Ключи он получил в десять утра. В половине одиннадцатого уже звонил мне.
— Где микроволновка?
Я вздохнула. Даже не поздоровался.
— Здравствуй, Вадим. Рад, что ты устроился? — голос у меня был ровный, почти вежливый.
— Да, извини. Просто я… не нашёл микроволновку. Я был уверен, что она здесь стояла.
— Нет. В этой квартире её никогда не было.
— Стоп. Как не было? Я же помню — справа от холодильника, белая такая, с трещинкой на ручке.
— Это был чайник. Мы купили его на распродаже за 799 рублей. Ты тогда ещё сказал, что он «пищит, как твоя мама».
Он рассмеялся коротко, нервно.
— Чёрт, точно… Я и забыл. Удивительно, что ты всё помнишь.
— Я не всё. Только то, что перестало болеть.
Повисла пауза. Тишина звенела в ушах, как на морозе. Он хотел сказать что-то ещё — я чувствовала это по дыханию в трубке.
Но не сказал.
А я не предложила.
Потому что теперь у нас не общая кухня, а официальный договор. С залогом, графиком и штрафами.
Мы не просто развелись. Мы выжгли всё. До голой земли. Судебные заседания, делёжка не только имущества, но и воспоминаний: кому достанется диван, на котором ты плакал, а кому сервиз, подаренный на юбилей. Даже кошка досталась соседке — чтобы не видеть, как она ходит между нами и больше никому не принадлежит.
Я помню, как мы стояли у нотариуса, молча подписывая бумаги. Он бросил:
— Всё это — просто бумажки. Мы оба знаем, что ничего не закончится.
— Закончится, Вадим, — ответила я. — Просто не сразу. Но я выживу. А ты — как хочешь.
После этого осталась только тишина. Такая вязкая, что в ней можно было захлебнуться. Я носила её, как шинель — тяжёлую, чужую. Дышала сквозь неё, жила в ней. И никто — ни друзья, ни мама, ни психотерапевт — не мог её разорвать. Только время. И решимость больше не быть той, что молчит и ждёт.
А потом — звонок. Его голос. Такой знакомый, до дрожи в коленях. Только теперь — с деловым предложением:
— Есть тема. Квартира. Сдам тебе. Официально. С договором. С залогом. Всё по правилам.
Я молчала. Он добавил:
— Условия честные. Никаких подводных камней. Если хочешь — через юриста.
— Почему мне? — спросила я.
— Потому что ты — единственная, кто не врёт. Даже когда хочешь убить.
Я удивилась. Не словам — интонации. Он говорил так, будто ничего не было. Будто мы не разрушали друг друга медленно и с удовольствием.
Я согласилась. Не потому что хотела его видеть. А потому что больше не хотела прятаться. Я должна была стать взрослой. Хозяйкой своей жизни. Даже если для этого придётся сдавать жильё тому, кто когда-то растоптал мою душу.
Он переехал в субботу. Раннее утро, в подъезде — запах пыли и коробок. Потом — первый звонок.
— Привет. Слушай, какой тут код от домофона? У тебя он другой был, да?
— 2580. Я писала его в письме вместе с договором.
— Ага… Понял. Просто не сразу нашёл. И… бойлер как включается? Кран горячий не реагирует.
— Панель справа, зелёная кнопка. Нажми и подожди минут десять.
— Спасибо. Ты как будто всё продумала…
Я не ответила. Но он, кажется, почувствовал паузу.
— Просто странно. Вроде ты — это ты. А говоришь как будто чужая.
Я сглотнула.
— Я та же. Просто теперь говорю чётко. Без намёков.
Прошло полчаса. Ещё звонок.
— Слушай, а ты не против, если я привезу свою посуду? Мне просто та, что тут, не очень…
— Всё, что ты делаешь в рамках договора — твоё дело. Всё, что вне — согласуется письменно. Помнишь, пункт 3.4?
Он усмехнулся в трубку:
— Пункт 3.4… Ты прям как бухгалтер.
— Или как человек, которому надоело, что его используют.
Повисла пауза.
— Ты правда всё оформила через юриста?
— Правда. С приложениями и копиями. Даже с актом приёма-передачи. Могу переслать, если потерял.
— Нет, не надо…
Он вздохнул.
— Всё понял. Дальше — всё по правилам, да?
— Да. Именно так. По правилам.
В трубке — щелчок. Потом гудки.
А у меня в груди — тишина, натянутая, как струна. Будто бы победа. Но без радости.
Я не мстила. Правда. Мне не нужно было разрушать его жизнь. Я просто не хотела, чтобы он снова вошёл в мою. Ни в тапках, ни в ботинках. Ни случайно, ни под предлогом «одолжи соль».
Я помню, как он однажды сказал:
— Ты слишком мягкая. С тобой можно делать всё, что угодно. Ты всё простишь.
— Я не мягкая. Я была влюблённая, — ответила я тогда. — А влюблённые, знаешь, много чего прощают. Даже то, что нельзя.
Он хмыкнул:
— Вот поэтому я и не ценил.
Теперь я писала письма — официальные, без эмоций. Формулировала так, как будто в этом был мой акт взросления:
«Просьба урегулировать задолженность до 18 числа. В противном случае будет начислена пеня согласно пункту 4.2».
Он начал «забывать» оплачивать. Сначала — на день. Потом — на три. Потом — молча.
Я фиксировала даты. Хранила скриншоты. Записывала каждый звонок.
И когда пришло время — выслала уведомление.
Через час — звонок.
— Ты серьёзно? Хочешь меня выселить? Из квартиры, в которую сама же пустила?
— Я не «пустила». Мы заключили договор. С условиями.
— Но ты ведь знаешь, у меня сейчас сложный период. Ты могла бы войти в положение. Как человек. Как… ты.
— Я и вошла. В положение хозяйки.
— Ты изменилась. Стала какой-то ледяной.
— Нет, Вадим. Я просто больше не жду, что ты изменишься.
Он молчал. И я молчала. Как будто наконец обменялись тем, что накапливалось три года. Без истерик. Без крика. Только точкой между нами.
Понедельник. Голос в трубке — с хрипотцой. Алкоголь. Узнаю его даже сквозь динамик.
— Я знаю, ты думаешь, что всё это — месть. Но ты не понимаешь… Мне плохо, Лена. Правда. Я не сплю ночами. Сижу, смотрю в стену. Иногда говорю с тобой — в голове. Я просто хотел поговорить. Как люди. Без договора. Без пунктов. Просто… как раньше.
— Как раньше? Когда я просыпалась в холоде от того, что тебя нет дома? Когда ты выключал телефон, а потом возвращался, как ни в чём не бывало? — голос мой был спокоен, почти без эмоций. — Или когда ты говорил, что всё равно никто меня не полюбит, потому что я слишком правильная?
Молчание. Потом он выдохнул:
— Я… Я был не прав. Я это знаю. Но теперь я один. Я ничего не прошу. Просто поговорить. Просто услышь меня. Хотя бы раз.
Я долго смотрела в стену. В этой просьбе было всё — и вина, и пустота, и жалость, на которую он всегда умел нажимать.
— Пункт 6.1 договора, — произнесла я тихо. — «Все личные обращения, не касающиеся аренды, считаются нарушением условий взаимодействия». Этот пункт появился по твоей инициативе. Помнишь?
Он молчал. Потом сказал глухо:
— Ты изменилась. Холодная стала. Страшно с тобой говорить.
— А раньше было страшно молчать.
Пауза. И короткое:
— Ну ты и…
Щелчок — и тишина.
Я смотрела в окно. Вечер был серый, липкий. На стекле — пыль. Под ногтями пульсировала злость. Или грусть. Уже не разбираю. Все чувства — как бельё после дождя: всё слиплось, пахнет плесенью, но выкинуть жалко.
Через два дня он съехал. Тихо. Без звонков. Только смс:
— Ключи оставил у консьержа. Не переживай — всё чисто.
Я зашла в квартиру в тот же вечер. Пусто. Ни посуды, ни запаха, ни следов — как будто он никогда тут не жил. Только воздух — чуть тише, чем обычно. Но я всё равно ощутила его присутствие — в этой стерильной пустоте, где некому больше хлопать дверьми и ставить чашку на край раковины.
Открыла окна. На кухне — тишина. В коридоре — эхо моих шагов. Я остановилась у стола. Провела пальцами по подоконнику. Пыль. Осела, как всё, что осталось от нас.
В ящике — лист бумаги. Его почерк. Кривоватый, с наклоном влево. Дрожащая строчка, написанная явно наспех:
— Ты стала другой. Мне жаль, что я не смог принять это.
Я не сразу убрала его в папку. Села на край дивана. Посмотрела в пустоту. Потом — достала телефон. Написала:
— Ты прав. Я стала другой. И это — лучшее, что со мной случилось.
Он ответил через пару минут:
— Я скучаю. Можно я позвоню?
— Нет. Сначала — аренда. Потом — чувства. Такой теперь порядок.
Никакой микроволновки. Никаких «как ты». Только договор. Только тишина, на которую я теперь имела полное право.
А ведь когда-то он говорил:
— Ты самая добрая женщина, которую я знал. Ты не умеешь злиться. У тебя даже голос дрожит, когда ты злишься — как будто извиняешься заранее.
— Может, потому что тогда я боялась тебя потерять, — сказала я однажды. — А теперь… теперь боюсь потерять себя.
Он засмеялся. С грустью:
— Вот и научилась. Теперь ты умная, жёсткая. С холодным голосом и точными словами. Не узнать.
— Это называется взрослая женщина, Вадим. Та, которая умеет выставлять счета.
— Даже мне?
— Особенно тебе.
С холодной точностью.
С чёткой датой оплаты.
С залогом, который так и остался у меня.
На память.
На случай, если снова захочется быть мягкой.