Это история, где главные герои — вареники с сыром, сваренные с макарошками, обжаренные до позолоты на сливочном масле и поданные со сметанкой, густой, как весенние грехи.
Это случилось на третьи сутки экзистенциального похмелья, когда холодильник смотрел на меня с укором, как будто я снова подвёл его. Я лежал, обняв подушку, которую называл "Настасья Филипповна", и пытался вспомнить, как жить дальше, когда всё уже было: и любовь, и унижение, и три пачки "Доширака", сожранные без кипятка.
И тут, среди разрозненных мыслей о бренности бытия и просроченной колбасе, возник образ. Он всплыл, как добрый призрак из детства — когда бабушка ещё не звонила с того света через чайник, а просто кормила меня. Вареники с сыром — пяток последних, что грустили в морозильнике в память о почившей бабушке, незадолго по ухода приготовленные ею для меня.
— Вареники... с сыром... — выдохнул я, и комната зазвучала, как церковь в полдень.
Но я — не просто кулинарный самоубийца, я — художник. И потому к вареникам пошли макарошки. Причём не спагетти и не феттучине, нет. А те самые, что в форме моего жизненного пути, вечно недоваренные, слегка подозрительного цвета. Они были — как подтанцовка на гастролях ада.
Кинул их вместе в кастрюлю. Не по рецепту — по наитию. Сварились. Слиплись. Как родные. Как братья, прошедшие Афган.
А потом — началась магия. Я открыл последнюю пачку сливочного масла, с запахом холодильника и временем затвердевшую до консистенции философского камня. Нарезал кусочек — он зашипел на сковородке, как змей-искуситель, и я понял: всё, назад дороги нет.
Обжарил. До золотой корки. До того состояния, когда они уже не еда, а артефакт эпохи. Когда каждый вареник, прожаренный с рожками, начинал петь старославянские гимны прямо в сковородке.
И вот, финал. Сметанка. Холодная, как утро после прощания. Густая, как тоска по чему-то, чего ты даже никогда не имел. Я вывалил её прямо сверху. Без эстетики. Без TikTok'а. Просто — по-нашему.
Сел. Взял ложку. Закинул в рот всё, что в тарелке подчерпнул — и мир остановился.
Больше не было безработицы, войны, девальвации рубля. Не было долгов, бывших, похмелья и совещаний в Zoom. Была только жирная, горячая, хрустящая, солоноватая, сырно-сметанная благодать, скрипящая на зубах обжаркой и пробуждающая желание жить.
Я ел. Ел как человек, которому не положено счастья, но он его сварил сам.
И когда всё было съедено, я откинулся на спинку стула, закрыл глаза и прошептал:
— Спасибо, мать...
Хотя не знаю, чья именно. Может, просто матушка-жизнь, которая порой даёт тебе шанс — и ты, не растерявшись, кидаешь в кастрюлю всё, что осталось, а потом жаришь это на сливочном масле. И подаёшь со сметанкой.