В условиях современного мира усиливается тенденция к индивидуализации: от человека ожидается не просто личное мнение, но построение собственной жизни во всей её полноте. Эта тенденция часто преподносится как освобождение от внешних авторитетов — церкви, государства, традиций — но при ближайшем рассмотрении становится ясно: перед нами не просто социокультурная трансформация, а глубинное изменение структуры субъективного существования.
Если раньше значимость и смысл могли «доверяться» внешним структурам (например, церковь предлагала смысл жизни и смерти, государство — долг и историю, общество — нормы и правила), то сегодня субъект сам становится источником не только действия, но и осмысления. Он вынужден удерживать на себе весь цикл: от побуждения к действию до приписывания ему смысла.
Однако эта ситуация не тождественна подлинному выделению субъекта. Тенденция к индивидуализации может носить скорее внешний характер — как давление на индивида «быть собой», «выбирать», «отвечать». Это — социальная нормализация уникальности, а не её реализация.
В отличие от этого, подлинное выделение субъекта как начала — это становление источника действия, которое прорастает из напряжения между временем и вечностью. Субъект не просто принимает на себя ответственность, но оказывается в точке, где прошлое не даёт больше готовых форм, а будущее не предлагает надёжных контуров. Настоящее — это территория ориентации.
Фигура сплина, как честного несоответствия, становится в этой ситуации не патологией, а диагностическим признаком: субъект сталкивается с невозможностью переноса готовых форм во внутренний мир. Он задерживается в настоящем — не потому, что он слаб, а потому что он не соглашается на ложное. Потому что существует требование — создать своё. И в этом пик субъективности. Ни что другое — не работает.
Раздел: Время и вечность
Это состояние можно интерпретировать как переживание разрыва между временем и вечностью. Однако вечность здесь понимается не как застывшая, абстрактная трансценденция, а как погружённость в полноту настоящего, как это описывали Беньямин и Бодлер. Вечность может быть пережита в тотальной включённости в мгновение — в интенсивности настоящего, которое не отсчитывает хода часов. В этом смысле выражение «Счастливые часов не наблюдают» — это не просто банальность, а феноменологическое указание на присутствие вечности в наполненном настоящем.
Такое состояние может быть как благом, так и мучением. Когда вечность пуста — как при сплине — субъект оказывается в тотальной остановке времени, где ничто не наполняет настоящее. Тогда вечность переживается как страдание: бесконечно длительное, неподвижное, обессмысленное. Но если вечность наполнена — любовью, игрой, созерцанием, смыслом — тогда она становится желанным состоянием. И в этом смысле против неё, действительно, нет возражений.
Но Боги поворачиваются к нам разными лицами. Здесь можно вспомнить размышления Рене Жирара: жертвоприношение как первое объединяющее действие людей, формирующее группу и одновременно направленное на ассимиляцию — на превращение страха, вражды, случайности или даже мудрости в человечески функциональные формы любви и справедливости. Это — превращение сил жизни в то, что может быть вынесено человеческой общностью. Так и любовь может быть организована, и огонь — гореть в очаге. Таким образом, наполненность вечности тоже может принимать разные формы — от даров до страха, от игры до ритуала. Но вопрос различения — перед каким лицом оказался субъект и как он называет происходящее — требует отдельного акцента. Этот момент субъективного различения, ориентации, выбора основания для признания значимости — не должен рассеиваться по тексту, а будет собран в отдельной развёрнутой части, где станет центральной темой.
Сакральное возникает в этой точке пересечения — там, где время перестаёт быть просто последовательностью, а вечность проявляется как горизонт значимости. Это не отмена времени, а утонченное различение внутри него. Сакральное — это форма, в которой вечность касается времени.
Здесь встаёт вопрос о сакральном. Сакральное — это не религиозная категория, а феноменологическая: оно указывает на присутствие размерности, превышающей возможности текущего восприятия субъекта. Сакральное возникает как знак значимости, которая не может быть редуцирована к функциональности. Это прикосновение к вечности в обыденном.
Можно различить уровни феноменологии значимости:
- "мне важно" — начальная форма персонального соотнесения,
- "я вижу в детях своих продолжение себя" — расширение горизонта значимости за пределы личного времени,
- "я ощущаю в этом жесте или встрече присутствие того, что больше меня" — появление сакрального как формы корреспонденции с вечностью.
Именно в таком разрыве и возникает подлинная субъективность: там, где больше нет «готовых смыслов», но возникает требование различить, удержать и подтвердить своё — пусть даже хрупкое — присутствие.
Именно здесь возникает потребность в новой описательной базе: речь идёт о феноменологическом подходе — попытке описать, как субъект переживает и осмысливает своё присутствие в изменившихся структурах времени и значимости.
- как субъект ориентируется в ситуации разрыва,
- какие знаки (а не смыслы) он ищет,
- какие формы внимания и выдержки развивает,
- что становится для него основанием — не как знание, а как непосредственное переживание присутствия.
Это не просто психологический кризис, но новая онтология действия. Субъект вынужден действовать не из долга или пользы, а из этического напряжения настоящего. Он не может «жить по правилам», потому что правила больше не встроены в порядок мира. Он может жить только из внутреннего различения — как бы ни звучала эта формула банально.
Таким образом, современность предъявляет субъекту не просто вызов индивидуализации, но задаёт форму экзистенциального исключения: речь идёт о феноменологическом описании опыта субъекта, а не о социологической или психологической модели.
Быть тем, кто остаётся в точке отсутствия формы — и всё же различает.