходила стороной.
Ночь была кошмарной. Она не сомкнула глаз, сидя на кухне с включенным светом и ножом на столе. Каждый шорох казался шагами судьбы. Мысли путались: «Это предупреждение! Я могу изменить!», «Нет, это приговор. Камера знает», «Это я сошла с ума?». Она вытащила ключ из стакана, дрожащими руками открыла ящик. Камера лежала там. Немая. Холодная. Она не решалась до неё дотронуться.
Утро 15-го пришло серое, дождливое. Света была измотана до предела, нервы оголены. Она дождалась полудня. Ничего не произошло. На душе стало чуть легче. Может, ошибка? Галлюцинация от стресса? Она подошла к ванной, заглянула внутрь. Пусто. Чисто. Никакой крови. Только кафель, сантехника, зеркало. Она позволила себе слабую улыбку. Безумие. Просто безумие. Надо выбросить эту камеру к черту и начать жить.
Она вернулась на кухню, чтобы выпить кофе. И замерла. На столе, рядом с её чашкой, лежал проявленный фотографический отпечаток. Свежий. Ещё пахнущий химикатами. На нем – она сама. Сидящая сейчас на кухне, в растерянности, с чашкой в руке. А поверх этого изображения – все та же сцена. Ванная. Тело в розовой воде. Ее рука, свесившаяся с бортика. Ее «Зенит» на кафеле. И дата. 15-е. Сегодня.
Камера не предупреждала. Она показывала будущее, которое обязательно наступит. Будущее, которое она сама, своим страхом, своей верой в этот снимок, материализует. Фотография была не предсказанием. Она была сценарием. И камера, тихо вернувшаяся из запертого ящика, ждала за её спиной, чтобы запечатлеть финал. Света услышала тихий, но отчетливый щелчок затвора из спальни. Не она нажала на спуск. Камера щелкнула сама. Готовая к следующему кадру. К последнему кадру.
Светлана Воронова хотела увидеть правду. Она увидела слишком много. Правду чужих ран. Правду собственного конца. Камера не предсказывала будущее. Она его рисовала. Серебром страха на бумаге отчаяния. Каждый щелчок затвора приближал роковую развязку. Последний снимок не был случайностью. Это был финальный аккорд. Приглашение исполнить написанную роль. «Ночные Гости» знают: самые страшные кадры – не те, что сняты. А те, что снимают нас. Забирая кусочек души с каждым щелчком. Заглядывая в чужие раны, Света открыла дверь в свою собственную гибель. И камера… камера всегда находит свой объект. Особенно когда этот объект уже наполовину в кадре. Спокойной ночи. И не смотрите слишком долго в объектив. Вы можете увидеть там… дату своего финала.